В любом состоянии Сэм оставался профессионалом — или же сегодняшнее происшествие в мэрии обострило и так периодически напоминавшую о себе паранойю - и, прежде чем поведать другу драматическую историю своей поездки к отцу, он, пошатываясь, пошел проверять дом на наличие вероятного противника. После таблеток в голове несколько прояснилось, но раскоординация движений все равно была впечатляющей: количество предметов, которые он умудрился сбить на пол в процессе инспектирования пространства под столами и за шторами, зашкаливало. Но сам парень едва ли замечал погром, который устраивал. Напоследок он заглянул в спальню Джейн, прислушиваясь к дыханию, но девушка, похоже, действительно спала без задних ног, так что лейтенант, немного успокоившись, вернулся в гостиную.
- Случилось то, что я должен арестовать своего отца, - вздохнул он, усаживаясь обратно на диван. Судя по всему, Джеку не суждено было допить пиво — Сэм плюхнулся так неаккуратно, что остатки напитка выплеснулись на ту же многострадальную футболку, плюс еще на обивку дивана. На самого нарушителя спокойствия не попало ни капли, и происшествие он не заметил. - Хотя ты знаешь, что это совершенно невозможно, я скорее сам его прятать буду, или вместе с ним за Стену отправлюсь… но это не значит, что мне это нравится. И дело даже не в том, что если его раскроют, я пойду под трибунал и я почти уверен, что это потянет на высшую меру… черт, он же мутант, чертов мутант! И он скрывал от меня все это время… Интересно, мать знала?
На этом риторическом вопросе Сэм уткнулся лицом в ладони, с силой проводя пальцами по коже, будто пытаясь содрать что-то липкое.
- Хорошо сестра не знает… Хотя может ей он рассказал. А может и полгорода знать, а я один тут такой дурачок. Знаешь что противно? Он мог бы рассказать. Я бы никогда его не тронул, не сдал своим же коллегам… Получается, не доверяет? Думает, что моя ненависть к мутантам перечеркнет то, что он мой отец? - голос звучал глухо, Сэм уткнулся лбом в ладони, прикрыв глаза. - В любом случае Сабрине придется рассказать. Она не сможет не заметить, что что-то изменилось между нами, женщины просекают такие вещи на раз…
Парень замолчал, задумавшись, насколько его жизнь теперь должна измениться с учетом выяснившихся фактов. По-хорошему из ТУКа следовало перевестись, он явно не сможет работать, зная, что в любой момент его коллеги могут прийти за отцом. Но все равно отчаянно не хотелось — ему нравилась и работа, и сослуживцы, и осознание, что он делает что-то важное для города.
- Слушай, у тебя пожрать что-нибудь есть? - задумчиво произнес Сэм, уставившись на свои руки с таким видом, будто видел их впервые. - В больнице какую-то бурду давали, я ее вылил к черту… теперь живот от голода подводит.

могу накатать 4 вордовских листа, но нужно ли оно вам? все зависит от партнера и от темпа сюжета

Эстер не успевает и глазом моргнуть – рывок, и её кухня растворяется в ледяном воздухе, под ногами вместо твёрдого пола осыпаются камни. Её рот складывается в маленькую округлую «о». Теперь она окончательно верит, что умерла. Она даже произносит, точнее, выдыхает:
— О…
И больше ей нечего сказать об этом. Смыкает губы.
Морская галька кажется нежной и округлой, но на самом деле она острая, Эстер чувствует, как обкатанные волнами грани впиваются в ступни сквозь подошвы туфель. Особо шаловливая волна немедленно захлёстывает туфлю и обжигает ногу. Здесь холодно, адски холодно, это самое холодное место на Земле... Это вам не тихая мирная заснеженная Антарктика. Это вам не заросший сказочными кружевами по веткам берег незамерзающей реки в городе – нежно-розовый как сахарная вата и пастила по утрам, пронзительно-белый на синем днём. Эстер немедленно начинает бить крупная дрожь от туфель до макушки. Ветер пробирает до костей, продувает насквозь, жадно кусает голые ноги, отхватывает пальцы целиком, глотает, не жуя, царапает когтями щёки. Губы дрожат так, что можно и не пытаться что-то говорить. На ресницах и тонких прядях волос у щёк моментально нарастает слой инея – у Тьери, кстати, тоже, но он совершенно не обращает внимания на холод. Ему весело – ей так кажется, хотя кто его разберёт. Ей совсем не весело. Мёртвые не мёрзнут, напоминает она себе, но это не очень помогает. Вспоминает, что оставила окно на кухне приоткрытым, невольно порывается обратно – цветы замёрзнут, почернеют, свесят головы, но её голова тоже скоро почернеет, какая разница, и выскользнувшими было пальцами отчаянно хватается за его руку. Пусть их руки примёрзнут друг к другу. Не оставляй меня здесь – лепечет беззвучно – она по-настоящему, всерьёз пугается, широко распахивает глаза – чёрные точки зрачков, смотрит с ужасом, когда он внезапно встряхивает её за плечи. Вот и всё, думает, вот оно, наказание, её оставят здесь. Убивать себя грешно, она знает. Она была готова… почти… Она не видит красоты, только бесконечный холод. Гул моря (океана?) в ушах. Шелест жёсткой травы. Смаргивает крупные слёзы (опять), тяжёлые капли шмякаются на мокрые камни у её ног, мокрое и солёное сливается с мокрым и солёным. От ветра солоно на губах. Обкусывает помаду. Нервно кивает – всё, что угодно, только уйдём отсюда – и со смесью облегчения и ужаса на душе тащится за ним, спотыкается, поскальзывается, виснет на его руке до побелевших, посиневших костяшек, цепляется слабыми пальцами другой руки за локоть. Вдруг дальше будет ещё хуже?
Люди, пережившие клиническую смерть, утверждают, что видели свет. И всю свою жизнь, смонтированную в пару секунд. Эстер не видела света, и снов про свою жизнь она тоже не видела – провалилась и всё, а потом проснулась. Возможно, потому что именно так она представляла смерть в детстве: вот лежит она под землёй и ничего не происходит. Возможно, потому что ей и смотреть в этих снах особо нечего. Возможно, картинки показывают только тем, кто вернётся – чтобы рассказывали живым. Возможно, это всё набор клише, которые подкидывает умирающий мозг, чтобы сгладить неприятный момент.
Потом она вспоминает что-то про блуждание души девять дней после смерти. Или сорок дней? Она не очень разбирается во всех этих религиозных обрядах. Может, это оно и есть? Эстер тупо смотрит на маячащее выше уровня глаз плечо (он идёт легко и уверенно, будто по ровной поверхности, будто бывал здесь тысячу раз и знает каждый камень), потом оглядывается по сторонам: серо-жёлтое, белое, тёмно-серое, светло-серое, кое-где валяются облизанные ласково и терпеливо кусочки бутылочного стекла, выбеленные солью и ветром кусочки дерева – очень лёгкие, она знает. Она никогда здесь не бывала раньше, это точно. Но она всегда мечтала побывать на море зимой, это чистая правда… это всё Каверин с его прогулками по зимней революционной Ялте. Лидия Никанорова… высокие скулы, раскосые глаза, ветер, ветер, тоска по родине, которой нет – у Эстер нет. И опять мерещатся эти проклятые художницы, настоящие и выдуманные, они хватают её за подол, выглядывают из-за камней, издеваются, разумеется, подмигивают, даже те, что грустные, даже те, которых она не переносит. Вон Маша Башкирцева прижимает лукаво к губам окровавленный платок. На голове сияющая корона, разумеется. Лили Бриско видеть гораздо приятнее, она сочувственно взмахивает рукой, и эти… китайские… глаза… может, они отправятся на маяк? По морю прочь... волны... что там ещё. Время замедляется. Эстер передёргивает. Может, ей суждено вечно здесь бродить? Может, она стала призраком?
— А что будет дальше?  — ветер отбрасывает её слова назад, в бледные лица на охре склонов. Они хохочут.

Филипп первым покинул Зал заседаний - ему хотелось какое-то время побыть наедине с собой и собственными мыслями, осмыслить все сказанное на Совете и просто прийти в себя после долгой дороги: из седла сразу за стол переговоров, он только и успел, что умыться перед встречей с лордами и правящей четой, да отряхнуть дублет от дорожной пыли. Расстановка сил менялась стремительно, учитывая нынешнее положение дел, и Филипп, сказать по правде, все еще был несколько ошарашен резкой сменой курса: все-таки его отец был яростным сторонником искоренения магии, на что и положил почти всю свою жизнь, и, хотя его точка зрения никогда не была особенно близка молодому человеку, а последние месяцы жизни прежнего графа и вовсе прошли для Филиппа под эгидой противоречия, чего бы оно ни касалось, и всё-таки сказанное им сегодня на Совете перед лицом лордов и королевской семьи означало совершенно новую жизнь для всего Кентклива, и ответственность за эти начинания лежала отныне на его плечах. А значит пора бы прощаться с самодурством, наступало время реформ.
Филипп свернул за высокую резную колонну, направляясь в левое крыло замка, где по распоряжению короля заранее были подготовлены покои для всех лордов, прибывших на Совет. Замок Скарборо отличался редкой красоты убранством, однако ни в диковинных настенных фресках и гобеленах, ни в цветных витражах не было и намека на бахвальство королевской роскошью - напротив, выдержанное чувство вкуса читалось во всем, от бархатных портьер до лепнины. Широкие залы, вопреки ожиданиям, вовсе не казались мрачными, благодаря причудливой игре солнечного света на высоких цветных витражах; крутые лестницы, овитые изысканными узорами перил, редкой красоты картины на стенах - дом королевской четы с его сказочным убранством едва ли мог оставить кого-то равнодушным. Солнце понемногу клонилось к закату, окрашивая свои тускнеющие лучи королевским пурпуром, и, глядя на розовый отсвет в окне, Филиппу вдруг ужасно захотелось выйти на улицу, в королевский сад, раскинувшийся позади замка и залитый теперь этим бледнеющим сиянием пунцового солнца.
Граф неспешно спустился по широкой лестнице, учтиво поприветствовав поднимающихся ему навстречу придворных дам, как водится, щебечущих о каких-то своих будуарных делишках, и покинул замок, пройдя тяжелые окованные двери и, обойдя величественное здание, не уступающее своим внешним убранством внутренним интерьерам, вошел наконец в королевский сад. Здесь было тихо и безветренно, тенистые аллеи, по обе стороны обрамленные раскидистыми деревьями, сверкающими яркой листвой в лучах заходящего солнца, засыпанные колотым камнем дорожки, диковинно вьющиеся среди причудливых форм цветников, разносящих по саду тончайшее благоухание, насаженные тут и там кусты пионов, льнущие к самой земле под тяжестью огромных сахарно белых бутонов - все это великолепие едва ли могло сравниться со столь милым сердцу молодого графа Глостгельмскким Садом, и все же будило в его памяти воспоминания о тех самых первых восторгах, испытанных им, впервые посетившим Оштир, тогда еще совсем юным, в сопровождении отца.
Это казалось странным, вспоминать об отце теперь, когда решением Совета и его, Филиппа, собственным решением, дело всей его жизни, единственное, чем он мог бы гордиться, было фактически официально обесценено. Альфред Аберхол, жестокий и непреклонный истребитель магии, - единственного, по-видимому, на свете явления, повергавшего его в отчаянный, первобытный ужас, - превративший свое графство в поле битвы с названным им "врагом человечества", станет теперь просто частью истории, одной из самых темных и замызганных её страниц. А рукой Филиппа отныне будут открыты новые границы: зацветут буйным цветом паломнические караваны, потянутся толпы к Алтарю Света, черт знает чем так притягивающему всю эту колдовскую свору. Не будут больше вспыхивать на его земле пунцовые объятия ужасных костров, а кровь казненных, за годы гонений пропитавшая почву, взойдет терпким виноградом по всему Кенткливу - и имя Альфреда Аберхола будет потеряно в веках, попрано именем его единственного сына. Да, Филипп готов был на многое ради этого.
С ветвей соседнего дерева вспорхнула некрупная птица лазурного цвета и, промелькнув рядом с лицом графа, с громким чириканьем метнулась куда-то в сторону, через кусты сирени. Невольно проследив за птицей взглядом, Филипп сделал шаг с аллеи и вдруг заметил на тенистой тропинке молодую девушку, в совершенном одиночестве спешащую к замку. Лица он рассмотреть не мог, - девушка то и дело оборачивалась, будто проверяя, не следят ли за ней, - но поспешная походка и строгий разворот плеч показались молодому человеку до боли знакомыми. Внутри будто разом натянули все жилы, сердце бухнуло раз, другой, несмело возвращаясь к привычному ритму, словно опасаясь спугнуть нечеткое видение, и Филипп шагнул из кустов на тропинку прямо перед спешащей к замку девушкой.