Альберта охуеет. Дальнобойщики охуеют - само собой.
Демонстрация силы и демонстрация владения - лучший способ запечатлеть произведение искусства. Обнародовать. Сыграть, выставить, произнести. Прочесть. Опубликовать. Выпустить в эфир с казенным джинглом и собственным идиотским смешком в середине вступления.
Странно, что ему не приходило в голову трахаться в студии. С другой стороны - с кем? С Селин ебаной Дион? С престарелой Джони Митчелл? Со мной в эфире Харпер Брук. Привет, Тревор, прости, Майк, отсоси, Джек Сингер. Пошире раскройте уши - срежьте кожу с черепов, он в курсе, так делается, - уроды Даунтауна. Откройте пошире окна на Олимпик плазе, приглушите ублюдков во всех полицейских участках. Ваши дети единомоментно наливаются соками; единомоментно поднимают увядшие тяжелые головы цветы в ваших садах. Музы приходят скопом, как проститутки, в каждый сухой серый дом. Беременеют женщины. В брючных костюмах как стволы при военном параде подымаются члены - всеканадская эрекция, единственный раз в году помимо первого июля. Трещат и осыпаются стаканы в руках закисших барных завсегдатаев; где-то рождается симфония, где-то рождается любовь, где-то рождается смерть, и это тоже прекрасно - когда в такой момент кто-то умирает. Копают могилу, роют колодец, вода дает бой и течет наружу, выворачивая землю наизнанку. Мать говорит собственному ебаному, тупому, злому, уродливому ребенку: я тебя люблю, - и целует его в лоб, и обнимает руками. Немые изобретают новый язык, слепые выдумывают письменность. Глухие обретают слух. Излечиваются трофические язвы и газовые гангрены, зарастает душевное неустройство, затягиваются шрамы; он открывает глаза, закрывает глаза, открывает их снова с силой, как будто веки весят с дом или автомобиль, или хотя бы с Уоллис. На улице, возможно, прохладно. У него течет по переносице со лба, и он мотает головой: капля стекает по ее шее, ниже, ушла в доски. Теперь уехать не получится. Никак. Придется остаться.
- Я слышу, - рождается великая немота, нежная, как кипящее молоко или костер, рождается удар и рождается получение удара, рождается звук, с которым наносят удар, рождается вопль, с которым удар случился: удивительно, что у него еще работает сердце. После всех этих двадцати шести. Все еще шевелится и куда-то стучит. Стучит - в висках, под челюстью, в запястьях, под кожей живота - у нее, он чувствует, голова бьется об пол, он инстинктивно нагибается, поддевая носом светлую прядь, на шее пятна - там, где с него упало, там, где он приложился, изящное, почти ювелирное созвездие бледности и покоя. Рассветный сгусток, спизженный им с горизонта. Река, в которой он совершает заплыв - река, в которой он утонет. Воды сходятся у груди и поднимаются выше.
Ему пиздец.
Еще пару минут - и ему пиздец.
Еще, блядь, минута - и ему пиздец. Минуту ему не сдюжить. Эфир плотен и пахнет яблоками. Эфир лезет в глотку - достаточно одной искры, чтобы все вспыхнуло и сгорело к хуям. Хорошо, что он привык носить искры под языком. На всякий случай. - Я хочу слышать это всегда, ты поня... ла, ты меня...
Она все поняла.
Она всегда все понимает, там, где у него искры, у нее - его дурацкое имя, она все понимает: не сворачивает, не уходит, не бросает, терпит и прощает, и понимает, она мягка в крике, в ней жестко - нестерпимо, он собирает звуки с ее губ, просто вероломно, профанно, грубо, простецки засовывает себе в рот, ее дергает раз, два, его дергает соответственно - по инерции, все это - такая нелепая хуйня. - внезапно становится очень ясно, и он тоже все понимает: скучно, она говорила, не впечатлило, слишком просто, - это правда. Это ебаный рок-концерт. Фестиваль убийства, огня и деструкции во благо космосу и ничему. Он задыхается, хватает ртом воздух как-то дебильно, обыкновенно себе, и ее звук лезет обратно, и теперь в его глотке вибрирует, и как-то странно, уродливо ломается к концу. Потому что нельзя, чтобы было так хорошо. Это противозаконно. Жди удара. Жди двух: звук родился для целого полчища, для ебаной автоматной очереди залпом по блевотным ирландским пригородам, какого хуя? - здесь любовь в компании двоих голых людей, что может быть более нелепым и неинтересным, что может быть более несмертельным, более смертельным в то же время не может быть ничего, под ним мир и его властительница в едином теле, чудо первооткрытия: Элиот, наугад взятый почитать, первая рюмка после ебаного рабочего дня, первая женщина, которая ответила взаимностью, первый крик, знаменующий начало драки. Пятнадцать километров без остановки на двухсот пятидесяти - без шлема и всей этой поебени, когда ветер режет на шестьдесят кусков разом, и на следующий день сложно открыть рот и при этом не взвыть. Оргазмическое, кульминационное. Уоллис проснулась, наверное. Пускай наслаждается - он в своем доме слышал только Сибелиуса и скандалы.
- Больно, - как-то растерянно шепчет он, но вовремя успевает заткнуться, приложившись ртом к ее груди.
Все ясно. Одну секунду в жизни ему все ясно и все светло; потом все темнеет. Прояснять - это ее магическая способность. Это колдовство ее презрительно изогнутого рта. Он долго и хрипло дышит, прижавшись лицом чуть пониже ее ключиц, ебаная эквилибристика утомительна - особенно сейчас, он проводит ладонью по той впадине, между ребрами - к животу, и валится рядом. Песок больно царапает спину. Какой-то ебаный камень. Он вяло забрасывает одну руку другой себе под бок и поднимает его к свету: ебаный булыжник, блядь. Сраная мостовая, а не кухня. В один момент все леностно и сонно - так всегда бывает, когда отхуячил в эфире добрые полсуток. Он кое-как подпирает голову ладонью и наклоняется над ее лицом, целует чуть мокрое под глазами, скулу, мочку уха. - Еще хочу... милая, - сложно говорить. Он призатыкается ненадолго и тянется к куртке. Тянет за рукав - стул валится с оглушительным грохотом. - Блядь, извини, - он вытряхивает из кармана пачку и накидывает куртку на Харпер сверху, как одеяло. Трясет. То ли стул так упал, то ли хуй его знает что... хорошо. Болевой шок. - Мне так нравится, что ты говоришь... мне так нравится тебя слушать... ты говорила, помнишь... почитай мне свои стихи, Харпер? Мне совсем нечего читать...

Он нищий. Он пустой. Он никогда не был настолько нищ и пуст, чтобы осознавать это целиком до последнего камня под лопаткой.  Или последней сигареты в пачке. Брук вытряхивает табак себе на грудь и глупо заглядывает под фольгу. Больше и правда ничего нет. Это что-то блаженное. В смысле, сумасшедшее. Дегенеративно слюнявое. Умственная отсталость и традиционно открытые рты - теперь они используются для поцелуев, потому что у нищих нет ни слуг, ни права выбора. Все отдал. Больше ничего нет. Он был тогда сильно пьян и прилично вмазан, но все равно запомнил: у брачных клятв хромает стилистика. Церкви не признают полутонов - в этом они с Бруком похожи. Они с церковью грызлись бы как уличные шавки, до ломаных костей, вырванных с мясом языков и поруганных женщин. Земля под ними встала бы дыбом, как ощерившаяся испуганная кошка. Постряхивала бы с себя все это человечье, блошье, набитое кровью - семь с хуем миллиардов человек в открытом космосе лопаются, как воздушные шарики. Это его запоздалый свадебный подарок: неповторимый, бесценный, уникальный фейерверк. Этап первый.
Сигаретный дым обвивает ее запястья, сходится над ключицами неброским витым колье, свивается в мелкий жемчуг, выловленный из-под его языка или из ее междуножья, это звучит красиво - цепляется к языку, - междуножье. Рокот волн и шум прибоя. Пена, которая приносит к крыльцу охапки лилий, пахнущих телом, и ласки, пахнущие солоноватым лунным светом. Она продала свои украшения - он сплел новые. Она сняла с себя одежду - он нашел другую. Одну на двоих. Еще один камень, теперь - под бедром, - он прицельно метит в раковину, попадает в какую-то банку. Драгоценный. В комплект. Когда он не видит, когда он спит или когда задумался, она забирает свое - невыговоренное, непереваренное, неряшливое, как и обычно. Кат-ап. Метод Берроуза. Он отдает дыхание ее рту, отдает слова - слов у него в избытке, это ебаный рог изобилия. Сколько не тряси, все равно что-нибудь вывалится. Отдает внимание. Отдает свой мальчишечий угловатый восторг: пальцы сплетаются - у нее новые перчатки. - Я и не знал, Харпер Брук, что ты - мой любимый поэт, - так происходит соблазнение. Протяженно во времени. Флирт - хуже, - лучше, - ворожба. Колдовство. Проклятие. Он снова тянется к ее рту, отнимает и слова, и обычное это ведьминское презрение с углов губ, - теперь у нее есть новая помада. С такой Льюис заперла бы ее в подвале на цепь, с такой у каждой церкви бесноватые пытались бы подпалить подол ее платья, но он успел прежде: подпалить и запереть соответственно. Ему больше нечего дарить. Только рукотворное. Она не запоминает, но теперь запомнит он. В нем полно места. - Не умирай никогда, ладно?
Это происходит случайно: он держит ее руку очень крепко. Во впадине у плеча аккуратная розовая гематома: он дышит в нее горячо и плохо. Это бинты. У него нет денег, чтобы купить настоящие, - может быть, так заживет.
Все его любимые поэты - мертвецы. Трупы. Между могильниками они перебрасываются друг с другом своими гениальными словами, как письмами или ударами. Так происходят землетрясения. Подземные толчки - когда рождается новая поэма или хотя бы свежий абзац. Он преет от органического газа. Он чреват взрывом, эквивалентным атомному: буквы расходятся здоровенным монохромным грибом, нежным, как туман или убийство. Ей пойдет и то, и другое. Туман она приручила вместе с псиной; он лениво открывает один глаз и пялится. Ее грудь прижимается к его животу. Это очень приятно. Это самое приятное, пожалуй, что есть на свете - кожей по коже. Желательно, чтобы оба при этом были живы. Но не обязательно.
Но желательно.
Убийство она еще не приручала. Насколько он знает. Ее методы - куда изящнее: вместо ножей, вместо ружей и ядов она берет слова, и убивает словами. Странно, что жив и он. Настолько пуст - и настолько жив. - Ты такая упрямая... и такая аккуратистка, - он вяло оглаживает ее плечо костяшками пальцев. - Ты самый лучший коллекционер моих слов на этой планете... и во всем космосе... и вообще везде... и единственный. Я буду писать за тобой. Чтобы ничего не потерять... я все время все забываю и все время все теряю... а ты собираешь за мной, как... я не знаю... как сумасшедшая мормонка... Знаешь, откуда берутся мои слова... любые... даже про наводнения в Калгари, или про новый альбом кого угодно... или эти ебаные интервью... я краду их у тебя из-за уха, пока ты делаешь вид, что спишь... я тоже, знаешь, фокусник... как монетки... слышишь? - он щелкает пальцем по карману куртки. - Звенит... я спиздил пару звезд, чтобы было не так темно, когда я там буду копаться... и искать. Мне пришлось купить на них пару пачек сигарет... тогда, в тюрьме, потому что было, ну, не особо много денег... но все остальное я ношу. Я все помню, что ты говоришь. Спорим? Вообще все.
Это правда.
Он всегда говорит правду. Почти всегда же это оборачивается против него, но эта кухня пропиталась чем-то странным. Этим безостановочным гастрономическим процессом. Обоюдокормление. Полная комплектация в двойном экземпляре. Она полна до кончиков волос; он отдал, и она впитала. Так оно работает. Он влюблен просто позорно. Просто обезоруживающе тупо он влюблен. В любви он туп, но память у него стала лучше. За некоторыми исключениями. Не слишком значительными, вероятно. - Мы ходим друг за другом, как идиоты... Но это твои слова, ты понимаешь? Ты их носила... как детей... ты их рожала, и это твой рот, вот этот, - он слегка оттягивает пальцем ее нижнюю губу и коротко целует. - Цветы проросли... твои, ты чувствуешь запах... И луна поселилась ко мне в карман, как мамаша - за детьми... нормальная, в смысле, мамаша... я такой тупой сейчас, Харпер, ты бы знала... и пенки... ебучие. Хочешь, я буду его пить хоть целыми днями, если тебе это нравится, мне уже наплевать, я могу купировать рвотный рефлекс и все такое... я даже не поморщусь. Мне, знаешь, будет даже приятно... А у тебя уже есть молоко? Оно пахнет, как это? У него бывают пенки? Или оно... блядь, я такой тупой... Харпер. Сейчас. Всегда. Почитай мне еще когда-нибудь... когда захочешь. Ладно?