Старая встретила к ночи: проходите, пожалуйста, - побросали вещи при входе, благо, что мало. Нет почты - как и там. Нет связи. Нет номера на доме. Пустая комната, забитая хламом, и спальня на чердаке.
- Я живу напротив, - сказала старая.
- С мужем, - еще сказала старая. - Мой сын пять лет назад разбился в аварии, а я никак не могу отвыкнуть готовить на троих. Заходите как-нибудь на чай. И ты, Уоллис. Ладно?
Харпер наверняка подумала: какая славная женщина. Харпер вырастили Льюисы, а воспитала библиотека. Все, что находится за пределами дома, славно. И славен мир. Он обходит дом по периметру, запирает все окна, подпирает заднюю дверь обеденным столом и на всякий случай сгребает из ящиков кухонные ножи. И столовые. И вилки. Все это летит в урну.
Он никогда не летал на самолетах, и этот проспал: отрубился мгновенно, еще даже толком не сев, проснулся от любовной пощечины Уоллис, когда все уже вышли. После Гегеля в Брандоне он читал Шпенглера, рисовал хуи на полях. Тюремная библиотека должна состоять из Фуко и Батая. Подрочить и подумать в произвольном порядке. Шпенглер, однако: в Дублине он цепляет на нос темные очки и катает по ладони заходящее солнце, как ворованный стеклянный глаз. В зале ожидания долго и зажигательно целуются двое блондинок - радость встречи. Он получает ощутимый тычок под ребра от жены, насилу отворачивается и взваливает сумку на плечо. В небесах спится заебательски, младенчески - Льюис должна быть благодарна. Никаких успокоительных чаев, никаких тошнотворных заварных трав. Бену стоило бы почаще смотреть вверх - может быть, отказался бы от таблеток. К тому же, всегда есть маза рухнуть вниз. Он полистал какую-то статью перед вылетом - они ничего и не чувствуют. Умирающие, он в курсе, тонут в этом экстатическом, как в оргазме, обнаружив место, полное счастья, как комната или мешок. Либо ты хорошо спишь, либо умираешь довольным. Быстро и без мучений, если повезет не обгореть, а просто словить ебалом какую-нибудь особо крупную запчасть или раскроить себе череп об ландшафт. От авиации, в общем, одни плюсы, как ни глянь.
Дом, впрочем. - Милая, погляди, какое чучело, - в заваленной мусором комнате света больше, чем во всем остальном доме: он щелкает переключатель, и со стен пялятся холодные надменные лица. Он вздрагивает от неожиданности и тычет в одно из них пальцем. На пальце остается комок пыли. На заднем дворе сарай - почва раскисла, дом без ухода чуть просел и пропитался местной сыростью. Надо будет проложить к нему дорогу. Очень кстати, что здесь столько никому на хуй не нужных досок. Столько никому на хуй не нужных людей. Стелить путь людьми - как это, блядь, красиво. Охота блевать.
Спать приходится втроем - кровать одна, в столовой, предположительно, когда-то стоял диван - на половых досках отциклеванное и чистое продольное пятно у стены, - теперь дивана нет. Душно. Под сводом крыши мелкое бессмысленное окно. Волосы дочери лезут ему в рот. Она сделает карьеру, вяло думается ему часам к четырем, когда он снова получает пинка под колени. Будет надзирателем. Надзирательницей. И сама кого угодно выебет.
Он повидал местность мельком, за дремотой - ему не понравилось, - естественно, ему не понравилось: чистые улицы, отдраенные фасады, пекарни и стерильные бары с помпезными и смешными названиями. Незнакомые люди. В Сиэтле шляться было некогда, поэтому внимания не обращал. Что чувствовал Зигги, когда спустился с Марса? Тошноту, вероятно; тошнота соответственна. Его мутит. Он ни разу не допивался до блевоты за то время, что она ходила пузатой - не было поводов. Теперь все встает на места. Все, блядь, гармонично. Килкенни - хуевое пиво. Должен же кто-то наконец это сказать.
На чердак ведет косая приставная лестница: навернуться - как нехуй делать. Все больше времени на обустройство домов, из которых они валят по любому, даже самому незначительному поводу, - или без поводов вообще. Уоллис бегает по лестницам с такой резвостью, как будто это она была в той коляске в "Потемкине". Харпер это сейчас ни к чему. Чердаки и спальни. Циклевка полов, дырявые крыши. Готовка. Сараи. Решетки на окна, столовые приборы. Он не успел почувствовать никакого гангстерского азарта - здесь только быт, уродство и тишина. Самоубийственное бессмыслие - изредка. Любовь - наверняка. Всегда. Естественно. Могла ли она подумать в том сортире. Мог ли он подумать. Какая все-таки ебанутая хуйня происходит в мире. Привычки курить в четыре утра. Привычки не спать до четырех - не заснуть, и не спать после четырех - какой вообще смысл спать после четырех. Он включает свет в прихожей - тускло, но на лестницу хватает. Скоро она выйдет вслед. Раньше - перекурить. Теперь постоять. Подумать. Молча. Здесь ни звука. В Гринуотере был лес. Были мертвецы со своими посмертными мерзотными спазмами - горы ебаных мертвецов и горы ебаных лилий, хрустящие расправляющимися стеблями. В Маунт Джулиет тишина плотна, густа и тепла. У старой не горит свет - уже давно легла. Лег и сын.
Он шагает в дверной проем и встает столбом.
- Ебаный в рот, - сигарета застревает между досками. Брук оборачивается в дом. Пока тихо, - и оборачивается обратно, к собаке, которая по-свойски лежит у него на крыльце. Здоровенная и рыжая, шерсть свалялась. Бывшая мать - свисает с брюха, как у той. Бешеная, сказал он полицейским. Это была бешеная сука, - он знает толк в бешеных суках всех сортов, Брук, но все равно несколько не по себе. - Слышишь, собака, - негромко зовет он, усевшись на порог. Сигарета обламывается посередине, но ему пока хватит. Он прикуривает, не сводя глаз с собачьей морды: морда неизменна. Ей вообще поебать. - Это твой дом? Это твои картинки в той комнате?
Блядь, собака. Надо показать Харпер. Он косит взглядом в сторону светлого пятна в прихожей, но пока молчит. Если звать тихо, она не услышит, если звать громче, прискачет Уоллис. Хуй его знает, что собака подумает об Уоллис. Еще хлеще - хуй его знает, что подумает сама Уоллис. Он нерешительно протягивает собаке руку и даже трогает холодный нос. Похоже на жабу. - Я понятия не имею, собака, - шепотом сообщает он, закусив фильтр. Дым лезет в лицо. Ебать, шерсть. Шерсти дохуя у тебя, собака. Как ты, блядь, живешь-то вся шерстяная. - У нас и еды особо нет. Мне надо спросить... погоди. Харпер, - она уже проснулась и уже идет. По его расчетам. Но все устали. Уолл даже не храпит. Блядь, если он пойдет ее звать, то проебет собаку. По-любому так и будет. А если не пойдет, то она проебет собаку. Блядь, надо показать Харпер собаку. Это же пиздец - собака. Просто здоровенная ебаная собака. Пришла. - Харпер, иди сюда. Тут пиздец.

Он оглядывается снова. На всякий случай.
Дом обнесен забором - новая рабица, еще не ржавая, но уже облупившаяся. Месяца четыре, может быть. Самая дорогостоящая имитация безопасности, которую может позволить себе старая женщина, содержащая полоумного мужа, два загородных дома и мертвого сына. Перед тем, как лечь спать, он обошел участок кругом несколько раз - не было ни дыр в заборе, ни собак. Такую-то здоровенную псину он бы точно заприметил - здесь просто негде спрятаться. Сарай заперт. Дом также. Закрыты двери. Ограда метра два в высоту - смотрится нелепо, конечно, но, блядь, он бы точно услышал, если бы что-то прыгнуло с одной стороны и ебнулось на другую. Он не специалист по собакам, конечно. Единственная собака, с которой он смог подружиться, почти сразу оказалась мертва. Как, собственно, и все остальное, к чему он начинает питать чувства невнятного генеза.
- Пиздец, - опять констатирует он, склонив голову набок. - Почему она повернулась? Она мне не повернулась, ты как это сделала?
Он заметил дорогой, когда отличное настроение стало понемногу проходить, и вернулось это сонное зимнее оцепенение американских окружных трасс: у нее изменился запах. Ее запахов он знал полно - из тех, какие доступны только ей и ему, и тех, которыми обманывают людей, мать или преподавателей в университете, и тех, которые просто всегда есть, потому что в какой-то момент становится ясно, что его, запах, имеет и кожа, и волосы имеют сами по себе, без парфюмерного всего этого вранья, без шампуней, мыла, гелей для душа, масел, отдушек в стиральном порошке или кондиционере, без материи, которая без тела пахнет одним образом, а на теле пахнет совершенно иначе. Просто запах. Запах женщины. "Запах женщины" - неплохое кино. Запах женщины вполне определенной - той, которую любишь и хочешь. Всегда. Безостановочно, как вот такая же псина. Когда-то она пахла холодом - когда он ее встретил. Когда она встретила его. Рот горел, как это бывает, когда слишком долго не закуриваешь ментоловую сигарету - он целовал тогда ее шею и за ухом, и это был обман. Не поцелуи, ментол. Вряд ли у нее была особенная свобода в выборе парфюма. Обезоруживающе - лишаться дара речи от поцелуев просто от того, что к хуям немеет язык. Очень элегантно и очень на нее похоже, впрочем. Потом начали появляться другие вещи, странные - которые выбрала она. У него в доме, в ее доме, в котором он жил, стало пахнуть едой, которую она готовит, и от этого ему сводило желудок. Тоже вранье - как будто все нормально. Как будто они освоили этот провинциальный дружелюбный этикет. Часть сообщества Бренвуд части сообщества Калгари части в свою очередь сообщества Альберты части общеканадского сообщества многообещающих социальных ячеек. Слишком много частей, он привык к цельности, само собой, оттого так трудно в семье. Множить себя надвое или натрое, как поведется вскоре. Запах, впрочем: стирка. Специи и ее цветы, чаи, которых он терпеть не мог, молоко, которое он ненавидит. Пар на руках, пар на одежде. Земля, кровь - он полюбил ее кровь, но это не повод для профилактических кровопусканий, он может держать себя в руках, естественно, - пот и гарь. Сожженные слова ей шли небывало. Сажа на лице - предельное эротическое переживание. Дальше она несла с собой дождь, дальше она несла хлорку и спирт, и оттого кожа на ее руках трескалась, и это было невыносимо - смотреть, как иссыхает земля. В Канаде всегда было воды порядком - хватало для того, чтобы ничего не болело. Здесь есть река. Вроде бы - так сказала старая, а в темноте не разглядеть, но чуть позже он наверняка пойдет пошляться и глянет. Тут вообще везде какие-то лужи, так что вряд ли придется снова тратить четыре часа на дорогу, чтобы она замерзла, посмотрела в волны, и они поехали обратно.
Она спускается вниз, и он чувствует загривком. Это есть в глотке, и оно идет внутрь вместе с дымом: запах женщины. Запах сна на женщине, запах кожи на женщине и женского ее платья. Псина пахнет псиной. Соответственно. Это не так завораживает, но тоже почему-то приятно. - Не надо делать ей никаких прививок, она же не больная, - шепотом возмущается он, почесывая впалое место у хвоста - шерсть лезет вслед пальцам. - Посмотри на нее, она самая здоровая вообще собака, она может тоже думает, что нам надо наделать прививок, мне кажется, это вообще ее дом, - собака-церковник. Вот же, блядь, дихотомия. Как к этому относиться? С одной стороны, он терпеть не может всю эту хуйню. Вот эту всю хуйню. В общем. С другой стороны, это все-таки собака. Может, она попала в дурную компанию. - Собака, ты местная? Пойдешь в дом? Харпер, что едят собаки? У нас вообще есть что-нибудь? Может, старую разбудить? Блядь, собака. Посмотри, какое у нее брюхо... охуеть. Вот это удивительный зверь.
У матери Джонни был ручной питон. Естественно, блядь, у матери Джонни был ручной питон. Бывший ухажер тимовой мамки оставил им кошачий выводок, который Тим постепенно раздавал подружкам, потому что его заебали обоссанные шмотки и съеденные провода. Может быть, Бен грохнул последнюю псину в Альберте - мегаломания какая-то, блядь, бред величия. С него станется, впрочем. Других возможностей самоутверждаться у него как-то и не было. Знал ли он? Если посмотреть справа, он похож на Пита, конечно. А если слева, то может и на Бена слегка. А если прямо в упор смотреть, то на обоих сразу. Изобретательная все-таки баба, Молли. Близнецы - универсальный ресурс для измен. Даже ебаный тест на отцовство ничего не скажет. Охуительно. Невероятно. Когда он понял, с ним случилась истерика. Натурально. Он ржал дня три, наверное. Вспоминал и снова смеялся. Грандиозная история обмана. Это все Льюисы и льюисово наследие: ебись с кем хочешь - чтобы никто не знал, - но замуж иди за нефтяника. Реноме, как-никак, дело такое. Он придвигается чуть ближе. Подвиг - тоже запах. Адреналин, гордость, бурбон в равных пропорциях, пульс под сотню, стон, застрявший в горле. Ему повезло пиздец. И собака пришла к его дверям. Сырая постель, но от Харпер пахнет нежно - владелица снов, владелица сна. Он сплевывает окурок в траву. - Как ее сушить. Она же будет вся мокрая, это неудобно наверное пиздец. Представляешь, если бы на тебе везде волосы росли.

Односекундный момент тоски в перекрестье рук (между мизинцем и мизинцем). Он вспоминает: она просила сходить к ювелиру. Есть ли в этом захолустье ювелиры?
В Европе, в смысле. На первый взгляд у них нет вообще ни хуя, даже государственности. Ладони ее холодные, его - зябнут мгновенно; она делает его мягче, и он уже не знает, чего он хочет. В этой мягкости. В этой темноте: последние четыре месяца - это ложь, - почти весь последний год он думал исключительно о выживании. С того дождливого и оттого еще более ебаного вечера на подъездах к Стрит Лейку. О благополучии человеческого мяса. Не было "хочу" - было "надо". Трахаться с Эшли было "надо", иначе он дался бы ебу в четырех стенах. Съездить с Майком к врачу с утра было "надо" - естественно, он не хотел никуда ехать. Не хотел никаких прививок. Он не был болен, не болен он и сейчас. "Надо" было купить тетрадь и "надо" было, чтобы она так на него посмотрела, та кассирша - как будто бы знала, что такой человек, как Брук, явно не будет покупать в супермаркете гондоны. Любое "хочу" - излишество. Он заправился дважды, один раз - перед тем, как ее взорвать, чтобы хорошо занялось. Все до того было легко. Были только "хочу", потому что он любил свою работу и у него всегда хватало денег за сверхурочные и срочные вызовы, и если бы он слегка поворочал мозгами, в смысле, если бы он "захотел" этим заняться, он вполне смог бы сделать ее хоть немного счастливой. Ее, - Харпер, женщину, выросшую в доме, не знающем нужды. Материальной - вообще. Террор его, в принципе, сопоставим с льюисовским. Хуй его знает, где ей было лучше. Он не сможет найти Килкенни на карте, даже если постарается, и с трудом найдет Ирландию среди всех этих многочисленных унылых британских земель. Одна северная, другая, стало быть, южная. Это как Канада, только они здесь все ходят на серьезных еблах. Плеваться хочется в два раза больше - хорошо, что они поселились вдали от города. Снова, и снова здесь хуже, чем на прошлой неделе, потому что, в самом деле, в Брентвуде - вероятно, - было не так уж и плохо. Там он имел хоть какой-то толк. Можно терпеть бесконечную грызню с окружением хотя бы ради того, чтобы твоему ребенку было где спать ночью. Все остальное, в принципе, не так уж и важно.
Он реально постарел. Здесь есть сарай. Сносно.
Матери его чуть больше полтинника, Бену - чуть больше, чем его матери. Стало быть, никаких больше детей. Он продолжил, конечно, род, но с Уоллис станется сменить фамилию в день наступления совершеннолетия - она пиздит его по лицу без остановки с момента, кажется, рождения. Она сечет больше всех, Пуговица. Сколько всего она ему выскажет, когда научится связно говорить. За этот дом и за Мэдлин Батталиа, за грязь на полу и за синяки на ее матери. За его полугодичное отсутствие, за его отсутствие в течение всей ее жизни до примерно трех лет. Бить себя в грудь можно сколь угодно долго - Бен неизменно забирал его из полицейских участков. Что еще от него требовалось? Он ничего не требовал. Он, Брук, ничего не требовал. Просто предъявлял претензии. Беспочвенные. Он бы любил ребенка, если бы она тогда в лесу сказала ему, что он чужой. Он ведь ее, стало быть, не чужой вовсе. Никто его любить не обязан. Не был обязан и не обязан сейчас, и не за что. Он плохо выглядит - ему не спится, у него серое от переутомление ебло и трясутся руки, он оброс и теперь ездит на пассажирском сидении, потому что ему нельзя давать в руки руль. Собака зато пришла. Собака - это какая-то маркировка дома, которой в Калгари не было. Подшерсток лезет во все стороны. У него тоже подшерсток лезет во все стороны. Он сам весь из себя лезет во все стороны, и никак что-то, блядь, не вылезет в какую-нибудь продуктивную сторону. Все убито и изничтожено. Без фигур речи - книги есть книги. Книги можно купить новые, или новые написать. Никто никогда не умирал из-за того, что кто-то устроил в библиотеке пожар. Ну, может, кто-то и умирал, но это их ебаные проблемы. Бабье - все эти бесплодные размышления о прошлом, но он и правда что-то устал. Устала и она, Харпер. Устала и другая она, собака. Он снова окружен женщинами, - как всегда. Хоть что-то приятно. Какая ебаная еда. Как в тюрьме. Она не одобрит, если он предложит назвать ее Молли. Ни одна она, ни другая. Есть такое предположение.
Он двигается еще ближе и роняет голову Харпер на плечо. Долго и тяжело соображает.
Он был однажды очень пьян - лет в семнадцать, - настолько, что даже не зафиксировал момента задержания, просто обернулся в какой-то момент к Тиму и встретил лицом решетку. Эту решетку он возненавидел в тот момент настолько, что начал ее пиздить. Просто чем придется - руками, ногами. Головой. Рассек себе бровь - хуй знает, как можно рассечь бровь об решетку в участке. Размахнулся, вероятно, и пошел на таран. Это ни хуя не помогло, и они снова отзвонились домой. Бен вез его молча, как и обычно, периодически Брук подавал незамысловатые условные знаки, и Бен сворачивал на обочину, где он пытался блевать, но не особо выходило. То ли столько выпил, то ли сотрясение. Так и не понял - голова болела как с похмелья и вскоре прошла. Недели через две, но он и правда тогда выпил столько, что удивительно, как вообще выжил. На ногах без посторонней помощи он по крайней мере стоять не мог точно. В какой-то момент на повороте к Далхаузи Бен начал говорить - он даже не понял сначала. Потом сообразил, что Сибелиус не писал текстов на английском. Это был последний раз, когда он услышал от него что-то честное. Первый соответственно, стало быть, единственный. Он сказал: когда мне было семнадцать, я тоже думал, что не доживу до сорока.
Когда Бруку было семнадцать, он тоже думал, что не доживет до сорока. Как Бен, когда ему было семнадцать, не думал, - он предпочитает делать вид, что ему приснилось. По крайней мере, за завтраком Бен не подал и виду. Никакого виду, обычный вид Бена с утра: подтяжки, костюм, рубашка в полоску на двойных пуговицах. Крахмальные манжеты - Молли знает толк в стирке. Ему двадцать шесть, и у него осталось очень мало времени, чтобы не наебать самого себя. Запах усиливается у ворота платья, там, где есть доступ к коже, и он прижимается туда лицом сильнее. - Зигги, - наконец изрекает он, уставившись в собачью морду. Морда жрет. У него пока есть силы сдерживать восторг, но скоро не будет. Охуеть. Может, это не такой и плохой дом, раз тут собака из миски ест хлебный мякиш. - Харпер, Зигги, - упрямо повторяет Брук. Это же, блядь, очевидно. - Он был двуполый. Или бесполый. Это мое последнее слово.

Отредактировано Alex Brooke (2017-08-22 00:36:33)

Где Зигги - там и пауки. Его маленькие мерзкие друзья. В детстве он отрывал им лапы: проводил эксперимент. Минимальное количество ног, необходимых для продолжения жизни в том же качестве, что и до этого - шесть. Один, особенно упорный парень, смог справляться и с пятью. Ашантийский бог из числа первопоселенцев - их низвергать неизменно приятно. Демиургов, в смысле. Цикл сменился, все вернулось на свои места, и они возвращают долги - мертвые птенцы, пауки безногие, люди с битыми лицами, те, кто вовремя не нашел ловкого слова, боги витрин и боги мусорных корзин, боги надгробий, оскверненной памяти, и боги свадебных салонов, с излишком заплеванных пятью ртами сразу. Пять ртов - сообразно перспективам. Он аккуратно укладывает руку на ее живот. Больше не надо проблем. И так было дохуя уже проблем, теперь хватит. Хватит уже. Все, достаточно. Невозможно разбираться по мере поступления с тем, что только и делает, что поступает. Нигде не убывает. Убивает - он занялся этим сам, - но человек же никуда не пропадает. Просто переселяется из своего дома под землю. Этот дом тоже выглядит так, как будто в нем кого-то грохнули. С особенной жестокостью. После этого убийца помутнился рассудком, охуел и ударился в религию. Или убитый помутнился рассудком, охуел и ударился соответственно - кто в здравом уме будет обставлять дом иконами. Кто оставит после себя такую свалку. Недалеко Аббатство, при Аббатстве погост - до заката еще было видно мелкие, как у нее на груди когда-то, кресты, отсвечивающие золотом в вечернем свете. Убийство - это бесполезно, аборт - это бесполезно: да, ты вырезаешь мясо из себя, но ведь оно все еще существует, даже если ты зальешь его кислотой, или, хуй его знает, сожжешь, если ты закопаешь его, почва вздуется ровно на тот уровень, какой накрывает мертвое, и оно все прибывает, и прибывает, и прибывает, - насекомые и пауки-инвалиды, слепые уродливые черви обжирают трупы и пухнут, меньше человека - больше червя, он заменил Льюис на опарышей, но они хотя бы молчат. Пока что. Каждый день - грандиозный вклад в перенаселение. Джо рассказывал, что в Аляске нет ничего, кроме пустоты, особенно - зимой, когда температура в Барроу падает до минус тридцати и движение к городу оказывается парализованным из-за снега по пояс. По радио дают предупреждения, прежде всего - о скорости и направлении ветра. Если особенно худо, он целыми днями сидит на станции, заперев все двери, и раскуривается, пока глазные яблоки не начнут покрываться инеем. Не скучно? - Нет, - смеялся он по телефону, конечно, ему смешно. Ему всегда смешно, когда акушеры били его по заднице, он не кричал, а ржал - такая вот атмосфера в семье. - Я - король ебаного моря. Ебаного океана. Я кинул тебе письмо в бутылке, лови недели через три с запада острова Бэнкс, - он не поймал, конечно. Была смена. Наверняка выловил кто-нибудь другой, и был обложен хуями заочно - что еще может написать в письме Джорджи из Альберты. Из Аляски, полной пустоты, снега и злых ветров. Здесь теплее, чем дома - можно надеяться на неплохое лето, хотя Европа славится ебаными дождями. В дождь придется сидеть дома. Он это усвоил - в дождь лучше сидеть дома. Дожди плохо кончаются. В дождь почти все кончается плохо.
- Это ты марсианская, - бормочет он в воротник платья. Инопланетная. Инопланетянская. Как же туго работает голова, это в самом деле какой-то пиздец. Влажность эта ебаная болотная. Недосып. - Работу надо поискать... Завтра в город со мной поедешь? Сегодня. Старая сказала по телефону, что там много что есть. Не Канада, конечно, но тоже нормально. Хочешь поступить в университет? Продолжить эти свои... штуки. Я не хочу больше никуда ездить, милая. Если честно. Что-то я заебался уже ездить. Надо посмотреть, я не знаю, как там все это работает, сколько им нужно денег. Если хочешь, то я найду. Вообще об этом не беспокойся. Я разберусь, если тебе надо, - семейный альбом, который всегда со мной: это мы в Манитобе, снимок на память, чтобы было на что смотреть во время разлуки. Это мы в Сиэтле - хороший был момент, она собиралась запихнуть в себя спицы, а ко мне приехал папка погостить. А это я хуй знает когда, сфотографировал самого себя на новые документы. Вроде вышло неплохо. Узнаваемо. Ему не нравится этот дом. Это хуевый дом, сырой, грязный, мелкий, неуютный, ржавые ножи и битые тарелки, плесневелая паутина по углам - как может паутина, блядь, плесневеть, - в нем темно, и электричество светит рыжим, как в приемной психиатрической клиники. Доски скрипят. Ебучие иконы. Она сказала, есть подвал - зря они избавились от ружья, потому что хуй его знает что там, в этом подвале, если на подвал похож сам дом. Он будет заниматься уборкой сам, естественно - у нее вон какое уже здоровенное пузо. Совсем не к лицу ползать на корточках и выбирать из углов чей-то сор. Там же всякая дрянь. Отжившие мертвецы - черви, пауки и остальная потусторонняя мразь. Кости монахов из Аббатства. Полуразложившиеся ебаные святые - это может и не иконы вовсе, а надгробные камни. Погосты имеют тенденцию расти вширь. Дружище Зигги всяко ему поможет - она хотя бы сечет, где здесь что лежит. Поработает немного шваброй - Уоллис будет, ясное дело, в восторге. Ей, блядь, надо будет идти в школу. Когда-нибудь. Харпер по-любому захочет сунуть ее в какую-нибудь школу, потому что по части тупости у нее, Пуговицы, дурная наследственность, хоть она и второй самый умный человек планеты. Есть такие заболевания, передаются с геномом. Мало ли когда ебнет. Через год. В восемнадцать. В тридцать два. Стремительная деградация еще никого до добра не доводила - он в курсе, у него большой опыт. С полгода или год, или лет в двадцать. Чуть больше. Эта хуйня имеет тенденцию затягивать. Убийственная, блядь, тупость. Буквально. Он скучает по ее рту все время. Всегда он скучает по ее рту. Поцелуи-пощечины - настолько он надменен. Высокомерен. Снисходителен. Углы чуть вниз, углы чуть вверх, и между каждым движением - эмоциональная пропасть: это завораживает, и он пялится, конечно, полуприкрыв глаза. - Харпер. Я все сделаю. Я вообще все сделаю, только не давай мне ни о чем думать. Запрети мне эту хуйню, и я сделаю все.

Оттого все проблемы: дом - категория спорная. Он, Брук, туповат. Скор на реакцию, реакция неизменно хуева. В гринуотерские утра думать было неудобно - так темно, что не видно мыслей. Тут сносно. Сойдет. Понемногу туман оползает к земле. Понемногу сквозь слякотные облака на небо вываливается солнце светом вперед, как здоровенная космическая богиня на сносях. В голове проясняется. На крыльце тоже.
День Канады. Они надирались, как свиньи, с самого утра, пользуясь общесоциальной взвинченностью: праздновали улицы и праздновали дома, и с края одной провинции можно было разглядеть фейерверки в другой. Он ни хуя не сделал для того, чтобы родиться в Канаде, и сделал дохуя всего, чтобы в ней наконец подохнуть. Не повезло: патриотические чувства в нем не прижились ни в каком виде. Давайте праздновать теперь день Далхаузи. День Арбор Лейка - каждый, в смысле, день, когда на твою куртку подозрительно косится кассирша в маркете, предполагая, что ты не сможешь заплатить за свое пиво и за свои сигареты, когда копы просто так останавливают на улице проверить документы - канадские, блядь, копы, самая безобидная полиция в мире, - когда ты не можешь срезать дорогу за город через какой-то район, потому что на въезде в него стоит шлагбаум. Когда он впервые это увидел, он просто охуел. С той силой, с какой охуевать может только человек, привыкший ко вседозволенности - в смысле, вы не пускаете меня на какую-то землю. Как это, блядь, так-то. Это же земля. Если бы вавилонская башня не упала, мы бы все до сих пор разговаривали на одном языке, - стоит заметить, что даже в этом случае жители западных кварталов изобрели бы свой диалект и запретили бы его изучение остальной части города. Так оно по сути и случилось. На земле, въезд за границы которой ему был запрещен, жила женщина, которая разговаривала на чужом языке. И он ее, естественно, захотел, потому что он хочет все, чего не понимает. Он хочет Паунда и хочет революцию. Он хочет войны, он хочет мора, он не хочет войны - он левак и пацифист, он хочет смерти, своей, изредка чужой. Смерть непостижима. Кого-то она встречает на пороге дома. Кого-то на пороге дома встречает собака. Все зависит от того, как ты это воспринимаешь. Дом, в смысле - спорную категорию.
В свой дом в Далхаузи он приходил исключительно на ночь - когда его не пускали другие дома. В ожидании звонка от женщины, которая говорит на другом языке, он провел дома три дня: самый долгий срок с, пожалуй, шестнадцатилетия. С периодическими вылазками и дебошами между делом, но однажды он даже пришел к ужину. От отчаяния, вероятно. Дом, в котором он спал, хранил его мысли. И шмотки - не особенно много. И книги, которые до того хранила университетская библиотека. Книги он запомнил. Шмотки носил на себе. С мыслями было труднее: до нового дома с женщиной, которая говорит на другом языке, он не довез примерно половину и стал еще тупее, чем прежде. Дом в Риверсбенде, оставшийся от Пита, хранил постороннего человека, и часто появляться там он теперь не мог; дом на четырех колесах был чужим, дом на двух не оставлял от мыслей и следа. И это было приятно. Она была строгой, птичка, яростной, злой, страстной, как ревнивая женщина. Ему нравится, когда его ревнуют женщины. Ему нравятся женщины. Женщины, которые разговаривают на других языках. Женщины с прозрачными глазами. Женщины с тотальным контролем - она смотрела на него через стены, через сотню стен, через кварталы и через города, и он остался в ней, и в ней осталось кое-что еще. Женщина стала носителем людей. Она запомнила все. Она была тяжела, женщина, и тяжела была ее голова - столько тащить за собой из переезда в переезд. Всю его глупость, всю его браваду и все его бессмысленные строчки. Радиоэфиры. Обвинения. Пропажи. В какой-то момент обезумев от тяжести женщина решила изничтожать его, чтобы было легче идти, но смогла только выжечь кусок - на остальное не хватило жестокости. Она никогда не была жестока, эта женщина, все больше нежна. Уютна и спокойна, как дом, носитель мыслей и людей. Он проломил бы себе череп, переломал по очереди все пальцы - это пошлость, которую городят на поздравительных открытках, за которую пиздят до полусмерти ногами, потому что это - убийство языка и убийство слова, но он привык убивать. Можно сделать вид, что это другой язык, на котором она говорила до того, как они изобрели общий: дом - это она. Человек-дом, хранитель всего, что у него есть. Всего, что было - мысли она выучила, а стихи знает сама. Шмотки он все так же носит на себе, но как-то раз после душа она надела его футболку и кипятила в ней свое молоко. Потом он вел эфир и пах молоком на всю Альберту. Потом он уехал. И они уехали. Потом они приехали, уехали, и, блядь, уехали снова, но дом остался на месте - несокрушимый, недвижимый, прохладный и спокойный. Бесспорный как категория.
В Манитобе, где он спал и хранил бессчетное количество мыслей, невероятно ебаных, убийственных, черных и белых, как коробки из-под полуфабрикатов и получасовые прогулочные звезды, эгоистичных, злых и слезливых, скучающих - это настолько поганое место, что даже мысли в нем скучают, - где он перебирал стихи, как четки, потому что четок у него не было, а пальцы болели от бездействия, и стихи кончались у тома Гегеля, взятого в библиотеке, и после Гегеля наступала такая тоскливая темнота, что Гринуотеру и не снилось, потому что нет ничего хуже, чем другие языки, он левак и пацифист, он космополит, он идиот, - в половину шестого утра ему выдали вещи в пластиковом вакуумном пакете, закрытом на шов, и футболка пахла сыростью, а не молоком, и дом был так далеко, что казалось бессмысленным возвращаться. Оставляешь дом надолго - будь готов к сквоттингу и нежданным гостям, но он спиздил дом и увез с собой, увез туда, где у домов нет номеров и адресов, и никто не проверяет соответствие цвета фасада остальным фасадам на улице, и никто при въезде на эти улицы не ставит унизительных шлагбаумов, никто не говорит вообще, если не хочет, а если хочет - говорит все, что вздумается, и все друг друга понимают. На фасаде дома была трещина. Он, Брук, не умеет чинить - только рушить, - поэтому он пробил трещину в себе. Такой у него патриотизм. Хуевый, как и все остальное. Хотя бы честный. Без шлагбаумов и дней Канады.
- А что там может быть, - он жмурится как-то по-мальчишески. Как это обозвать? От чего? От боли, конечно. Он так и сказал ей тогда, кажется - "больно". Ничего не поменялось. - В смысле - посмотреть. Как посмотреть? В смысле, прямо внутрь? Можно прямо посмотреть, что там такое?
В доме, в котором он спал, было привычно: раздельные спальни для тех, кто уже давно друг друга не любит. Три, стало быть. Молли никогда не целовала Бена, и Бен никогда не целовал Молли. Кого целовала Молли? - она выглядит так, как будто у нее нет времени кого-то целовать. Вообще на что-либо обращать внимание. Поцелуи - помада, слюна, - плохо отстирываются, а Молли предпочитала простыни чистыми. Если бы он увидел, как они целуются, ему стало бы мерзко. Будет ли мерзко Уоллис, когда она увидит? Будут ли они целоваться, когда она будет в достаточном сознании, чтобы смотреть? Чтобы комментировать, а она будет комментировать, естественно, - она же его дочь. Сколько перспектив срубить поебаться он обломал Джонни в свое время одним только пиздежом. - Харпер, - он озадачен. Там, где она целовала, бьет быстрее. От волос пахнет сном, от шеи пахнет сном еще сильнее - он укладывает туда руки, оглаживает ладонями широко и тепло. Собака у ее ног - естественно, собака у ее ног, - дремлет, стало быть, свидетелей нет. Слишком скромна для Зигги, пожалуй. - Я здесь. Я же здесь, зачем тебе скучать... тебе со мной скучно? Харпер. Все будет лучше. Я найду работу эту... ебаную... какую угодно, нормальный график, такую я и буду искать, я буду вечером дома, и у меня будут, блядь, выходные, я надеюсь, тебе будет некогда скучать, ладно? - позвонок под пальцами - его любимый. Тревожный, нежный, - книжные ночи под одеялом, непоколебимая женственность, маленький аккуратный секрет. Льюис была известной любительницей ровных хребтов. Но какая разница, какую ты держишь осанку, когда тебе приходится падать с дырой в брюхе. Она бунтует так яростно, Харпер, что против той дыры обзавелась животом, полным жизни. Умница Харпер. Праведница, революционерка, художница. Мать. Он продолжительно целует каждую из них - по бледно-розовому пятну на каждый титул. - Не скучай. Харпер. Пожалуйста. У меня нет больше ничего. Вообще ничего, только ты. И Уолл. И куртка. Мне ничего больше и не надо. Не замерзну. Не подохну, я думаю. Я больше никуда не уйду. Не уеду никуда. Мне скучно, если тебя нет. Не скучай со мной. Ладно? Харпер? Что мне сделать?

Отредактировано Alex Brooke (2017-08-25 01:08:29)

А теперь все складывается очень просто: как только ты теряешь авторитет, с тобой случается страх. Не бывает пустых мест. В мире в этом. Ну просто нет их, и все. Такой у него опыт.
Тогда, в чужой прачечной, в отсутствии права на свое слово, в отсутствии возможности хотя бы сходить и перекурить собственное безволие - ему около пяти, и Молли точно дала бы ему тогда пизды, если бы спалила с сигаретой, - он это понимал. Он взял чужое белье и накрыл им свою голову, и с ним был доспех, с ним был забор ворованной поношенной мерзости. Кто в здравом уме будет копать чужое грязное шмотье?
Снаружи корзины происходит всякая хуйня.
Он боится ее соответственно. Его фамилия - Брук. Он боится всякой хуйни. Его предки ничего не боялись - ни один из документально подтвержденных. Ничего не боялся весь его квартал. Ни один из друзей его ничего никогда в жизни не боялся. Видели ли они когда-нибудь в жизни ту хуйню, которую день за днем наблюдает он, последний Брук мужского пола из своего бракованного рода Бруков?
Там мужчины - естественно, - и там женщины - так бывает. Он знает, так бывает, ему рассказывали и он видел. Там вообще существуют люди. Разнообразные люди с набитыми мыслями головами: о чем те мысли, - о нем, о ней, еще одной ней, о доме, о лице его ебаном тупом, о ее ногах, - в Сиэтле он как-то не задумывался. Все больше был занят. Проще было бы обосноваться на Марсе вместе с собакой Зигги, чем ассимилироваться в ебаной Ирландии. Не стоило бы селиться с детьми так далеко от города. Полчаса размеренно, можно уложиться в двадцать минут, если поторопиться, - здесь лестницы и острые углы, ножи и вилки, скользкая разъезжающаяся под ногами почва, здесь недалеко вода, а рядом, сказала старая, у Аббатства, бродят жирные бездомные псины, больше похожие на волков, - не стоило бы селиться с ним так близко к городу, полчаса в спокойствии, двадцать минут - если быстро, если с сиреной, то пятнадцать и ебалом в капот. Копы - не люди, дело известное, поэтому о них он думает отдельно и их он отдельно боится. Дом может рухнуть в один момент. В два момента - сначала крыша, потом стены. Если начнется землетрясение, или если он просто устанет стоять, - с ним беременная жена и его ребенок, и что будет с ними, если дом рухнет в один, в два момента? Может закоротить проводка, будет пожар или кого-нибудь ебнет током, и что будет тогда? Если он найдет работу, а в этот момент что-то закоротит, что-то рухнет, кто-то упадет с лестницы, кого-то накроет падающей стеной?
Простуда - это смертельно.
Ангина - это смертельно.
Диатез - это самое смертельное на планете. Прочее приложно. Полчаса, двадцать минут, пятнадцать: можно ли вызывать фараонов, если Уолл начнет чихать или чесаться, - они все равно доедут быстрее всех. Мужчины и женщины: сложно найти кого-то, кто будет более непредставительным, чем он сейчас. Дом у дороги. Сможет ли хилый заборчик сдержать фуру, например, которая решит врубиться в крыльцо, - здесь гонят на юг, в порты, и об этом он тоже уже знает, но больше он не знает ничего, - "более непредставительным" - он бы никогда не взял себя на работу, никогда, блядь, - он же видел свое лицо. Здесь водятся змеи, возможно. Разнообразные хищные твари, - люди, мужчины, женщины. Каждый новый город рисковал, пока он не опустил руки: теперь с каждым новым городом рискует он. Привозить в затрапезную засаленную Европу самую красивую женщину на планете - козырять набитым лопатником в привокзальной пивнухе. Все это страшно и авторитета нет. Он знает одну старую женщину и мельком видел ее мужа в окно: муж сидит в кресле-качалке, размеренно опуская себя то вниз, то вверх, и полтора часа читает один и тот же газетный лист. Вторая страница. Он заметил, потому что на первой полосе - крупная фотография какого-то чернокожего лица. Одно и то же. Один и тот же. Вниз, вверх, один и тот же лист, и ему страшно - разумеется. Не Глисону - Глисон свое отбоялся и благополучно ебнулся. Брук - Глисон в перспективе: по-утреннему прохладно, и он едва заметно для самого себя покачивается из стороны в сторону, чтобы не замерзать.
Она стала говорить - еще тогда, он отчего-то плохо запомнил, но это - отлично, - и это тоже страшно: сколько всего она может теперь высказать. За все, что было. Еще страшнее: она полна достоинства, и она смолчит. Она забьет это в себе и сделает вид, что ничего не было. Она прощает и терпит, - такая у него жена. И это страшнее, чем если бы она кричала. Лучше бы она кричала. Лучше бы била - это тоже сойдет, и это не страшно, у нее маленькая легкая рука, пускай бы и ногами - ну, сломает нос, ну, еще что-нибудь, ребра - хуй с ними, с ребрами, выбьет зубы - пускай, у него их и так слишком дохуя, она говорит, но говорит о другом, и это страшно: он ищет издевательства, двойного, тройного потайного дна, и хуй он когда поймет, что серьезно, а что нет. И это страшно - не понимать. Не понимать, впрочем - это все еще его любимое занятие.
Страшновато бояться того, что всегда любил. Ну, любил. Что боготворил. Обожал, - даже так. Страшновато. Это какая-то моральная импотенция. И прочее.
Страшно - что там внутри. Смотреть. Он по-любому где-то крупно облажался. В ней может быть что-то страшное, - он не самый лучший человек. Он самый нелучший человек. Когда-то смотрел кино про то, как какую-то бабу обрюхатил дьявол. Уже после свадьбы. До слез смеялся буквально. Тоненькая эта девочка, едва после восемнадцати, за которой шляется сумасшедшая старая соседка с бантом на голове. Выпей то, выпей это. Ох блядь. Знал бы ты, Полански. Это же документальный, блядь, фильм. Страшно смотреть. Иногда и смешно, но в интенции страшно все-таки. Что там внутри? Он оглаживает ее живот против часовой, платье скоро начнет искрить. Он тоже, возможно. Если будет чему. Он пошел в сарай - по приезде, - и ткнул в выключатель, лампочка дрогнула, как будто открыла глаза, и тут же лопнула. Вот и все. Конец истории.
Лампочку убил. Хуево. Хуевый поступок, хуевый человек. Страшно быть хуевым человеком, когда у тебя беременная жена и ребенок. Страшно все остальное. Сквозь дорожную пыль воздух расходится металлическим, ментоловым. Очень странный запах. Ему всегда нравился. Страшно продолжать, начинать - хуй с ним. Не страшно. Пожалуй, так. Все равно все рано или поздно пойдет по пизде. В глаза целовать - к тому, что дома ждет мама. К одиннадцати. Никто никого не ждет, можно целовать как угодно.
Страшно. Он продолжительно смотрит в ответ. Страшно, - тянется, приникает к шее, утыкается носом куда-то за ухо. Память, прошлое - это невротическое. Он, Брук, невротик. Естественно. Ебанутый слегка. Поза неудобная, одно неловкое движение - и он ебнется на собаку, а с этой Зигги станется поднять шум. Он-то ее сразу раскусил. - Привет, Харпер, - сообщает он шепотом. - Я Алекс Брук. Ты мне сразу понравилась, хочешь потанцевать?

Отредактировано Alex Brooke (2017-08-29 13:24:41)

Все помнит. Он кривит рот в улыбке. Как еще выживать, если не помнить. Он-то всегда мог просто встать, поехать и взять. Ей и встать не всегда позволялось. Что уж о прочем.
Она ушла, и они дали еще по одной, еще по паре, рюмку чтобы закрепить, и поехали на север через Боу; около университета подобрали замерзающую проститутку - как бы жарко ни было днем, ночью холодало буквально в минуты, тонкая куртка из кожзама, задница голая - ебаная миниюбка, которая поднялась до пояса, когда она уселась на вежливо уступленное Джонни место, и они все синхронно склонили головы, чтобы пронаблюдать за линией чулок, и только он не смог, потому что она сидела за его спиной, - Как тебя зовут? - Ева, - ну конечно, блядь, Ева, - Ты не поверишь, Ева, меня зовут Адам... Сэндлер... как того актера... ты скажи нам, Ева, кого, блядь, вообще можно подцепить у калгарского университета? - Ну вас же я подцепила...
Резонно.
- Ева, что ты пьешь? Хочешь шампанского? - дорогой мимо Эджмонта. - Хочу, конечно, - умная девочка Ева, алкогольные закрыты - свернули к Джонни на Эдельвейс его драйв, аккуратные кирпичные дома, Джонни полез к мамкиному бару через окно, наказав всем молчать и заглушить двигатели, Ева травила байки, ржали синхронно, как ебаный табун, Джонни не спалился - триумфально вывалился в сад через пятнадцать минут, зажав между пальцами две запотевшие бутылки, не стоит хранить шампанское в холодильнике - Ева сама скрутила слабую пробку и замерзшее шампанское ковыряла в бутылочном горле пальцем, облизывала до фаланг, хочешь цветов, Ева? - он разбил локтем витрину цветочного, но смог дотянуться только до пыльной пластиковой герберы, стоящей в поддоне, Ева была довольна - носила цветок за ухом, они уехали быстрее, чем кто-то успел спохватиться, и только Джонни ныл, что не стоило бы срать там, где едят, но никто не обращал на него внимания. Всем было плевать на Джонни, но не потому, что Джонни нехорош: Джонни любят все, просто в тот вечер как-то особенно хотелось акцентировать это "плевать" на все, что досталось и не досталось, всех, кто достался и кто не достался, чем успел овладеть и что еще ждет своего часа, они остановились у какого-то мелкого озера, заплеванная лужа - еще не остыло, пока заходили в воду, от нее шел пар, она ныряла с плеч: залезала и прыгала, иногда забывала разжимать ноги, и под воду уходили все. - Скажи, Ева, ты любишь стихи? - Мне нравится что-то про глаза... - Ева оказалась образованной, шампанское растаяло, бутылку уронили - песок слипся. Про глаза. Шекспир, наверное. Бедная милая Ева. Девочки в белых платьях, девочки в джинсовых юбках. Сетка розовая, сетка черная - классика жанра. - Я вообще нормально беру, но каждого обслужу за пятерку, так, чтобы было, - дайнер за городом. Ева ест бургер, кетчуп на щеке. Тим смотрит на нее влюбленно - очень пьян. - Я суеверная. Весело с вами, мальчики. - Да хуле там, Ева, дорогая, мы же не на работе, - Джорджи отъехал еще у озера - срочная встреча. Знамо какая. Джорджи - бизнесмен, Джорджи делает деньги. Потрепанная канадская Ева, дырка на коленке,  прародительница всего женского и холодного - белые руки, липкие пятна отливают в тусклом забегалочном свете. Лет двадцать пять, стало быть, около двадцати - холодный воздух никому не идет на пользу. Сколько лет тебе, Ева?
- А сколько дашь? - ну вот, блядь, пошло-поехало. - Вообще - семнадцать.
Еву высадили на юге - почти у городской границы. Очень хуевый район. Как-то раз лет в девятнадцать он упал здесь в канаву.  Встретила евина мама - подзатыльником ее, благодарностями - их. Приглашала на чай. Отказались. По дороге обратно молчал - злость сменилась какой-то затяжной тоской. Самой ебаной из всех, какие могли бы настать за пять часов до начала смены. Женщины с книжными именами. Колготки, платья, - неделя прошла мучительно долго и кончилась неожиданно. Громко.
Тим потом видал ее. И Еву, и мамку - стояли вместе в Банф Трейле. Подойти необъяснимо зассал. И хуй бы с ними. Со всеми. С Канадой, с проститутками, с их матерями. Озера на хуй, на хуй бары. Шампанское на хуй первоочередно. И стоило бы так злиться. - Ты внимательная девочка, Харпер, - лениво тянет он, опускаясь на колени рядом с собакой. Лестница гнилая, скрипит на всю округу. О'кей, ладно. Пускай об этом знает вся ебаная Ирландия. Вся изуродованная бесплодная Европа, сухая, бесполая и тупая от ожирения. Гинекомастия европейская, европейский гермафродитизм. У их женщин нет грудей, а мужчины меряются по сортирам клиторами. С ними бессмысленная почва развернется садами. Заплодоносят деревья. Девичьи лица покроются здоровым румянцем, дети будут рождаться пухлые и счастливые. Ноги замерзшие - он растирает их ладонями, метит под подол платья, само собой. Самая нежная кожа планеты. Как в том фильме... ебаном... другом. - Я приехал недавно. Из Штатов... чтобы воровать ваших лучших женщин, ирландка Харпер, сумасшедшая мормонка. Ты знаешь толк. Больше всего на свете я... блядь... люблю мормонок... знаешь, в чем там было дело? Они говорили, что она полоумная, и пичкали ее таблетками, валиумом, он так и писал - Харпер пьет валиум... и валиум заставлял ее выдумывать всякое... прятаться среди ангелов и арктических снегов, бедная Харпер... ее муж с ней не спал, уж не знаю, сколько лет, но он был пидор, потом он ушел к мужику... другому, любовник которого начал недавно умирать от СПИДа... представляешь, какие штуки, Харпер? Я могу взять эту страницу и держать ее перед собой сколько угодно, а остальные выдернуть, и он никогда не умрет... это работает со всеми книжками, я от этого охуеваю до сих пор, с того момента походу, как научился читать... или вроде того... я что хочу сказать тебе, мормонка Харпер... я не пидор, у меня нет мужиков... никто не умирает. К ней все время приходил какой-то мужик, который любил джаз... к тебе приходят мужики, которые любят джаз? Я построю вокруг тебя забор, никакого, блядь, джаза, это мой дом, вот это все, - он целует пониже колена, в том самом аккуратном уязвимом месте у сгиба, и поднимает голову вверх. - Все это - мой дом, Харпер... у тебя красивые ноги, у тебя красивое имя. Хорошо, что оно вернулось... ненавижу вранье. Она все ждала глобального потепления, Харпер, та, мормонка, ей все время было холодно. Хорошо, что у меня есть хотя бы куртка. Наденешь?
Он стаскивает куртку с себя за рукав. - Чего ты хочешь, мормонка Харпер? Как ты любишь?

Еще несколько слов о всяком, пока хватает терпения.
Дом в Брентвуде, задний двор, дело к девяти вечера. Есть работа. Все, кто еще не умер - живы. Второй день грандиозного канадского потопа. Уоллис открывает рот, и он жмурится, ему сводит руки, она выдерживает паузу. - Меня кусают микробы, - говорит Уоллис. Угадай с трех раз, чье наследие, - он зарывается пальцами в жидкую грязь и мажет себе по лицу, она добавляет, заливаясь хохотом. Еще грязи и еще грязи. Грязь под ногтями, грязь в ее волосах - в его не так сильно видно, он мог бы ходить с этой грязью в голове еще полвека, и никто бы не заметил, - она не зовет его никак. Она понимает, что там что-то должно стоять, какое-то слово перед фразой, какое-то обращение, какие-то буквы, поэтому продолжительно молчит перед тем, как сказать, и не говорит больше, чем надо. Потому что она в курсе - то-то и всего. Есть такая тенденция в обществе, которая ведет, несомненно, к его упадку, к разрушению в самом нутре: в какой-то момент взрослые перестают воспринимать детей всерьез. Он ненавидел собственное малолетство, потому что они решали за него. Он позволяет ей набивать продукты в корзину - те, которые она захочет, любые, если она захочет положить в корзину стену между отделами, он пойдет за отбойным молотком. Он найдет себе работу и будет позволять ей это, пока она не начнет зарабатывать сама. Пускай сама выбирает книжки. Пускай сама выбирает одежду. Это довольно простая и довольно гнусная сделка.
- Привет, пап. Я видел, как ты зажимал соседку в саду.
- Сколько тебе дать, чтобы ты молчал?
Одна, вторая, третья стопка одолжений: она знает все. Она знает, что Харпер не пускала его в детскую - зачем ему быть в детской в таком состоянии, - знает, что он и сам не шибко туда стремился: когда он впервые взял ее на руки, он просто охуел. Это был какой-то фарс. Как видеть горящим собственный мотоцикл. Она вообще ничего не весила, была мелкая и сморщенная, как изюм, и вся забинтованная, как будто уже что-то успела себе сломать. Это было на следующий день после ее рождения, и никто не сказал ему ни слова. Льюис куда-то отошла - он смотрел с парковки, выжидал момента, - медицинские бабы встретили его канцелярски-радушно, поджав перламутровые губы. Ни слова, но Уолл смотрела и понимала. И все слышала. Каждый поворот по пути к больнице, каждую его мысль и каждую пробку, которую скручивают на баре с бутылки, давай, ты не будешь говорить маме, что я не хотел, чтобы ты рождалась, я так не хотел, чтобы ты рождалась, Пуговица, милая, хорошая моя девочка, а потом ты родилась, и лучше б я тогда умер, чтобы ты родилась, лучше б я тогда умер, хорошо, что ты родилась, она никак его не называет, она называет его никак, слава богу, что она обращает на него хоть какое-то внимание, слава богу, что она дается на руки и позволяет стряхивать микробов с ладоней. Слава богу. Это у нее от матери - всепрощение. Он окружен всепрощающими женщинами.
Отцовство, к слову, приходит спьяну. Круглосуточно орущий ребенок не имеет к тебе никакого отношения, пока ты не наподдашь после смены, - но тогда она встает в проходе. Стало быть, до адресата это отцовство не доходит. Застревает где-то в глотке. Он просто был удивлен, как может человек просто так взять и получиться. Просто был удивлен.
Только и всего.
Момент проебан, к слову. У него, правда, не было ни братьев, ни сестер. Кто-нибудь из них может быть и звал бы Бена папой. Может быть, ради такого случая Бен даже выключал бы своего вечернего Сибелиуса - чтобы просто послушать. Может быть, и нет.
- Я хочу домой, - все. Кончилось. Терпение. - Ты пустишь меня в дом, мормонка?
Сколько времени он не брал в руки книг. Ебаный Набоков по кругу - от такого кто угодно сбрендит. Все ебутся и умирают. Ему этого и в жизни хватает. - Знаешь, что... мне нравится Элиот, изредка, он был совершенно ебанутый старикан, это невозможно читать постоянно, потому что крыша начинает подтекать, но он гений, Харпер... был, все гении переумирали, и теперь мне нечего тебе читать... придется написать что-нибудь самому, наверное... про какого-нибудь местного Суини эректуса... про то, что ты носишь чужие платья и про то, что я все время хочу их с тебя снимать, про наш ебаный новый дом... не хочу ни хуя писать про дом, буду писать про то, какая ты мерзлячка... про мурашки на коленках, - он пытается подняться, не отлипая от ее ног, получается плохо. На шее горит. Собака поднимает голову, он смотрит в ответ - недолго, - собака прогибается в хребте, когти царапают ступени. - Про то, как я тебя спиздил... у всех, увез хуй знает куда, и теперь мы сидим в четыре утра, блядь, в Ирландии... в Ирландии, я даже не знаю, где это на карте, Харпер, про то, что в доме у нас ни хуя нет... в этом доме, про который я не буду ничего писать... кровать под крышей и скрипучие ебаные стулья... про то, что мне придется укладывать тебя на пол, и ты занозишь себе спину, потому что тут такой хуевый пол, и мы будем сидеть до утра и вытаскивать занозы... или про то, что я положу тебя где-нибудь в другом месте, может быть, постелю то стеганое одеяло, и ты с него будешь сползать... и мне будет смешно... все время... я буду над тобой смеяться, Харпер, очень громко, и разбужу Уоллис... - это нервное, блядь. До этого он был девственником. Мелким, прыщавым и на хуй никому не нужным задротом. - И Уоллис спустится сверху, и встанет, блядь, в дверях, и будет смотреть... и задавать во... нет, я ей уже все объяснил, она все знает, так что она, наверное, будет раздавать инструкции и все такое... Я ее инструкции запишу... я их буду записывать в процессе, и это тоже нас немного отвлечет... но мне же надо записывать, если я собрался писать о том, как записываю инструкции... собственной дочери. А потом тебе станет неловко... потому что помнишь тогда кто-то шел по коридору в мотеле, и ты сказала зашторить окно, так что, вероятно, ничего нам с тобой не светит... только стихи, Харпер, которые я напишу... или, блядь, не знаю, роман... викторианский... ебаный. Эпистолярный... я напишу за себя и за тебя, и не дам тебе редактировать... ну, ошибки посмотришь, но не больше, еще можешь придумать мне псевдоним... Я хочу женский, пускай все охуеют там у тебя на кафедре, когда это до них доползет, - он приникает к ее рту, долго, но не слишком сильно кусает губы. Рот распускается, как цветок, - где-то он об этом читал. У какого-то из мертвых гениев. Полный сад надменных цветов и королева порочных лилий - самая ценная оранжерея на свете. Она распускается раз в три, блядь, года. Так вышло. - Ладно, может, я добавлю деталей... чтобы малолетние уроды пиздили эти книжки у своих мамок и тайком читали под одеялом... вот же, блядь, представляешь, что может быть скучнее в четырнадцать, чем бесконечная ебаная прелюдия... так и быть, для них я напишу про то, как ты пахнешь здесь... - под коленом, - И здесь, - за ухом, - И здесь... конечно, про это я напишу... - Рука ползет по бедру вверх. - Мне придется потом перестрелять их всех на хуй... просто такой, знаешь, литературный геноцид... напишу про то, какая у тебя нежная аккуратная маленькая теплая приятная на ощупь грудь, бизнес Молли испытает невиданный... блядь... подъем... испоганенные простыни... все эти, понимаешь, еще на первом абзаце... Все просто охуеют, что за стихи я напишу... Старый шизофреник вылезет из могилы, чтобы поглядеть, что за шум... Ему будет завидно, конечно. И Генри тоже... Но, блядь, поздно, вот что я им скажу... Вы все проебали, вы передохли, вас уже никто не читает в туалетах... только меня. Мои ебаные стихи про Харпер и про то, как мне неймется...

Это достаточно просто - так ты ни дня не будешь работать, и ни дня не проживешь в несчастливом браке, и не выебешь ни одну некрасивую женщину, глупую, злую женщину, просто надо знать одну фишку (его мать - позитивистка, его отец - величайший оптимист на планете, кем бы он ни был): хоть раз скажи правду.
- Алекс. Алекс. Алекс, знаешь, что Майк на летучке сказал.
Что-то, вероятно, очень важное. Необходимое для рабочего процесса. Что?
- Почаще называй всех по именам.
Кого, блядь?
Дальнобойщиков?
Придорожных блядей?
Мать с отцом?
Сокамерников? Коллег? Парня, который встает к соседнему писсуару?
- Привет, как тебя зовут? Мне просто надо почаще называть всех по именам. Почаще называть всех по именам - это моя профессия. Моя профессия - безостановочно пиздеть с теми, с кем я никогда не буду знаком, но при этом... ты что, расстроился? Что случилось?
Обожаю почаще называть всех по именам.
Профессия Майка - знать, что всех следует называть по именам почаще. Доктор Минкс - его бывший одногруппник. Имена перекатываются у Майка во рту, как жемчуг, как плевки у местных хулиганов. Все Майка обожают и все Майку благоволит. Он знает толк, - имена. Бабы стали галантнее и внимательнее. Имя слегка сжимает пространство. Сгущает барную темноту. Имя-оскорбление (Лоретта? Ребекка? А-лек-сандр?), имя-благословение. Имя-проклятье. Имя-предостережение: если Пуговица когда-нибудь докатится до уитменовского занудства, он собственноручно засунет ее в психбольницу. Или запрет в сарае с собранием сочинений Селина. Он представился идиотски, она представилась просто так, и он, помнится, сказал ей: у тебя красивое имя, Харпер. Имя-пауза, имя-точка, запятая имени вместо каждого вдоха перед каждой последующей тирадой, вместо молчания, когда думаешь, вместо считалки или - даже! - молитвы, - он никогда в этом не признается, но в Брандоне было тошно, в Доуфине было еще тошнее. Его мать - позитивистка, его отец, любой - неисправимый оптимист, он сам - местный Дейл Карнеги, доморощенный Рон Хаббард, Иисус Христос с блошиного рынка, он говорит: Харпер, Харпер, Харпер, Харпер, Харпер, скажи, Харпер, я люблю тебя, Харпер, отдай ключи, Харпер, перестань плакать, Харпер, как дела, Харпер, пойдешь за меня замуж, в принципе, ему больше ничего и не нужно, в принципе, это и есть отдельный язык. Он неплохо помещается у него во рту - лучше, чем любой другой. Он посмотрел на Эшли наискось, они обменялись пидорскими поцелуями в щеку, Эшли крепче, но в рукопожатии он победил. Девичьи руки - естественно. Тонкие нежные пальцы, хрупкие кости. Имя-приговор, имя - как водится, - диагноз, на оранжевой кухне Барнсов Брук сдает карты: Ирландия с делением на графства, дама червей, опарышей, брюшных дыр и могильных ям, медицинская карта, в которой имя - бренд, имя-бренд, имя-клеймо, стало быть. Зажигательные аббревиатуры - иголки под ногти. Брук принимает карты от Брук, имя становится нарицательным, пока не пропадает окончательно, чтобы возродиться с другой стороны - еще сильнее, еще злее, с густым запахом крови и грязью в изножье.
Фамилия его отца идет ей куда больше, чем фамилия ее матери: этому рычащему, звонкому, нежному, оскаленному имени необходима должная компания. Плохая компания, компания, которая портит кровь - грязь - кровь, - они идут рука об руку и выглядят так похоже, что частенько их путают между собой, как детей-близнецов или слова-синонимы. Поэтому она так сказала тогда. Она? - она. Сказала? - шепнула, может быть, или крикнула. Тогда? - "я испачкала тебе футболку". В то, что говорит ее мать, он обычно не вслушивается. Не вслушивался и тогда. Он терпеть не может, когда его называют полным именем. У ее имени сокращений нет - оно всегда полное, она всегда полна. Швы в ней скрывают полости, вскрытое в нем поверхностно и не заживает месяцами. Так бывает, когда режешь мертвое мясо. Свинину, например. Или кролика. Человека. Любое, в принципе. Все мясо режется, рождается, умирает совершенно одинаково - мерзко. Скрипящие доски - волокнистая вяленая мясная мякоть, нежное мраморное на просвет - дряхлые облупленные стены, любая комната - символика соответствующая, это лежит в подкорке, в коллективном ебаном бессознательном. Он с силой жмурится, потирает лицо ладонью. Он в ахуе - можно так сказать, можно сказать, влюблен. Как долго требуется ебать себе и всем мозги, чтобы наконец-то дошло. В очередной раз. - Достаточно? - растерянно переспрашивает он. Руки, шерсть, искры. Скорость и узлы. В кухне пахнет затхло, как будто здесь все передохло еще пару столетий назад. Не смерть, а так. Провинциальная спокойная нежизнь. Мертвые дети, сумасшедшие мужья, спокойные терпеливые жены. Они отлично вписываются в ландшафт. - Ты так думаешь?
Он отдает себе отчет в том, что он немного ебанут.
В своем божественном происхождении - также, впрочем. В родстве с самим солнцем, с самой сутью жизни, ее, жизни, мясом - оно всегда рядом, - она единственная смогла зачать, и он понял, что это знак. Пощечина наотмашь. Это, впрочем, ни о чем не говорит. Он видит, как они смотрят, когда она идет, разводя своим телом воздух: воздух бледнеет и мерзнет. Она рождает циклоны, рождает шторма и холодные ливни. Преющие лица, потные тела изнывают по прохладе. Может быть, в Канаде до девяносто шестого года не было так уж холодно. Не было этих снегов, этого льда, скользких дорог. Кто вспомнит. Это было так давно.
- Я пришел, чтобы найти тебя и забрать, -
это факт. В Канаде должно быть холодно. Функционал его - приходить и забирать. Называть всех по именам. - Харпер, послушай меня внимательно, - больше никакого.
Белая спина его парализует. Само созерцание. Просто смотреть - столбняк, ступор. Кататония. Дорические колонны у Тима в саду. Спустя секунд пять он понимает, что забыл дышать. Механика запускается заново, но с видимым трудом.
- Я пришел, чтобы делать тебе больно, - а что делать, если говорить правду хочется всегда? - Чтобы делать тебе хорошо, чтобы делать тебе детей и чтобы ты никому больше не досталась, твои стихи, твоя кожа и твоя голова. Это мое. Твои звуки, стоны, песни, цветы, все мое, - обратный отсчет.
Когда происходит какая-то хуйня, всегда играет Зигги. Зигги спит под столом, - храпит, как Уоллис. Тоже вполне себе аккомпанемент. Три, два, один. Старт. Бог вам в помощь и все такое. Он подходит вплотную, со спины - животный реверанс, отводит ее волосы в сторону и несильно кусает тот самый позвонок, стаскивает одной рукой футболку. Наступает шок, и в ушах звенит. Голоса своего он не слышит - так и должно быть.  Это профессиональная гигиена. Необходимо для рабочего процесса. - Все ночи мои, потому что я пришел за тобой, и каждую ночь я рылся в них, чтобы тебя украсть, в людях, в улицах, в домах, в диких озерах, все дни мои, потому что каждый день я спрашивал их, и они ничего не говорили, - она пустила его в дом: он запустил руки под платье. Секретное объятье для тех, кто отлично прячется. Аккуратная впадина между ребрами - позже ее не будет, но будет все остальное, все разнообразные, странные, дикие вещи, которые происходят, когда смотришь на свою беременную жену достаточно внимательно. Хоть как-то смотришь - уже хорошо. Он творил непозволительную хуйню, и она тоже требует справедливости. Отмщения. Но ей это претит - он в курсе, и поэтому молчит. Укладывает ладони на грудь. Чуть сжимает пальцы - это так знакомо, старчески, блядь, ностальгически, что даже слегка тошно. - Они ничего не говорили, потому что знали, что у меня поедет крыша, когда я тебя найду, я съеду, Харпер, от ненависти, от ревности, к платьям, к книгам, к братьям, к постельному белью, к кружкам, из которых ты пьешь, трогаешь их ртом, к помадам, к одежде, которую ты носишь на себе, к местам, где ты бываешь, я уничтожу все, что пытается забрать тебя обратно, поэтому они молчали, они знали и молчали, но я все равно тебя нашел, кто они и кто я, Харпер, это же нелепо, - если он продолжит говорить, он прожжет дыханием дыру в ее затылке. Он продолжит, естественно. Прожигать - это также его специализация. Профессия. Здесь негде лечь. Стол ебаный хлипкий. Грязный пол. Он утыкается носом в ее плечо и издает какой-то жалобный сдавленный звук, означающий собой все разом: нетерпение, возбуждение, туда же - злость, туда и нежность. - Распускайся, - он опускает руку ниже, за край белья. - Мне. Для меня. Со мной. Сейчас.

Шестидесятнические страсти по Джонни Кларку, урок номер двадцать восемь. Хичкоковские блондинки, невротичные пидарасы, птичьи чучела и прочая поебень. Такая суть - нож, бутылка, ружье или член. Руки и языки, каждый палец по отдельности. Острые взгляды. Перья, карандаши, столовые ложки, вся эта мужская - написанная головой мужчины, - литература: любой акт - акт проникновения, убийство, зачатие, любовь с первого и с тридцать первого взгляда, насилие любого рода, механическая работа - промышленность, наука, медицина, - вдохновение: здесь приходит женщина, женщина приходит родами, женщина - тошнота, женщина - творчество в смысле тварного дела, дела созидательного, дела, которое что-либо производит, не бур, а горная порода, порода любого толка, "порода" в словарном смысле и в любом смысле из тех, какие сейчас придут в голову, но сейчас ничего не придет, все оно сконцентрировано отдельно, как солнце, когда ищешь света, или как стенной шкаф, когда прячешься от воздуха, как доменная печь, когда вокруг льет, нечего искать. Нашел. Это фигура речи - он ничего не искал. Правда. Пробовал. Занимался тем, чем и следует заниматься, когда у тебя есть нож, бутылка, ружье и член. Ему повезло.
Здесь на мизансцене появляется ГЕГЕЛЬ и идет на хуй тут же, не меняя ни траектории, ни скорости походки.
Они знатно друг друга продырявили. Хуле тут пиздеть.
(Он не любит нежничать, в нем все равно присутствует какой-то первородный этот и вместе с тем пубертатный, четырнадцатилетний стыд: ему ни хуя не нужно, ему не нужно ничьего внимания, никаких признаний, никаких объятий, стыд приходит - стыд неповоротлив, - Брук привык вертеться, Гегель все еще идет на хуй, и вместе с Гегелем все это остальное, оттуда столько мата и столько зубов: иначе его лицо сгорит изнутри)
Ему страшно - столько света. Иногда Бен включал Коэна - единственная более-менее современная музыка, которую он признает, - и крыша у Брука ехала еще быстрее, чем обыкновенно. В такие дни в доме билось еще больше тарелок. Ебаное невыносимое зубодробильное занудство. Все эти нежности.
Она приходит, кухня, ночь, все, как обычно; как обычно, он хочет, чтобы в кои-то веки, чтобы наконец-то, чтобы, блядь, хотя бы сегодня что-то пошло хорошо; он ни хуя не хочет. Он устал. Он дает ей в руки нож, и она берет, и проникает, сигаретный уголь проходит насквозь и в кость - кто бы мог подумать, что можно засунуть это настолько глубоко и настолько смертельно, - слово "девственность" он не произносит из принципа. Слишком сладкая аллитерация, слишком сентиментальный напев. Ебут всех. Так или иначе. Единственная банальность, с которой он всегда молча соглашался.
Он забыл послать на хуй суфлеров.
Ебаная триада.
Три - самое хуевое число.
Двое - сойдет. Двое: он и она, или двое: женщин, и еще он вдобавок, такое бывало, естественно, и никто не оставался в обиде, - все остальное его бесит. Двое: единица и ноль. Засранная лачуга - филиал церковно-приходской, он оборачивается в лица, блестящие от пота и нетерпения, закутанные в свои старческие вуали, шеол, дом престарелых, святые на пенсии, пошел на хуй и ты, человек с кистью, человек с молитвословом, человек с пером, человек со свечой и человек со своим... дымящимся... жарким... исцелованным... кадилом, она как-то раз спросила его - другая "она", какая бы то ни была "она", любая "она", почему ты не пользуешься гондонами?
ТЫ НЕ ПОВЕРИШЬ, МИЛАЯ.
ПОТОМУ ЧТО ОНИ, БЛЯДЬ, НЕ ВЫПУСКАЮТ ТАКИХ РАЗМЕРОВ!
- Хозяйка, - так он говорит ей в ухо и облизывает пальцы. Танцы продолжаются.
Собака спит под столом, а нежностей он не переносит.
Вот они - иконы.
Завтра днем он сожжет их на заднем дворе вместе с остальным хламом и тем, что будет тащить из машины Уоллис: она совершенно ополоумела с тех пор, как он подарил ей ту зажигалку со сточенным кремнем. Дети закономерно бесполы. Пока - никакого огня, но его-то зажигалка работает. Стало быть, есть маза впечатлить. Стало быть, придется сжечь все, на что она положит глаз, стало быть, в доме станет просторнее. В доме станет теплее. Еще теплее, чем сейчас. Она всадила в него нож, он всадил в нее себя, потом он походил городом и повсаживал всем, кого встретил на улице - от соседок до матерей. Это было достаточно скучно. Иконы - другое дело. Женщины, выходящие из белых вод. Ему было всегда поебать на музеи. На Люсьена этого Фрейда и прочие ебанутые художества в доме Кларков. Один ему нравился - Гойя. Видел в какой-то книжке. Весь этот старческий кряхтеж по прошедшему, невротически запечатленные времена. Хорошо: проникновение - естественно, - камень/стекло, алкоголь/глотка, кулак/ребра, прочее приложное, однажды по дороге с работы он видел, как здоровенная семейная тачка, из-за которых всегда происходят все ебаные проблемы, снесла человека в стену - как глисонова сынка, возможно. Он охуел от неожиданности. Очень громко вдохнул и не выдохнул. В желудке вяло поплыло, но скоро перестало.
Терминальный ужас. Единосекундное смертельное переживание. Желание - естественно. Странно, что не случилось никаких конфузов. Это акт - автомобиль/тело. Ебаная красота чудовищного момента. Созидательное - это не к нему. Он проебал роды собственной дочери и оба ее дня рождения, он свалил с собственной свадьбы. Он с трудом закончил школу. Поражение - от слова "поразить", и ни слова о проигрышах, - без знака минус сбивает его с толку, шерстяная пена сбивается у ее ног, и волны Морейна костенеют.
Слишком много воды. Он пригласил ее на новоселье, нашел самое лучшее пепелище в городе; в отместку она топит Европу в собственном молоке. Поражение - от слова "поразить", стало быть - "проникнуть", окурки под кожей, кухонный нож у брюха, - ломает его пополам, и он оседает у ее ног, как-то растерянно приоткрыв рот. Он посидит так немного, обхватив лодыжки и прижавшись ртом к выпирающей сбоку от ступни косточке, а потом пойдет нести дары.
Он принесет ей: ножи, ружья, бутылки и себя, естественно, но позже, взгляды, пальцы и карандаши, перья, водородные бомбы, заточки, отвертки, яды, полиэтилен - много полиэтилена, штыки и портновские иглы, шприцы, колья, молотки, скальпели, ножницы, напильники, кисти, ледорубы, ломы и отмычки, все, что можно воткнуть, чем можно прополоть, чем можно расчленить, в конце он принесет ее туфли, возможно, в зубах. На этом невысоком, но очень остром каблуке. Когда ты в гостях, каждый день - ебаный кухонный маскарад. Когда-то он представлялся Руди: в честь Штайнера или в честь Валентино. В честь Гесса. В честь Хесса. Теперь он не представляется вообще. Он напредставлялся по горло, блядь. Как водится, то, что ему нужно, находилось в самом конце очереди.
Здесь следует быть извинению, но он говорит об этом так невнятно, что ничего и не разобрать. Можно сделать вид, что он молчал. Ему есть чем заняться: колени, бедра. - Сад, - лилийный. - Цветущий, - плодородный. Сочный. Свежий. Дикий. Раскрытые рту и рукам бутоны: она согласилась тогда так просто, как будто ничего не происходит, в пику всем женщинам этого сортира до того, и тут же единолично стала его королевой - "его" - сортира, естественно, - хозяйкой, - это не нуждается в объяснениях, потому что он терпеть не может объяснять и всего такого... нежностей, - темное варварское золото, сосредоточение животного, женского и прочей любви. Негде. Негде здесь лечь, кухня не предназначена для того, чтобы в ней ложились, - скажи ему кто об этом в его шестнадцать, и началась бы драка, может быть, или просто было бы очень смешно, но в шестнадцать он не видел озера в долине десяти пиков, не видел женщины, от которой вода бешено пенится, и он также исходится той же пеной, охуевая и срываясь с поводка на соседских ублюдков. В шестнадцать он был сух, пресен и зол. В шестнадцать у него не кухне не было икон, и не было никаких молитв, и в округе не было ни одного красивого имени - вообще ни одного, - в шестнадцать не было ни ножей, ни окурков. Ни слов. Зачем слова, если можно лечь даже в кухне. Тех, что говорит она, ему не говорил никто, естественно - он не особенно и слушал до того, но есть некоторое представление, - но чего еще можно ожидать от женщины, в которой мысль крепится и вызревает месяцами, как ребенок, нежно - он этого не любит, слышишь, - скрупулезно, с педантичностью поэта, или бога, или убийцы.
Смотреть снизу - это правильный ракурс.

Отредактировано Alex Brooke (2017-09-05 00:14:00)

Расстегивается ремень и мнется простынь: добро пожаловать на территорию вранья.
Стихосложение - это что вообще такое? Тебе нужно придумать наиболее выгодные условия для выражения своего крика, от которого по древнегреческим канонам ломит грудину и сводит челюсть; допустим, тебя сгибает в толчке на заправке, или в собственной комнате с разодранными обоями, которые выбирали когда-то твои родители, а тебе двадцать два и пора бы уже сваливать - на хуй выселяться хоть бы и в какой-нибудь сквот, к какой-нибудь бабе, которая позволит платить ренту и не будет ебать мозги ни любовью, ни ужинами, и постельное белье стирает мать, и все это так нелепо вместе с курткой, с пивом, пролитым на пол и здоровенной жестяной банкой помады на бортике в ванной, что приходится, блядь, приходится, пока тебе двадцать два - это жизненно необходимый минимум, - придумывать, и ты придумываешь, нет ремня и нет штанов, она сидит на коленях у кровати там, где гармонично мягкому плюшевому коврику точно таким же полукругом в твоей ебаной комнате за пять километров отсюда липко переливается пивное пятно, или она сидит у тебя на лице, и ты Руди, или, хуй его знает, ты Хамфри, ты Марлон или Джимми, маленький ублюдок, какая разница, если хотя бы кончаешь-то ты искренне, на хуй толчок и на хуй комнату, пускай это будет тронная зала или послевоенные интернасьонали, полные блядвы, ад с солеными тротуарами, внутренности собственной жены, какая разница, если крик - это всегда правда? Зачем орать о вранье? Зачем орать и врать? Зачем нужна пресса? Зачем он отработал четыре года на радио? Зачем популярная музыка, зачем политика, зачем школы и университеты?
В тюрьму он больше не сядет - это ясно. Все это смешно, и все эти игры достаточно занимательны, пока ты можешь по собственной воле открыть дверь и уйти оттуда на хуй. Дальше становится совершенно неинтересно.
Задержание происходило следующим образом - безо всякого Сартра:
Он пришел. Известное дело: убийцы, маньяки и всякие такие извращенцы всегда возвращаются на место преступления, даже если до преступления еще три с лишним года. Его повязали ебалом в алтарь. Номинально срок заключения - восемнадцать лет, как обычно и бывает. Пожизненным считается срок в двадцать пять, но даже тут ему не дали повыебываться. Если хочешь, можешь посидеть немного подольше. Привести к тебе священника?
Блядь, но это же не смертная казнь.
Если приведете - будет смертная, без базара. Но пока лучше не надо.
Мы тут кое-чем занимаемся. Наверстываем. Я по жизни стараюсь поменьше пиздеть. В смысле, хуйня хуйней, а поорать - это я всегда рад. Сечешь, о чем я? Так, чтобы разлетались оконные стекла. Или хотя бы стаканы. Врать собственной жене - ну что это такое. Он же не Бен. Как бы то ни было, дневники в его семье читать было не принято. Своя комната, своя голова. Звукоизоляция - это неплохая идея. Запираешься в студии, ставишь напротив стакан, открываешь рот и ждешь.
Ждешь.
Ждешь, блядь.
Ждешь.
Когда-нибудь он треснет.
Когда ты ебнешь его о противоположную стену.
Вот такие крики. Импотенция. Три года паломничества по чужим спальням и чужому исподнему. Страх перед женщиной - это интересно. Берешь еще один стакан и заливаешь его по самый край; заливаешь стакан в себя. Теперь не страшно, но с ней становится лицо до того брезгливое, что хочется сесть в ближайшую попутку, или сесть на мотоцикл, или просто сесть на землю и ползти до края континента в место, где не бывает людей и отражений. На брюхе. На попутке или мотоцикле, но быстрее - ночью все быстрее, - и прямо с обрыва прямо туда. Великая сила убеждения и великий авторитет: с утра он бывало просыпался и вставал перед зеркалом в прихожей. Смотрел. Неужели такой урод. Зачем тогда подходила-то. Что могло поменяться за год. Может быть, у нее кто-то есть. У нее точно кто-то есть. С сильного похмелья докатывался до небывалого: ебаных перечислений. Сильнее, красивее и умнее. Член больше, голова просторнее. В кармане фляга - очень удобно. Можно пить, не отходя от зеркала. Прет так, что она даже не поймет, вчера это было или сегодня. Фуко горел в Оукридже здоровым бодрым огнем, чуть зеленоватым по окантовке. Туфли и колюще-режущее под аккуратным блевотным супермаркетовым праздничным бантом. Дверь осталась приоткрытой - по полу тянет сквозняком, он больно бьется затылком об пол, откидывась на спину, и тянет Харпер за собой. Двери сортирные, двери бара, захлопывающиеся перед носом, дверь в церковь - слишком душно, он пользуется моментом, естественно, двери дома заперты, он проебал ключи - ладно, не очень-то и хотелось, всегда есть записная книжка от первой буквы до последней и услужливо открывающиеся двери в Риверсбенде, если сегодня он особенно отвратителен и пьян, дверь детской - закрыта, само собой, потому что ему надо "проспаться", она так говорит, какое ебаное слово - и какой от этого толк, он не может проспаться уже десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять ебаных лет, дверь в Арбор Лейке открывается и теперь ее не закрыть: мешает упавшее тело, в Томпсоне дверь открывается тем, кто имеет власть и не носит бинтов, тюремные двери всегда заперты, а у камер дверей нет, чердачная дверь - дверь в полу, автомобильная дверь уезжает вбок, дверь в прозекторской всегда открывает кто-то другой, но это еще успеется. Успеется. Ее бедро давит вполне недвусмысленно, и он бьется башней об доски снова - теперь уже специально. Вокруг поднимается пыль. Ему становится как-то смешно.
Много кожи, много волос - он неторопливо убирает от лица прядь, лезущую в рот, и заводит ей куда-то за затылок, продолжая посмеиваться, отсюда особенно заметна какая-то эта очаровательная, не поддающаяся описанию колдовская, блядь, какая пошлость, колдовская хитрость в ее лице, которую Льюис проебала еще в момент зачатия, вероятно, - как иначе она могла такое допустить, такое своеволие, такое откровенное бесстыдство, совершенно не коррелирующее ни с чулками, ни с платьями, ни с домашними заданиями и ебаными табелями, - угол рта, загнутый печально и порочно, ядовито, змийно, надменно. Едва ощутимо - как понять насмешку через неделю после того, как прошел разговор, как пресмыкаться, как ожидать разрешения дела в чужую пользу. С надеждой, в смысле. Это позорное чувство, которому ни хуя не место ни в постели, ни в кухне, которая ей поневоле стала. Кожи все же много. Возможно, у него поднялась температура. Возможно, он снова ебнулся. Сколько уже можно блядь сходить с ума. Он уже заебался сходить с ума. Процесс нисхождения должен когда-нибудь кончиться: нельзя же бесконечно идти вниз. Во вселенной просто нет таких расстояний. Он в курсе: вселенная, космос - "космос", весь его порядок, - звенит вместе с мелочью в кармане джинсов. Карман имеет известный объем. Кругов ада было девять. Ему двадцать шесть лет. В стакан поместится ровно столько, сколько не вытечет за край. В него поместится ровно столько, сколько раз она отвернет голову в этом пронзительно знакомом презрительном жесте, доводящем до оцепенения и, иногда - очень редко, - ярости, когда он особенно самоуверен. Она нависает сверху на вытянутых руках и смотрит смертельно. Сонное дыхание. Это пиздец. Как можно было умудриться впасть в такое беспомощье. Старческое слабоумие. Созерцание, бездействие, - все одно хуево и фатально, он тянется вверх и хватает губами сосок, сминает кожу на бедрах что есть сил, естественно, останутся пятна, она все время ходит в пятнах, и кто-то тогда, кто-то, кто сильнее, умнее и красивее, был куда аккуратнее, возможно, но в его-то доме дневников не читали, и он оставляет право на тайны. Такое себе витиеватое самобичевание. Она сказала тогда - чтобы не смел забывать, что она всегда рядом, формулировка была немного не такой, безапеляционность - вполне того градуса, но ведь она ни хуя не прояснила. У всего этого смыслов порядком. Ебаные смыслы. Ебаное стихосложение. Лучше бы он вообще никогда не учился читать. В животе туго, горячо и страшно. Он зачем-то оглядывается - к лицу липнет песок, какие-то мелкие уличные камни, - пол усеян ножами. Он же выкинул их на хуй. Просто сгреб - и в мусор. Сорняки в саду. Не самый лучший знак, вероятно, - кому еще знать, как не ему: главному садовнику Арбор Лейка. Под кожей на груди остро выпирают ребра; он опирается на локти и проходится по ним языком. Струны. Музыка раздается точно в переносице: нельзя будить ребенка. Очень предусмотрительно. По-матерински. - Что, - он сипнет еще в начале слова. Приходится слегка прокашляться. - Что с тобой можно делать? Как тебя трогать?

Хорошая, крепкая, пригодная для жизни кухня. Тоталитарная осознанность момента - лекарство от прошлого, бабьего, от визгливого будущего, куда ни пойди, везде страшно, - так говорили кому-то другому, естественно. Не ему. Ему говорить бесполезно. Бесполезно отвешивать подзатыльники. Бесполезно бить полом об голову. Бесполезно сажать в тюрьму. Никаких авторитетов, никаких учителей, никаких родителей, пиетета, этикета, субординации, хуй знает, чего еще, - терпения, в общем. Невозможно вести разговоры в школе, обвешанной детскими рисунками и таблицами, разноцветными рюкзаками, при девочках, обвешенных разноцветными резинками, заколками и всей этой разнообразной дребеденью, за которую взгляд цепляется сам собой - ради этого они и вешаются, резинки, заколки, а потом за них вешается кто-нибудь еще, много позже, - невозможно говорить о льюисовских делах в льюисовской столовой, заставленной фарфором, ебаными расписными тарелочками, заклеенной по периметру гнусными розовощекими пасторалями, в бантиках, рюшечках, пуговицах, запонках, полированных раскрашенных ногтях, сережках и блестящем золоте, еще хуже - при кухне, в которой что-то гремит и тоже что-то стоит, в которой есть подогреватель для тарелок, подставки для яиц и, блядь, какая-то еще развесная поеботина, названий которой он даже не знает, - бывает сложно трахаться с татуированными бабами, бывает сложно читать прозу и книги с картинками, невозможно хранить дома столько барахла, невозможно носить столько барахла на себе. Невозможно, блядь. Для этого "невозможно" стоит придумать самые большие буквы, размером, наверное, с ебаный континент, а то и с два. Невозможно. От количества информации начинает дико трещать череп.
Его жена белокожа и ровна. Никаких контрастов. Шрамы белеют, волосы выцветают на солнце. Светлые родинки и жемчуг в ушах почти сливаются цветом с кожей. В кухне стоит плохо сколоченный косой стол, стоят два стула, пара шкафов по периметру - плита и мойка рядом, невысокий уродливый холодильник в углу. Выход на задний двор - покосившаяся дверь, в щель под которой в дом лезет гнусный утренний свет.
Все.
Можно сказать, что он счастлив.
Он спокоен, вот в чем дело. Если не думать о том, что собаки никак не могут прыгать через заборы, о том, что его ребенок может навернуться с лестницы, о том, что женщина, которую он любит, носит еще одного и может не смочь. Есть у нее такая возможность - не суметь. Даже если очень хочется. Если не думать о том, что ебаные ирландские копы - он видел о них кино, кино никогда не лжет, и эта полиция еще бессмысленнее, чем канадская, - доедут до его дома за пятнадцать минут, если им сильно прижмет. И о том, что у него ни хуя нет работы. Он ничего не умеет, и у него нет...
Он спокоен, вот в чем дело. Он нервен до предела: вот-вот треснет кожа на груди. - Это всегда ты, - перебивает Брук, пытаясь дотянуться одной рукой до футболки. Сколько тут песка? Здесь, блядь, ебаная куча этого...
Он спокоен, вот в чем дело. Она хочет, чтобы он ее трогал, целовал и все такое. Она сама так сказала, а она редко говорит, и ей стоит верить. Она - это его жена. Ее зовут Харпер. У нее красивое имя и все остальное у него тоже красивое. Он промучил ее ебаный миллион лет, потому что наводил справки. Потому что он не любит вранья. Какая, блядь, пошлость, какое неописуемое паскудство. Он промучил ее ебаный миллион лет, а потом еще два сверху, теперь он лежит под ней и смотрит на ее груди, и ничего не делает, только думает обо всякой хуйне. Заводной ебаный апельсин. Сейчас он протянет руку, и его начнет...
Он не спокоен, в нем нет спокойствия, никого не спасают пустые кухни и светлые женщины, потому что если ты надеешься на спасение - ты сам себе мудак, возьмись за голову сам, возьмись сам за жену, за ебаный быт, возьми своего ребенка и сними с лестницы, возьми себя в руки, бери все в руки и не отпускай, потому что все съебывает, съебывает, съебывает, если отпустишь - съебет, потому что это невозможно - терпеть, невозможно - терпеть, терпеть невозможно, вот они: буквы вдвое больше тех, которые занимают континент, невозможно, это все - невозможная хуйня, все, что происходит, все время, все, что он делает - невозможная хуйня, нельзя ждать спасений, это запрещено - ждать спасений. Что за привычка - ждать спасений. Разве его кто-то когда-то спасал? Пит настолько хотел съебать, что съебал окончательно. Без обратных билетов - какой-то ебаный город суфражисток или вроде того... Зигги, как известно, играет в этом доме в последнее время почти постоянно. - Харпер, - задумчиво тянет он, забыв, зачем вытянул руку. Вспомнил. Снова забыл. Как сложно. - Я думаю, видишь. Ты обещала... Мне это нельзя.
Ебаные метафоры.
Эта сказка заготовлена на тот случай, если он когда-нибудь сможет сосредоточиться. Это темная, страшная сказка. Он тянется, и тянется, и тянется, как к виноградной грозди или к солнцу, и она всегда сверху, где-то там, за тифозными канадскими облаками или собственными волосами. Это выглядит так:
Жила-была Харпер Льюис. Папка у нее был злой, а мамка еще злее. Гулять Харпер Льюис выпускали только по средам. Такой день - среда. Хороший денек для Харпер Льюис. Все остальное время она сидела в сарае, который предназначен для того, чтобы вешаться в нем из-за заколочек и резиночек школьных девочек. Читала Пруста. Или, хуй знает, Купера. Что-нибудь неизъяснимо, замогильно занудное.
Харпер Льюис знала все на свете: и математику, и музыку, и французский, и какой бурбон меньше пахнет, если пить его залпом. Харпер Льюис заскучала. Закономерно - он ни хуя не знает и все равно скучает, как мразь. Мамка с папкой говорили Харпер Льюис: по понедельникам, по вторникам и четвергам, по пятницам, а особенно - в выходные на улицы выползают всякие твари. Это как Хеллоуин, только каждый ебаный день. В таком опасном месте мы с тобой живем, Харпер Льюис, - так говорили мамка с папкой, поили Харпер Льюис молоком, кормили печеньем и укладывали спать в королевскую кровать: настолько королевскую, что горошин под матрасом было с добрую сотню. Так они заботились о ее позвоночнике. И дисциплине.
Что делают страшные ежедневные твари? Известно, что: они забираются к Харпер Льюис в нее саму, как в костюм, и носят Харпер Льюис, пока она не износится до каблуков. Они селятся у Харпер Льюис в крови, и во рту, и в животе тоже селятся у Харпер Льюис эти твари. Но Харпер Льюис было скучно с математикой, физикой, музыкой и сараем с королевской кроватью. Как-то раз в один будний денек она решила сбежать. Мамка с папкой спали, потому что она насыпала им в кофе валиум, который каждый день принимала после завтрака. У нее было немного времени, у Харпер Льюис, - до одиннадцати. После этого прекращает действовать любая химия и любая магия.
Итак, был славный вечерок одного буднего дня. Харпер Льюис вышла за высокий забор и пошла по улице куда глаза глядят. Никаких тварей она, если честно, не видела - людей, правда, тоже было немного, но все вполне человеческого вида. Так добрела Харпер Льюис до соседнего района. Шла бы она и дальше, если бы не услышала страшно веселую песенку откуда-то с обочины: Харпер Льюис подошла к краю дороги и увидела канаву, а в канаве - страшно веселого мертвеца с насквозь проеденной червями щекой. - Привет, Харпер Льюис! - сказал мертвец.
- Привет, мертвец, - сказала Харпер Льюис.
- Куда ты идешь, Харпер Льюис? - сказал мертвец. Он сразу же страшно понравился Харпер Льюис.
- Я иду гулять, - сказала Харпер Льюис. - Хочешь пойти со мной?
- Конечно, хочу, - сказал мертвец. - Я, честно говоря, уже страшно устал валяться здесь мертвым. Поможешь мне выбраться?
Харпер Льюис помогла мертвецу выбраться из канавы, и они пошли гулять вместе. Харпер Льюис страшно нравилась дыра у мертвеца в щеке и его пыльная куртка. Мертвецу тоже нравилось всякое в Харпер Льюис. Ее бесстрашные ноги в синяках от гороха и платье в горох с бантом на спине. Харпер Льюис выглядела как подарок. Мертвец выглядел как труп. Они гуляли по улицам и говорили обо всяком: о математике и о физике, о музыке, о французском, о химии и о магии, о бурбоне, о Прусте и о Купере. Потом мертвец своими мертвыми руками залез Харпер Льюис под юбку пощупать ее кровь, а она залезла мертвецу в рот языком прямо через щеку. Все это им обоим страшно понравилось. Настолько, что Харпер Льюис совсем позабыла смотреть на часы. Мертвец может быть и помог бы ей в этом страшно нелегком деле, но он часов не читал. Так незаметно пробило двенадцать на городской башне (прямо как в страшном фильме Виктора Шестрема "Возница" двадцать первого года).
- Мне пора домой, - сказала Харпер Льюис. - Я страшно опаздываю. Пойдешь со мной?
- Пойду, - сказал мертвец. - Пойдешь за меня замуж? Страшный веселый замуж. Пойдешь?
- Пойду, - сказала Харпер Льюис. - Пойдем?
И они пошли.
Злая мамка Харпер Льюис ждала ее на крыльце их дома, обнесенного высоким забором, а мертвеца не ждала. Она страшно удивилась, когда увидела его с Харпер Льюис. У нее свело желудок, и она мгновенно умерла, а мертвец веселился, веселился, веселился. Страшно веселился мертвец на крыльце дома, в котором жила Харпер Льюис. Туфли на Харпер Льюис уже были немного стоптаны от дороги - они страшно много ходили, да и она прибавила в весе с того момента, как потрогала рот мертвеца.
Про папку Харпер Льюис ничего не известно, но гороха в этом городе больше никто не покупал.
Мертвец носил Харпер Льюис, как костюм, и поселился в ней во всей, пока она не распухла от страха и веселья.
Мамка Харпер Льюис, и папка Харпер Льюис, - они оба были правы. И что с того? Пошли на хуй оба.
Конец сказки. Вот такая вот Харпер Льюис. Вот такой вот у нее мертвец.
Он тянулся к ней из канавы точно так же, как сейчас Брук тянется снизу к ее горлу ртом - по-рыбьи бессмысленно. На третьей попытке, когда в хребте что-то сомнительно щелкает, он сдается. - Неудобно, - жалуется он, снова негромко приложившись башкой об пол. От досады, естественно. - Я все придумал... в общем... давай ты ляжешь на футболку... Харпер, я, блядь, сейчас... давай быстрее, короче, - возня какая-то бесполезная. Знаменательно для трех лет воздержания. Ну, за мелкими допущениями вроде каждодневной ебли. Раз, бывало, по шесть в день. Блядь, ну бывало же. Ну что тут блядь скрывать-то. Он глубоко и горестно вздыхает - случайно. Вырвалось. - Ну вот видишь... - он наваливается сверху, предусмотрительно упершись на ладони: никто ничего не раздавит, никто никому не мешает. Такая вот у него Харпер Льюис: развязывает шнурки, застегивает молнию, подтягивает джинсы. Материнское начало. Могло бы быть унизительно, но не случилось. Он целует горло, целует грудь, лезет в подмышки и к ребрам, где щекотно, ей всегда щекотно - как будто даже и неприятно, такая вот кожа, такие нервы, поэтому дальше он целует живот, снова возвращается к груди, сминает и тут же оглаживает, и снова сжимает пальцы. Груди - это очень важно. Это очень, очень, очень красиво - в принципе, он ни разу не видел некрасивых, а повидал он порядком, хуле тут скромничать, - и это очень важно. Поэтому у него нет шансов переключиться на мужиков. Вообще никаких. Грудей никаких - шансов никаких. Грустные канадские прогнозы с тем становятся еще грустнее. Он беспорядочен. Он неспокоен, он не может сосредоточиться, и терпения у него никакого нет. Все. Хватит уже, блядь. Натерпелся. - Я бы тоже, знаешь... мне даже завидно, блядь... он в тебе целиком, этот мой малолетний дружище... все время с тобой, у них больше времени и вообще... разное... вроде он сможет брать твою грудь в рот, когда ему захочется... - он неопределенно делает рукой - естественно, надо было сказать какую-нибудь гадость, - и укладывает голову на ее лобок, сообразив чрезвычайно глубокомысленное лицо. - Здесь так тепло. Можно я останусь здесь жить?

Отредактировано Alex Brooke (2017-09-07 23:35:03)

Терпения уже нет, но есть минутка на парочку слов вдогонку. Это особая степень психической отстройки, как у радиоприемника - такой тесный воздух. В кухнях всегда душно.
Шутки шутками: вода вымывает все физиологические соки, здесь давно пользуются жидким мылом. Он пялился на это без особого интереса - денег было, естественно, не особо, и никто за пределами тюрьмы не заморачивался, так что единственным источником дохода становились ебаные дорожные знаки. Он снес таких за свою жизнь штук пять. На чужих автомобилях, в основном. Естественно. Не себя же калечить. В смысле, не мотоцикл. Тут все предельно иронично, в Дауфине. Ее зовут Микаэла: ту, которую он выебал в служебном туалете. Смешное имя. Горло смыкает до боли - глухие согласные, плавная "л". Слишком жесткий контраст, как по лицу бить. Лоретта, Ребекка, Микаэла. Закономерно, хорошо, прослеживается некоторое драматическое развитие, действенное, стало быть: Микаэла выходит в дежурство по вторникам и пятницам, из личной приязни допускает послабления, место встречи - естественно, душ, естественно, мужской, тут других и нет, - он обнимает Эшли за бедро, рука ползет ниже и останавливается, и он останавливается, и все остальное тоже останавливается, и очень хорошо слышно, как вода вхолостую бьет по кафелю.
- Это еще зачем, - как-то ошалело спрашивает он, продолжая по инерции поглаживать натянутую кожу. Эшли пожимает плечами: обычное дело. - Тебе же так нравится, - ...
Ладно. Пускай. - Ладно, пускай. О'кей, - осторожно сообщает Брук после длительной и немного неловкой паузы. - А мне что сделать?
Странное ощущение - гладкое тело. Гладкое тело - всегда странно. Он однажды спиздил из магазина манекена. Они зашли, Тим завел ни к чему не обязывающий разговор о галстуках и умудрился завязать спор с посетительницей и кассиром, а он просто взял и вынес пластиковую бабу через главный выход. Посадил ее вперед себя за руль и повез. Манекенское бедро на ощупь было точно таким же, как и Эшли тогда, во вторник вечером. Наоборот: Эшли был таким же на ощупь, как пластиковая баба, и таким же по сути. И это страшно. Что мне сделать? - Зачем тебе что-то делать, - с паузами, естественно, снова. Драматическое действие, подхваченное бабьими именами, движется к кульминации. Кафель скользкий, грозит неловкими, очень неловкими и предельно опасными для человеческих черепов ситуациями. Погода нелетная, но они храбры. Они - герои. - Ты уже все сделал.
Уже все сделал: посмотрел на меня, - это страшно, - взял за руку, сделал ни к чему не обязывающий комплимент, сказал что-то еще, день общения по душам, за ухом - ему нравится, под кадыком - еще больше, это страшно: по имени и чудовищная ненависть к молоку, это страшно, когда можно в подробностях обсудить всю карьеру Касабланкаса и пару фильмов Ардженто, это страшно, как он скучал здесь и это страшно, что стоит тебе сказать слово, доброе, блядь, слово, честное, блядь, слово, и кто-то сразу становится влюблен, и даже бреет для тебя ноги, потому что ты привык спать с женщинами, а он так боится, что ты про это вспомнишь.
Зачем ему что-то делать. Он уже все сделал. Божественная карма: привлекать жертвенность. Лежи и ни хуя не делай. Время от времени поплевывай в потолок - предельно нелогичное действие, - время от времени расстегивай ширинку или кривь ртом, выражая неодобрение. Устраивай ураганы и землетрясения, чтобы они все охуели. Придумай еще один какой-нибудь СПИД, какую-нибудь чуму, какой-нибудь ебаный брюшной тиф, чтобы почаще носили в церковь мертвых баранов и мертвых детей. Диктуй им закон любви и всякой такой хуйни. Брейте ноги и пейте две пачки молока в обед. Приезжайте в соседнюю провинцию к уроду, за которого вы случайно вышли замуж. Прощайте ему свою убитую мать и разные другие вещи. Все, в общем, прощайте, и больше жертв, пожалуйста, в смысле - "еще больше", в смысле - "всех", вы должны быть готовы принести в жертву все, что у вас есть и все, что есть у кого-то еще, он зажмурился от падающей сверху воды, снова укусил Эшли за ухо, опасно поскользнулся, но устоял. - Ты просто, блядь, президент одиночества, - так он сказал тогда. - Ты его ебаный король, старина.
Эшли понял - понял все, понял, о чем речь, и понял, что это не смешно, и захохотал так заразительно, что Брук тоже начал ржать, и все как-то сникло, потому что, как известно, смех - убийца любых романтических настроений, все это делается с предельно, блядь, серьезными еблами, даже когда ты ебешь собственного сокамерника где-то в ебаной Манитобе под хлипкой пластиковой полкой, на которой стоит ебаная бутыль этого ебаного жидкого мыла, на часах, вероятно, вторник и около половины второго ночи, где он нашел бритву? Бритва - вещь очень полезная в быту. Их выдают под строгим надзором, бриться можно только под наблюдением - в этом есть особенное унижение, какое-то настолько мелкое, острое и неуловимое, что от этого вдвойне обидно. Бритва бы не помешала, но он, естественно, не сказал. Эшли не сказал, хотя в очередной раз понял, что есть вопрос. Брук не сказал, потому что какой смысл спрашивать, если все уже и так понятно.
Понятно все, в общем.
Все, в общем, ясно. Вынужденная ссылка унизительна также - уборные вокзалов и аэропортов, заправок, супермаркетов, мерцающие лампочки в мотельных толчках. Он ведет пальцем по изгибу талии, и светлые мягкие волоски над ее коленом встают дыбом. Она наэлектризована. Это ему льстит, естественно. В кухне против тюремного душа и любых других душей, заправочных ли - бывает и такое, но он как-то несвойственно себе побрезговал, - мотельных, против любых других душ, физиологических и прочих соков полно. Города его, солнце с луной - тоже, луну он спустил в автомате ради банки колы вместе с уродливой европейской мелочью, солнце положил под язык еще в январе, трип затянулся: провалы в памяти и надсадное эйфорическое в голове, между колен и под зрачками бросает тени на лицо. Разговоры с мертвецами и молчание с живыми. Нет никакой географии - он не разбирается в картах, времени нет - кончилась та жалкая минутка, и он ничего не понимает в часах, "вторник" был условен, скорее всего, за стенами тюрьмы уже вовсю праздновали воскресенье, его неделя длится один день, а сутки длятся час, все очень коротко - ничего не успеть. Нужно торопиться. Нет и терпения - все. Нет больше. Ну вообще нет. Как будто бы он вообще когда-то был терпелив.
Четыре светила - в два раза больше, чем у Бергмана. Фишер продал ему ружье; Фишер засунул два солнца на небо над Антониусом Блоком. Киноглаз - хорошо. Кинорот - в четыре раза лучше. Два дула, две дыры в небе. Две руки, две ноги. Арифметика - его любимый предмет. Также он любит попиздеть. Кинорот лишен звериного, лишен беспорядочного и лихорадочного, все нервенное ушло в кинорот, в линию сведенной челюсти, рот привязан к мозгам шелковым шнуром - рот повесился на знании, как на удавке, рот вяло висит в пространстве, оттянув край губы, рот любит соленое и собственные крепкие, злые, умные, сумасшедшие зубы. Два кинорта против одного - в восемь раз лучше, чем русский авангард, в шестнадцать раз лучше, чем из собственного скудоумия и телесной тоски переть кого-то в тюремном душе в унизительно дозволенные полчаса. У него есть все время мира и столько кинортов под рукой, подо ртом симметрично, и это так гармонично - думает он, - это так хтонически красиво, что придумано ртом целовать другой рот, что можно ртом ловить взгляд, и она это любит, странное ощущение - как будто мокрые веки, ртом можно кусать, ртом можно, естественно, пиздеть, но, что самое приятное, ртом можно молчать, кожа ровная, прохладная, солоноватая, у колена чуть шелушится - она собирает Уоллис, стоя на коленях перед кроватью, застегивает ей куртку и натягивает колготки, а вскоре грядет пора уборки, она продлится до следующих беспорядков, до следующих революций и новых ружей, заправленных новыми патронами, ружье у него всегда при себе. Естественно. Убийство - это то, что придумали мужчины, которым не дают. Убийство - дрочка в сухой кулак. Убийство - триумф одиночества, его президентов и его королей. Он трогает пальцами, ненадолго прикладывается ртом, одни волосы смешиваются с другими, и это как-то завораживающе красиво, но в этой позе не особенно видно, она чуть прогибается, еще ближе, еще немного ближе и еще, - влажно. Зовет. Конечно, он хочет остаться. Что за вопросы. Сколько можно съебывать.
- Хорошо, - смех и мысли. Запретила - надо слушать. Запрет всегда можно нарушить, поэтому он повинуется, склоняет голову, наскоро целует шрам, по бокам от шрама, выступающие кости. - Хорошо. Пусти меня. Я больше не сделаю больно.
Это вопрос, естественно. Он аккуратно приподнимается, придерживая ее под колено, и неспешно, медленно, аккуратно толкается вперед, помогая себе рукой. Пока что на пробу - как хватит сил, терпения, времени, географии, всей этой никому на хуй не интересной белиберды. Вопросы требуют ответа, в том их прелесть. Опасность. Или все-таки прелесть. Хуй его разберет.

Тихо, тихо, тихо, милая, хорошая, красивая, самая лучшая, самая умная девочка, - не спугни.
Ощутимо укусив ее за нижнюю губу напоследок, он вслепую тянется пальцами к ее ладони на горле и сдвигает ее выше, закрывая себе рот.
Она сказала первой это "тихо" и была права.
Под ладонями песок. Песок в обуви, сброшенной на полпути, можно пить водку, а можно водки не пить, можно быть трезвым: так происходящее больше всего похоже на болевой шок, в мае есть такой денек, когда половина населения Альберты плавится и вытекает сквозь гамаки, колготки в сетку и кроватные каркасы, плавится и все остальное, разогретые жировоском озера и реки хранят тепло до двенадцати, и он всегда старается успеть. Он не пьет воды: пить воду - скучно, у него есть весь выбор мира. Это Арбор Лейк. Снова. Со своими кастрированными, прирученными лужами. Стакан с утра, три стакана днем, - он округляет глаза в некоторой досаде. Почему так мало? - потом становится как-то пресно и неуютно. Выкрученные краны, битые раковины в школьных сортирах, мощные, почти острые краями струи из перебитых труб - вскрытые артерии, забрызганные потолки, - пробитый бензобак и жалкие пятна на автостраде. Три, две, одна, - капли в море, перевернутая пустая канистра. Жирные разноцветные круги на поверхности Макдональда. Кольца сигаретного дыма, цепляющиеся за кончик носа. Одежда осталась на берегу: плавать нагишом - его собственноручно придуманное хобби. Один мудрый парень, его родственник, всегда шел к воде, когда было худо. Семейная, в общем, традиция. Семьяобразующая. Семяобразующая, плодотворная. За редкими исключениями.
Это похоже на самоубийство, только все остаются в живых.
(За редкими исключениями)
Так же, как и самоубийством, этим следует пользоваться только в исключительных случаях.
Так же, как и самоубийство, это требует полной тишины. Насильственного отключения речевого аппарата безо всяких веревок - так еще сложнее. Тем интереснее: он упрям.
Он совершает заплыв. От его кожи валит пар. Искры собираются в волосах. Воды тесны и бурлят у его щиколоток, там, где совсем мелко и еще не так заметно давление у самого дна, поднимающегося кверху грязью и илом. Воды темнеют, когда он оказывается рядом; собирается гроза. Молли говорила не купаться, если слышно гром. Вторая семейная традиция: вовремя нагибаться, вовремя прикрывать рот. Он прикрывает - она прикрывает, - осанка крепка, об его хребет можно сломать стул или фонарный столб. Он в сущности терпеть не может свою семью. Как только на горизонте начинает едва слышно греметь, он срывается с места, он срывает эфир и выпутывается из-под женщины, он сворачивает в ближайшем кармане, просыпается с первыми нотами, как Бен под утреннего Вагнера перед важной встречей. Каждый заплыв может быть последним: оно всегда идет рядом со смертью, по другой стороне улицы, тревожные цветы в руках - лилии, олеандры в горшках. Оно пахнет одуряюще. Ментолово и прохладно - поздний май, плавленная мирская органика и озон, пляшущий в облаках. Вода стискивает его в объятьях, вода лезет ему в рот, когда от неожиданности он открывает глаза, ударившись лбом об какой-то подводный камень. Камень нежен; лоб кровит; кровь - не повод останавливаться. Пресное озеро мало-помалу наполняется злой животной солью. Вода кипит, как кипит предельно напряженное человеческое мясо - не сделать и шагу. Кусок стекла. Волосы влажные, и по затылку течет. Вода твердеет мышечным. Вода зовет его из рюмок, чужих плевков, зассанных барных уборных - мокрые полы, скользкий кафель, - из полупустого залапанного офисного кулера, вода зовет из сливного бачка, бутылки минералки на заднем сидении, из двигателя - дорогой в Манитобу, и, откровенно говоря, у него и так было не очень много шансов выжить тем вечером, - из слезящихся туч и канализационных стоков, влажных открытых ртов собеседников и любовников, волны мерны, волны - струнный оркестр. Волны вообразили собственный ритм, собственную рифму. Поэтика озер, рек, океанов и морей - предельно эротическое, доводящее до ступора, раздевающее донага у самой водной кромки, даже если она уже тронута льдом.
К середине заплыва воды в нем больше, чем собственного мяса. Вода сообщает ему свою боль; свой стыд; свой страх; у него болит - ему стыдно - ему страшно, - вода селится в его глазах, бывает, бывает - селится в его рту, бывает, вода селится под кожей, вода - материнский инстинкт, инстинкт - главное слово, материнство нельзя сымитировать (отцовство сымитировать очень просто).
В сущности больше, чем свою семью, он терпеть не может только все остальное.
Как славно вышло, что он завел себе свою. Семью. Все остальное тоже завел. Все остальное на взводе: стволы в воздух. Дожидаются команды, но в его голове нет диктата: только свободное убийство. Мало кто знает, что Люмьеры сняли еще одно неплохое кино, - не знает и он, Брук, но догадывается где-то глубоко в голове: в том кино здоровенная кирпичная стена сначала рушится до основания, а потом в обратной перемотке снова становится целехонькой и плотной, как водная гладь.
Ты бьешь по ней кулаком.
Или ты, предположим, наводишь на нее дуло. Предположим, ты ныряешь в нее целиком: внутри тишина и теснота, внутри - спокойствие, в уши бьет собственная кровь, концентрированная, как уксус.
Когда перестанет хватать воздуха, она сомкнется над головой, заживут водные раны, зарастут прорези, оставленные пляшущими по поверхности камнями. Вода неубиваема. Они гасят костры и тушат лесные пожары - сколько воды тратится на это, сколько возвращается на место, как только вокруг становится тихо, - трамбуют окурки в мокрые пепельницы. Оно имеет конец, как конец имеет смерть, и конец имеет любовь, и отцветают любые тревожные цветы, белые, желтые или смертельно ядовитые, - вода рождала жизнь и вода родит еще. Вода вечна и принимает в свои объятья тех, кто может выдержать это страшное давление на самом дне: когда вены набухают так, что становятся похожи на провода, краснеют, темнеют, устают, сохнут глаза, сводит пальцы, в подреберье мягко, но настойчиво трамбуются друг в друга внутренние органы. Веками там идет снег - даже если озеро не особо глубоко, достаточно всего пары смельчаков в месяц, тех, которые не боятся грома и вовремя закрывают рот, - они знают: дно таит сокровища и тайны. Дно таит покой. Вода гостеприимна, нежна, как жена или любовница, или обе сразу.
Предположим, ты сжимаешь ее в кулак, эту воду, так, что на любом другом человеке твой хват оставил бы сквозные дыры, - вода проходит сквозь пальцы, вода уходит вниз и возвращается в себя.
Предположим, ты целуешь эту воду собственным полным воды же ртом, ты жрешь эту воду безо всякой совести, на пепелище в твоей простреленной голове мокро, стыло и пенно, и кожа становится прохладнее, и по коже бежит сверху мелкий жалостный ручей, воды слишком много - не бывает "слишком много", - тебя вывернет наизнанку позже, раз, два или три, как тех пятен на шоссе, бензином или гарью, вода пропитает почву и соединится сама в себя, соединится сама собой, будет спокойна и тиха, как и всегда, украдкой в лугах и полях между подземными камнями ронять по сторонам скромные свои мелкие драгоценные слезы.
Предположим, где-то на самом дне, среди секретов и сокровищ, среди всех человеческих тайн и укромных мест ты находишь самое нервное, самое трепетное в ней, той воде, самый чувствительный, самый важный леверс, эпицентр катастрофы, родитель штормов, цунами и смерчей, предположим, на пальцах твоих уже нет отпечатков, да и кожи как таковой тоже нет - слишком долгий заплыв, пальцев тех бесстыдство - фортепианное глиссандо, предположим, ты унес с собой все раковины, зовущие даже там, где сухо и жарко, ты унес с собой всех рыб собственным животом и под языком унес жемчуг, выловленный с чьего-то уха, предположим, ты объявил себя его владельцем, предположим, ты всегда так делаешь - объявляешь свое владение, бессовестно, нагло присваиваешь все, что плохо лежит, все лежит хорошо, вода лежит хорошо, вода лежит туда, куда она течет, на горизонте гремит дважды, и начинается ливень: в прошлый раз он начинался так же, в прошлый раз ты чуть не умер, в прошлый раз ты хотел, ты знаешь - это похоже на самоубийство, но тишины уже нет, стало быть, жизни прибавилось на удар или два, на пятно, на крик или стон, или всплеск, или удар молнии, на планете - семь с половиной миллиардов человек, плюс-минус пара - он ревнует ее ко всем, люди состоят из воды, он владеет ею всей, он владеет ею в данный момент и владеет ею всегда. Он очень любит умирать и тишину. У него нет соперников.
Он - лучший пловец провинции, он - лучший ее самоубийца.

Отредактировано Alex Brooke (2017-09-12 21:22:33)