- В пизду, - с порога заявляет Йеста и ломится в дверь обратно. - О, нет. Нет. В пизду. - Но дверь закрыта.
То есть, это умно, а?
То есть, в самом деле: это умно настолько, насколько может быть умной эта женщина. Не сильно, но весьма изобретательно. Находчиво. Пять минут назад, осознав, где его наебали, он смеялся до слез. Две минуты назад он снова попытался свернуть ей шею, но эту попытку вовремя пресекли. Переносица у Йесты очень аккуратно, по-дамски заклеена настолько маленьким, что даже в чем-то трогательным кусочком пластыря: под ним швы.
О...
Подождите.
Она приложила его мордой об порог, чтобы...
Он запрокидывает голову, морщится от боли и снова издает сдавленный, но совершенно искренний смешок. Ему в общем-то совершенно безразлично, есть ли кто в этом кабинете. В принципе, в данный момент ему совершенно безразлично даже то, что происходит за его стенами. Ему нужна тишина: оценить красоту сделанного хода.
Нет-нет... тихо... она сделала это, чтобы в нужное время... то есть, в какой-то момент она позвонила по этому номеру, выяснила, когда и кому будет удобно, прикинула примерно, от лечения какой травмы он не сможет уклониться, и чуть не сломала ему нос, чтобы по выходу из травматологии он оказался в мозгоправне. То есть, она натурально считает его больным. То есть, себя-то она больной не считает. То есть...
О, блядь. Это блестяще.
У него ужасно болит голова. Колокольчик в ней гремит весьма однозвучно - от одного виска к другому. Язык колокольчика - его язык. Корона колокола пульсирует. Несмотря ни на что, Йеста шмыгает носом весьма довольно: крови было много, а Эбба терпеть не может мыть полы. К вечеру он, может быть, сожжет этот дом с ней вместе. Сгорит вся Эбби-стрит: дома стоят друг к другу брандмауэрами впритирку.
Он успокаивается почти мгновенно. Становится очень покладистым и даже, можно сказать, нежным. Тыльной стороной ладони он утирает лицо и без лишнего разглагольствования садится на самый край стула - так, чтобы можно было поставить локти на стол. Ладонями он подпирает лицо и смотрит с полминуты молча, немного прищурившись, чтобы не так сильно ныло в висках. Ему нужно сообразить примерный образ действия. - Ясно, - время от времени вздыхает он, рассеянно блуждая взглядом по умному лбу господина Доктора. - Ясно... Ясно... Я пришел поговорить о своей матери, - наконец созревает он, стучит пальцем по столу, снова вскидывает голову. Это его ход. Это отличный ход. - Моя мать сдурела, может, выпишете ей какие-то таблетки?

Монолог затянулся.
- Да вы что... - время от времени Йеста делает круглые глаза, или понимающе кивает, или сочувственно качает головой, как же, дескать, так, и какая же, мол, досада, вздыхает, кусает костяшки пальцев. - Да вы что... Вы поймите, какая ситуация: я записался к вам на ди... диагностику, - почему-то ему мгновенно веселеет, - чтобы поговорить с вами о ее диагностике, она совсем плоха. У нее сто пятнадцать хвостов, на конце каждого - по влагалищу. Она весит шестьсот три фунта... и жрет только девочек-скаутов... - он устраивается удобнее, закидывает ноги на подлокотник, задумчиво чешет в затылке. Это очень ответственная задача - предоставить точный список симптомов, сигнализирующих о нужде в ургентной помощи. Ургентной! - И рожавших девственниц. Вместе с детьми. Когда она ходит по дому, трясется весь Берлин, - он думает о том, какое господин Доктор делает лицо, когда кончает. Скорее всего - ужасно смешное. - Это, блядь, невыносимо. Вы сами понимаете, - жалуется он, примерно прикидывая, сможет ли сам изобразить такое лицо. Наверное, не сможет.
Я тупею.
Блядь, я тупею.
Это было бы не так огорчительно, если бы я вообще когда-то был умным. У меня бы осталась ностальгия.
Я не знаю слова "бенефиций". Я не знаю слова "медиальный". Моя любимая книга - Феноменология ду... о, - нет. - перепутал: Как Завоевывать Друзей И Оказывать Влияние На Людей. Я знаю точно, как. У меня отличный рот. Он говорит отличные вещи. Я дружу с теми, кто не знает слов "бенефиций" и "медиальный". Оказывать влияние на людей также очень просто: достаточно пригласить их в гости.
- О, смотри... у нее же хвост!
- А что это там...
- Иисусе Христе.
(Теперь ты выкладываешь на стол все свои деньги, свой мобильный телефон, свои сигареты, свой толковый словарь, все, что у тебя в карманах. Да, можно и это. Сейчас мы будем пополнять словарный запас всего квартала.
Смотри, какая последовательность.
Я дергаю - ты кричишь.
Поехали.
БЕ-НЕ-ФИ-ЦИЙ!
О...
МУЖСКОЙ РОД!
ЕДИНСТВ... Е... ЕДИНСТВЕННОЕ ЧИСЛО!
На самом деле, дружочек, я не знаю куда больше слов, чем знаю, так что у нас впереди очень много занятий
МЕ!
ДИ!
А...)
Ааааа...
- У вас там что-то интересное происходит, - неохотно тянет Йеста, оттягивая край своего отличного рта так, что немного видно его отличные зубы. Он в курсе, что этот человек знает довольно большое количество разнообразных и очень, очень, очень интересных слов. Он действительно в курсе. Он не очень хочет их слушать. У него пропадает всякое настроение.  - Я сейчас вынесу вам дверь, и дело с концом, договорились?

Однажды он написал Иоанна.
Он написал Иоанна, потому что встретил Иоанна в кабаке. В кабаке Иоанн ковырял пальцем прожженную дырку в стойке, пил бехеровку из горла и приставал к официанткам. Он был рыж и длинноволос. На сто процентов гетеросексуален. К четырем утра Берлинг скакал на нем верхом - в смысле, действительно скакал, как на коне, - по собственной комнате, а потом и по коридору, держал его за волосы, как за упряжь, и кукарекал во всю глотку. Через каждые пятнадцать минут Иоанн скидывал Берлинга на ковер, запирался в ванной, через две минуты выходил и снова лошадино мотал головой, иногда пуская пену губами.
Его, этого Иоанна, звали Боб. К утру этот конь порос длинной жесткой гривой и понес Берлинга на окраины: смотреть рассвет. Йеста гладил его морду и в ладонях носил ему воду из ручья. Конь рассказывал Берлингу о том, какие плотные у кобылиц бедра и о том, как больно ходить с удилами во рту. Он показывал Берлингу свой рот: у него были очень плохие зубы, кое-где намечался флюс. Воспаление, то есть. Конь был горяч, воспален и устал.
я говорил с конем.
ты понимаешь я говорил с конем
я говорил с конем и я понимал каждое его слово, но я нихуя не понимаю о чем говоришь ты
это слишком много умных слов...
мне дурно
(ему дурно)
мне натурально дурно: как может такой красивый человек быть таким глупым
А что до иконы - так она не вышла. Естественно. Он был настолько пьян, что не мог даже поднять руку. Дело-то не в этом. Дело в том, что Берлинг привык не удивляться.
Теперь же он так и застывает, зажав переносицу чуть пониже пластыря, и пялится, искренне ошарашенный, даже забыв закрыть рот.
Да ладно...
Ты это серьезно?
Да ладно...
А куда класть монетку? Где у тебя прорезь? Куда жать, чтобы ты сказал так снова? Это рычаг или кнопка? О, блядь, боже, ну ничего себе... какая кукла
Фас! Тпру! Иго-го! Алле-оп!
Но! Вперед! А ну вперед, кому сказал!
Йеста пребывает в некотором оцепенении: скоро оно кончается. Он жмурится так, как будто вот-вот заплачет навзрыд, хлопает ресницами - закрывает глаза и открывает снова, потом закрывает и открывает, - и начинает заразительно, очень громко хохотать. Он теряет всякий интерес. Еще он представляет себе Эббу с, натурально, ста пятнадцатью щупальцами... хвостами, то есть, - лошадиными, - и ему гомерически смешно. Квартира у них большая по площади, но заставленная так, что на вырученное с гараж-сэйла можно было бы оплатить внешний долг Греции. Если бы ей понадобилось ночью в туалет, она не смогла бы... она не смогла бы... - он пытается что-то сказать, мотает головой и снова запрокидывает ее так, что комната переворачивается кверху брюхом. - она не смогла бы сделать это тихо...
- Это правда... ооо, - через какое-то время с большим трудом подтверждает он, громко вздыхает, все еще посмеиваясь себе под нос. - У нас дома... нет... она разбила их, когда пыталась взвеситься после праздников... - он поднимается, попутно вроде как размышляя. Дополнительные стены давят ему на голову так, что она болит в три раза сильнее. Или, может быть, она действительно сломала ему нос... С нее станется.
Он дергает ручку. Ручка дергается. Дверь остается на месте. Йеста снова смеется. - А вы когда успели? - и таранит ее плечом. Дверь крепка. Скрипит косяк. - Мне это не нравится, - недовольно тянет он (ему правда не нравится). - Я ведь просто хотел ей помочь...

Йеста очень любит посмеяться.
Однажды он целый день лежал на кровати и смеялся. Думал о сыром мясе и смеялся, смеялся, когда думал про консерватории и про хоккейные шайбы, смеялся, думая о этиловом спирте и о львиных гривах. Голова его была экраном, а проектором были, разумеется, сто миллиграммов метамфетамина.
В соседней комнате - он знал, - Эбба плачет навзрыд. От сырого мяса, консерваторий, хоккейных шайб, этилового спирта и львиных грив ей всегда хочется плакать. К этому он всегда относился уважительно: скорее всего - по причине того, что не имел в этот момент абсолютно никакой возможности встать и посмеяться еще и над плачущей Эббой, но, с другой стороны, и она не приходила плакать над тем, что ему смешно. Эти двенадцать часов были умиротворенными, как перед грозой. Плохо, калечно шевелились убогие облака над убогим городом. Уроды блевали по урнам. Был выходной день, мимо ходили дети в отутюженных платках. Отсмеявшись, он раскрыл окно, встал на подоконник и пошел на улицу. Улица обняла его очень мягко: соседи подумали, что он решил убить себя. Эбба продолжала плакать - она ничего не заметила. Тогда он тихонько поднялся к себе, лег обратно в кровать и заснул.
Ему снился очень голый Ансельм. Это было совершенно не смешно.
Все это совершенно не смешно.
Не смешно ездить верхом на одиноких людях, и не смешно рисовать Аллаха. Не смешно открывать двери не в ту сторону. Не смешно преследовать сына в надежде на то, что он едет к отцу, не смешно пытаться быть красивее, когда ты старая. Он приедет, и Йеста наденет подвенечное платье - да, она до сих пор хранит подвенечное платье, - и ляжет в ее постель. Он будет говорить ее ртом ее слова, может быть, он даже заплачет, раз или два. Когда Ансельм спросит, куда делся сын, он пожмет плечами и скажет, что, наверное, он ушел пить.
Он скажет, что приготовил сегодня на ужин кое-что особенное. Нож для рубки костей.
Дарлинг! Ты такого никогда не пробовал...
Потому что, сука, так нельзя. Так, блядь, нельзя. Это больно. Почему ты делаешь так больно? Зачем тебе это надо? Если ты хочешь, чтобы кому-то было больно, ты можешь и ударить. Я, например, могу. Видал?
Мне тоже...
- Наверное, он ушел пить, - кроме посмеяться, Йеста любит покрепче. Черный русский, например. Мог бы подойти любой черный и любой русский, но было бы неплохо, если бы это была ванильная водка. Но никто не подходит. Он сидит верхом на барной стойке - в самом углу, - вытянув ноги в чей-то стакан. Над пепельницей нависает вытатуированная под коленом подкова. Никто, в принципе, не против. Он пытается рисовать левой рукой. На баре сегодня Кевин. Время от времени Кевин подходит оценивать результаты. Если все паршиво, он наливает еще.
- К сожалению... Вы не представились, - тянет Йеста в подходящие поздороваться знакомые рожи. - Вы очень хотите... бы-ы-ыть понятым... - Вы не понимаете.
Я просто хочу все разобрать.
Это очень важно: все разобрать. Я не могу воспринимать все это целиком, мне надо, чтобы все было мельче. Детальнее. Тогда, когда я рассмотрю каждую деталь, когда я запишу ее отличительные черты и даже попробую на вкус, мне станет все понятно. Все понятно. Про вас. Все понятно. - Спорим, ты хочешь трахнуть свою мамашу, - скалится Йеста Кевину в ухо. Кевин - флегматик. Он, может быть, и хочет, но его это не беспокоит. Его мамашу тоже: она умерла с полгода назад. - Я-то точно хочу, - ответственно заявляет он, резво поднимается на ноги. Он весьма легок - даже при выпитом, - и держится осторожно. - Кевин, мне нужна музыка, Кевин, - он пинает бармена носком ботинка. - Я хочу танцевать, Кевин, полезай ко мне...
Отсюда ему видно даже ровный слой дохлых мух в абажуре светильника. Что уж говорить о людях. Кевин послушно лезет, едва не роняя Берлинга на пол. Берлинг, разумеется, хохочет так, что едва не падает сам по себе. - Музыки нет, - шепчет он Йесте в ухо. - Тогда медленный танец, - ответствует он, вставая по-дамски.
Стойка узкая. Кевин обнимается очень неловко. Йеста молчит, механически переступая с ноги на ногу: ему нежно, но, вместе с тем, ужасно грустно. Почему-то. - Нам нужно, чтобы вы пели, - шепчет он между "два" и "три", складывает руки рупором и прибавляет в громкости: - Нам нужно, чтобы вы пели! Очень мало музыки...
Приставного шага не выходит - особенно и не поскользишь: тем не менее, ни один из бокалов не падает.
Кто-то из угла у сортира несмело затягивает про тело Джона Брауна. - Вот дурак, - добродушно отзывается Йеста, пытаясь не наступить Кевину на ногу, но подхватывает: - Славься, славься, аллилуйя...
- А дух зовет нас в бой! - ответствуют из зала.

Итак.
Новость номер один.
В Керри живет овца совсем без ушей. Не спрашивайте меня, чем она слышит...
Новость номер два... о, нет, подождите. Речь идет о едином поле. Едином котле для ирландского рагу. Мы положим туда овцу совсем без ушей, дохлого гуся Джека Эллери, сушеную кошку Пэтти Бреннана, тело Джона Брауна, Полли - или Молли - в зависимости от того, где о ней поют, женщин, которые плачут, пока мужчины работают, и остров Мэн, с полкило тельняшек, обильно залитых Гиннессом, нам нужно накормить Великий Ирландский Голод, чтобы он стал Великой Ирландской Сытостью, забить Гражданскую Войну до того, что она превратится в Гражданский Мир. Весь этот мир должен быть таким же толстым, как Черчилль.
Блядь! Она сама меня сюда притащила! Я не хотел...
Не важно, какой национальности голодный ребенок и не важно, кто тот человек, который дает ему еду. Я, блядь, космополит - вам и не снилось. Я везу любовь по континентам, как СПИД. Я - пациент Зеро. Если через сорок лет люди перестанут грызть друг другу глотки, вините в этом меня. На мне лежит важная функция: в ближайшие пять минут мне придется всех вас сделать святыми. Это будет не больно, но лучше отвернуться - выглядит это, прямо скажем, не очень.
Он смотрит из-под потолка, попирая головой лампу: испитые, усталые, рябые, мутные рожи покрываются сусальным золотом, как плесенью.
(Она говорит: я не могу писать иконы. Это смешно. Я грешу в своей церкви, а пишу для другой. Когда в своей я буду гореть в аду, и черти будут пиздить меня кочергами, в другой обо мне немного поплачут. Должен же кто-то, в конце концов, гореть. Должно же о ком-то плакать. Никто не хочет ни того, ни другого)
Мне, в принципе, наплевать, чем она слышит, мое дело - рассказать новость. Где-то в углу сидит человек, который ничего не слышит: он заткнул уши наушниками. Здесь пахнет темперой, она, как ядовитый газ, поднимается к потолку. Вот вам свету и позему: делайте, что хотите, потому что я уверен - всей этой ужасной, чудовищной, прекрасной, убийственной, омерзительной любви достоин каждый из тех, кто когда-то явился на свет. Все, что замариновано в олифе, не имеет возможности кончиться: оно только начинается и длится, длится, длится...
Я не повелеваю. Вы что... за кого вы меня принимаете. Я предлагаю. Но будет только так. Впрочем, это ваше дело.
Он щелкает Кевина по носу и крепко целует его в щеку. Кевин - флегматик. Ему это, может быть, не нравится, но его это не очень беспокоит. - Я потанцевал, - сообщает Йеста, оправляя майку. - Мне хорошо, спа... ооо... Нахуй британскую армию, а?
Раунд поворачивается заново. Йеста бросает взгляд вниз и, весьма воодушевленный, вальсирует к краю.
- Если вы обратились к специалисту, значит, - Кевин ставит пинту. Йеста двигает ее носком ботинка к господину Доктору. - Значит, у вас есть проблема, которую вы хотите решить... присоединяйтесь к британской армии, - итак.
Новость номер три.
Если б у меня была такая рожа, я бы точно присоединился. Но я швед... Ла-ла-ла... Он шумно оседает на стойку, скидывает с нее ноги. Ног у Йесты в избытке - не количественно, а качественно. Если он будет болтать ими чуть быстрее, то сможет коснуться противоположной стены. Он отбирает у господина Доктора стакан, засовывает туда нос, морщится и снова принимается за своего русского. - Сложный денек, а? Двери никак не хотят открываться...
Он нисколько не обижен. За обиды не платят. Ему смешно.

Отредактировано Gosta Berling (2015-10-23 15:07:20)

Он зевает в ответ, чуть прикрыв рот стаканом, и двигается ближе. - Моя мама умерла сегодня, - очень мягко и вкрадчиво повествует Йеста и ненадолго замолкает, продолжая чуть дергать ногой в такт все еще ноющему свою песню Кевину. Он о чем-то думает. Улыбается себе под нос очень мечтательно. Он, например, из всей еды больше всего не любит салатов. Из холодильника время от времени он берет баклажан, или огурец, или перец, и потребляет его без излишней нарезки. Он также не любит кинематографа. Однажды он разбил телевизор. Или четыре. Еще однажды он трахался с тапером, и тогда же впервые в жизни увидел кальсоны. Тем не менее, Эбба умерла, и домой ему не хочется. - Пока мы с вами болтали. Она...
Взорвалась, как корова. Или свинья.
Упала с табуретки, пока искала в шкафу консервированный горошек.
Прыгнула под поезд. Под такой здоровый товарный вагон
Загнулась от несварения связанного с передозировкой битым стеклом и яичными желтками
Позеленела от зависти и повесилась на карнизе в спальне
Была жестоко погрызена медведями, или волками, или куницами в пролеске
У меня так болит голова... Смертельно
Упала на циркулярную пилу
Шла по улице и на нее упал рояль, или два рояля
Подавилась мухой
Перестала пить и превратилась в мумию
- Кевин, поставь еще, - Йеста бьет дном стакана об стол и поворачивается обратно. - Просто умерла. От старости. Или она запуталась в своем хвосте, я не знаю, - он вяло салютует и сползает со стола на пол. Этот раскрытый рот ему симпатичен. Ну, тот, что пониже. Повыше тоже ничего. - Я не хочу ни о чем говорить, хотя я обычно люблю это дело... это вы спросите кого угодно... меня зовут Готтлиб, - Готтлиб, сидящий в углу, заслышав свое имя оборачивается, но молчит. Он предпочитает не связываться со шведами. Он держит комиссионный магазин. - Она так страдала... Мне так жаль. Простите, - Йеста шмыгает носом: вот-вот пойдет кровь. Прощальный мамашин подарок. А куда выехать без документов?
Он движется в сторону сортира, причитая нараспев, и размахивая руками.
- Она умерла... умерла! О, она умерла... - и, резко повернувшись из-за угла, добавляет в сторону стойки, сложив руки рупором: - Я надеюсь.
Он возвращается спустя пять минут.

Это очень плоско и вторично, но первое, о чем думаешь по приезде в Ирландию - после первого шока, естественно, - это инструментарий.
То есть, нельзя позволять человеку вторгаться в инструментарий. Человеку нельзя быть инструментом: это противоестественно. Это противоестественно - быть инструментом, набитым инструментами. Что, если бы у зубов были свои зубы? Обед бы никогда не кончился...
Он терпеть не может оперы. Фактор страха таков: человек видит что-то, производящее впечатление абсолютно нормального, он, может быть, даже и не обратит на это внимания, но стоит ему поправить очки, и он уже мочится в штаны. Например, это ребенок, говорящий взрослым голосом, или окно на девятнадцатом этаже, в которое протягивают газету, или человек, орущий, как труба. То есть, натурально - как труба, как пила, как, может быть, аккордеон. Это вызывает отторжение на физиологическом уровне. Человеку нельзя быть каркасом. Профессионалу нельзя быть каркасом. Любить, или ненавидеть - одно и то же. Чем больше любви, тем больше ненависти. Любящий всех на самом деле никого не любит, ненависть сидит у него в кишках и подкорке. Пишущий портрет любовника пишет портрет взгляда на любовника. Пишущий яростный памфлет пишет о своей ярости. Следует запретить монахам заниматься иконописью. Следует запретить слабоумным играть на скрипке. Я хочу видеть Богородицу, а не твою мастурбацию... я хочу слушать Петтерссона, а не слизывать чужую слюну со смычка. Я не хочу брать смычок в рот.
Да конечно, я не хочу слушать Петтерссона. В этом я опять соврал. Я ненавижу простужаться.
Я хочу писать важных людей. Их важность не умаляет чужой важности: в общей сложности я работал портретистом лет пять, если не больше, иногда - на улицах. Я испытываю большую любовь к этим людям. Во многом я с ними не согласен. Мы не знакомы лично. Мы не спали в одной кровати и не ели за одним столом. Во многом они не согласны со мной.
Блядь, боже... Ваша церковь похожа на концерт группы Квин.
Спасибо, товарищ Уайльд. Гип-гип ура!
Ура! Ура! Ура!
- У тебя не едет крыша? - это Йеста снова пристраивается к стойке и опрокидывает в себя стакан разом. Он имеет какого-то рода иммунитет. Еще бы - с таким-то соседством. Пластырь оторвался: теперь всем видно шов, и это почему-то делает его довольным. - Ты же никого не любишь, - а так, верно, и свихнуться недолго: в этом он прав.
Когда человек становится книгой, не важно, какой именно, это может быть Библия или может быть Ростан, или может быть Сильвия Плат, или, например, инструкция к мультиварке, Йеста испытывает ни с чем не сравнимый легочный дискомфорт. У него начинается катар, или саркома, или какой-нибудь рак, он начинает плеваться черным, всплескивать руками и танцевать мазурку. Дергать, иногда, глазом, а может быть - двумя сразу. Бить посуду, выдергивать волосы. Убивать, возможно. Да, это точно. Убивать. Словами, конечно.
Он бесцеремонно оттягивает пальцем ворот этой жуткой футболки, с полсекунды, кажется, чего-то ищет, тянет за цепочку нательного креста, вертит его в руках и, подумав, засовывает его в рот. Металл теплый и немного горчит. - Вы хотите поговорить об этом? - интересуется он, забрав крест за щеку. С дикцией у него, как ни странно, все сносно, а вот стоять, нагнувшись - не очень удобно. - Готтлиб... Через две "т".

Я поднимаюсь на шестнадцатый этаж Зимнего дворца
Я падаю по потемкинской лестнице
Там, где я иду, уже нет никаких ступеней: там - полное отсутствие всего, даже отсутствия, тотальное неорганическое пространство. Я не мать ребенка из коляски, и я - не павлин, поворачивающийся задом к Керенскому. Я не Сизиф. Я - камень, который он катит. То есть, этот человек, он проходит этот путь раз за разом, но никто никогда не думал о том, что камень все время при нем. Ему тоже все изрядно остопиздело. У него нет тоски: только физиология, и какой-то каменный грех
Вы не понимаете: я веду бухгалтерию. У меня - отсчет. Я несу полную ответственность
Вы не понимаете... бог с вами
Йеста пожимает плечами. - Приходится, - ради всего-то святого, - Ай, блядь. - нехотя реагирует он с заметным запозданием, пробуя пальцем кровь. Крови нет, но больно все равно.
Еще у него есть направление, и он направлен, и даже если нет ступенек, он знает, куда он придет. Куда он укатится... кому он проломит голову. Неорганическое пространство сжимается плотоядно. Больше всего на свете сейчас Йеста хочет упасть с подножия Кармеля и сломать себе хребет. Однажды он уже ломал там ногу: он знает, что, сорвавшись, окажется на земле. Это неплохо - знать, куда падать, потому что, случись что, можно упасть и не приземлиться вообще, а это вредно для вестибулярного аппарата. Он ответственнен. Единственная его безответственность заключается в том, что он надеется и на чужую ответственность тоже. То есть... ну... Все мы - взрослые люди, кроме тех, которые нет
Вокруг разворачивается какая-то шумиха, и Йеста мгновенно теряется. Внимания на все у него не хватает.
Недавно для какой-то секты он написал шестнадцать портретов святого Тита, абсолютно одинаковых, и один разбил, а один был вообще Климентом - потому что он отвлекся, - но никто не заметил
- Недавно я написал шестн... эй, - он закладывает два пальца в рот и свистит так, что звенят стекла. В углу зала назревает некоторый скандал. Скандал - это очень интересно: если его вовремя не купировать, с Кевином случится нервный срыв. Они, впрочем, тоже в углу. Здесь барная стойка и много посуды. Йеста допивает свой стакан и с размаху бьет его об пол. Повисает тишина. Мгновенно становится очень приятно и спокойно. - Дела - это очень важно, - миролюбиво сообщает он, стряхивая с пальцев отлетевшие осколки. - Кевин, танцевать пойдешь?

Отредактировано Gosta Berling (2015-10-24 23:06:14)

Во вторник Майер делает ему новый паспорт, в среду Эбба находит его под кроватью и снова рвет в клочья. Некоторые из них она ест. Сумасшедшая баба.
Йеста сидит на подоконнике, рядом с ним - чемодан. У чемодана распахнута пасть. У Йесты, соответственно, тоже. Это - пять утра выходного дня. Каждые сорок минут на угол Эбби-стрит и Джон-стрит выходит патруль, и Йеста поднимает ор.
- Мистер полицейский, - верещит он, становясь на изготовку. - Насилуют. Меня убивают. Меня натурально насилуют и убивают.
- Берлинг, отъебись, - это - менталитет, или, возможно, кодекс чести. В любом случае, он не имеет права не откликнуться. Каждые сорок минут ему приходится подходить и интересоваться, что происходит. Если он не подойдет, Йеста перебудит весь квартал. С него станется.
- Мистер полицейский, - проходит еще сорок минут. Йеста вяло листает от Матфея. Ему хочется спать, он и в самом деле порядком раздосадован. Других оттенков этого спектра он толковать не хочет, но ему доподлинно известно, что с минуты на минуту он возьмет в руки нож. Вот он: в чемодане. Это торчит его ручка. - Я сейчас натурально выйду в окно, и натурально умру.
- Берлинг...
- В ваше, блядь, дежурство, вот так шуточки, а?
Это заметно остужает пыл по всей улице разом. Два месяца назад где-то во Фрайарсинч какая-то полоумная выпрыгнула с шестого этажа, и ее отскребали два патруля, потому что парамедики синхронно запили с промежутком в пару дней каждый. - Мистер полицейский, - он повисает на подоконнике, вытянув далеко вперед ноги, и прикрывает морду книжкой. - Я очень хочу уехать... Мне очень надо уехать, вы понимаете. Мистер полицейский? Я не могу бо... Я натурально выйду в окно! - внезапно воет он, в один момент вынося локтем ставень. Стекло мягко осыпается вниз. Это второй этаж, но все равно выглядит внушительно. У Готтлиба загорается свет. Поднимается некоторая суета. - Мистер полицейский, - снова жалобно и тихо тянет Йеста, опасно свешиваясь вниз, внезапно дергается и пропадает в проеме.
За полминуты он успевает нагреться и закипеть.
- Я ее убью, снимите меня отсюда, я убью ее, - это Йеста появляется со своим знаменитым ножом. Нож убог и рыбен. Толстую кожу Эббы ему не распороть. - Я... - он задумывается, теряет равновесие, но умудряется устоять. - Я пойду ее убивать, - сообщает он, поразмышляв. - Я пойду. Вы идите, и я пойду. Что-то я устал...
Слышно, как он пытается вынести дверь. Вероятно, все-таки выносит.

Стыдно вам, а... стыдно?
Допустим, человек крадет из семьи, допустим, у своего отца. Из кармана брюк, пока отец занят ужином. У человека трясутся руки, он обильно потеет и постоянно оглядывается. Через полчаса он идет справляться, как дела.
- Как дела, пап?
- Да нормально...
- А на работе?
- Да тоже...
Пятьдесят крон лежат у него под кроватью. Можно ли упрекнуть его в неискренности? Ему действительно важно, как идут дела в отсутствии пятидесяти крон. Он просто не уточняет. Вы, пожалуйста, отреагируйте должным образом. Я сообщаю вам, что готов убить человека, или убить себя. Мне нужно прощупать почву: если вы бросаетесь меня вязать, значит, мне делать этого никак нельзя... значит, я обязательно за это возьмусь, потому что мне не хватает моего "стыдно", мне нужен всеобщий стыд, самый грандиозный, самый большой, самый нестерпимый стыд этого мира, и руки у меня будут трястись, и я буду потеть и оглядываться, а потом умру. Я надеюсь, что потом я умру.
Когда-то она сказала: "ты еще за это поплатишься", и так меня подставила... с тех пор я все жду - когда же я поплачусь, - из-за этого я плохо сплю, и пытаюсь обратить на себя внимание, делаю то и делаю это, и все никак не поплачусь... За это время накапало столько процентов, что им придется выдумать что-нибудь новенькое, потому что я вытопчу им все сковородки
Я, кстати, никогда не крал пятидесяти крон, у моего отца не было брюк, потому что отца у меня не было, но все равно спрашиваю... каааак делааа?
- Блядь. Какого хуя. Что ты опять натворил? Что ты опять сделал?
- Да ничего я не делал... просто хотел узнать, как у тебя дела
Все это, конечно, полная хуйня, но у него есть время подумать. Еще, конечно, он надеется, что все-таки убил Эббу насмерть, потому что после всего этого дерьма еще и домой к этой суке возвращаться - это всяко выше его сил. - Как дела, мистер доктор, сэр, - бодро интересуется он, не удосуживаясь даже открыть глаз. - Я знал одного Питера, его звали Саймон... А вы были в Хайфе? Там самое ев... ев... - абсолютно чудовищно он зевает в ладонь, дергает плечами и улыбается. - Самое еврейское небо на свете. Я не хочу с вами разговаривать, вы уходите лучше, а то я вас покалечу. Честное слово.

А у красивой девочки подружка всегда некрасивая. Это чтобы спихивать ей бывших, или чтобы устраивать пижамные вечеринки и делать людей из уродов. Или чтобы какой страшной ни оказалась бы на снимке, та, которая справа, всегда будет хуже. То есть, удобно по всем параметрам, а иконопись и живопись не имеют между собой ничего общего - это чтобы вы знали, - иконопись - это фотография: ему повезло быть страшной подружкой для всех этих людей, и даже некоторых не людей, и время от времени... доставать... свой деликатный фотоаппарат... Ночная рубашка у него, конечно, роскошная. Ею пожертвовала Эбба: только она может со спокойным лицом носить эти мешки из-под картофеля. Значит, не убил - кто в здравом уме будет у мертвицы в шкафу копаться... это чего ради ее беспокоить, спрашивается, у него-то чемодан посреди комнаты, можно и там посмотреть... безо всяких предрассудков.
Йеста очень громко вздыхает и садится, подмяв под себя подушку.
- Пожалуйста, мистер доктор, сэр... Вы это бросьте, а? - ему очень надо покурить. Хочется спать, и чешется рука под повязкой, он просовывает палец под бинт. Чешет, стало быть. С этим проходят все проблемы, и ему становится очень легко, а вот Эббе дует из его комнаты. Хоть что-то приятно. - Я бы укусил вас за ляжку, и вы бы бегали здесь, как полоумный. Кричали бы очень громко. Я ведь очень странный, - он ложится поудобнее, потому что ему никак не удержать голову на шее, подушку обнимает обеими руками, но смотрит очень внимательно. - О, я такой странный. Престранный. Видели мать мою? Она вам рассказала про кино? Это... фильм... "Свадебный переполох". Это ее любимый фильм, - он говорит так быстро, что поневоле заплетается язык. Собственно, в чем толк кормить человека таблетками, если его можно просто убить.
Они натурально судят так: если человек отсидел двадцать шесть лет за убийство, его вина обнуляется.
Когда кого-то в квартале убивают, и вызывают по случаю рецидива, этот человек возмущенно говорит: "вы что! Я отсидел свое!"
Охуеть...
Если можно убить человека, который решил убить, то что толку кормить его таблетками? От того, что он не сможет поднять руку, его желание - когда-либо существовавшее, - не пропадет. Оно было. Это задокументированный факт. Вам что, недостаточно?
Друзья, ну поступите же вы, блядь, по совести, ну в кои-то веки...
Йеста смотрит мутно. Его подташнивает от запаха стирального порошка. - Ваша очередь, мистер доктор, сэр. Правда или действие?

Сценарий вот такой:
ЭКСТЕРЬЕР - ПАРК (КУСТЫ) - НОЧЬ. СТИВ (Мэттью Макконахи) и... эээ... МЭРИ (Ингрид Бергман) сидят на завалинке и вздыхают. То есть, романтическая сцена у них. Предельно романтическая.
МЭРИ (вздыхая). Как ты меня нашел?
СТИВ (вздыхая). Я знал, что ты придешь на это место...
Это "наше место"...
Только для нас с тобой...
Ты хотела сбежать, но я тебя поймал.
МЭРИ (вздыхая). Блядь, блядь, блядь, Стив, блядь, ты что, сошел с ума? Ты совсем дебил? Я же не дура, Стив, если бы мне хотелось съебать, я бы первым же рейсом улетела на Майорку. Хорошо, что я не Йеста Берлинг. Когда он летит на Майорку, его находят и там. А я просто хотела, чтобы ты тут же дико меня засосал, спросил про шоколадные конфеты и увез жениться, это немедленно. Поэтому я и пришла на "наше место", мудак ты криворожий.
СТИВ (вздыхая). Но что же не так с Йестой Берлингом?
МЭРИ (вздыхая). Заткнись и спроси меня, блядь, про конфеты.
Он опускает руки под одеяло, там Мэри снова становится правой, а Стив становится левой. Это - арт-терапия. Мастихином - всем известно, - можно распороть кому-нибудь руку, поэтому мастихина у него нет, но особых мучений он не испытывает. Он страшно боится обиды.
То есть, ну, когда тебе, предположим, нет восемнадцати и ты приходишь покупать коньяк, то отказ продавца - это справедливость, но когда тебе двадцать пять, и ты просто остался без паспорта, а тебе отказывают, оно, естественно, по-человечески обидно. Никто не хочет никого обмануть, просто очень хочется коньяку, а паспорта нет. Он хотел бы - в самом деле, - уехать куда-то чуть дальше, чем эта помойная яма, не для того, чтобы кого-то обидеть, а для того, чтобы... о... то есть...  Он пошел с ножом на Эббу не из большой к ней ненависти - в этот, то есть, раз, - а за тем, чтобы уйти из этого дома. И всем прекрасно известно, что она как-то раз пошла рейдом по пригородным кассам, чтобы никто никогда не выпускал никого из города. Ее не восприняли всерьез, но имя на всякий случай записали. А что толку на дуру-то обижаться? Страшно обижаться на дуру. Лучше быть снисходительным. То есть, все не так хорошо, как могло бы быть, но сбежать отсюда, как ни странно, куда удобнее, чем из-под ее крыла.
На правде, впрочем, у него загораются глаза. Он доволен. Правда - значит, правда. Очень приятное слово.
- Кем вы хотите стать, мистер доктор, сэр, когда вырастете? - Йеста жмурится, потягивается, упираясь ногами в изголовье кровати, зарывается поглубже в свой простынный сугроб. У него на бедре синяк размером с пятерню, и он старается на этот бок не ложиться, поэтому поза у него более чем замысловатая.
Он совершенно здоров. Может быть, немного нестабилен и ужасно впечатлителен, и не всегда следит за разговором, но в целом - и в сравнении, - все довольно-таки неплохо. Если запереть человека в пустой комнате при какой-нибудь неприятной температуре и с мигающим светом, у него тоже мало-помалу начнет съезжать крыша, даже если он - Билл Гейтс, или какой-нибудь Шарль де Голль. Обо всяких прочих и болтать нечего. - Холодно мне, Питер. Мне тут очень холодно. Там что, зима?

А теперь вот такой:
ИНТЕРЬЕР - БОЛЬНИЦА - ПАЛАТА (ПОСТЕЛЬ). МИСТЕР ДОКТОР, СЭР (Стив) и ЙЕСТА (эээ... Мэри) сидят друг напротив друга и вздыхают еще пуще, чем те двое.
ЙЕСТА (вздыхая еще пуще). А вот у вас ухо проколото, мистер доктор, сэр, это что значит?
МИСТЕР ДОКТОР, СЭР (вздыхая еще пуще, вздыхает еще пуще).
ЙЕСТА (вздыхая еще пуще). ...у меня тоже. Смотрите, какое колечко.
(пауза)
ЙЕСТА (вздыхая еще пуще). Ну вы же сами понимаете, я не могу придумывать за вас реплики, вы слишком важный, а я не писатель.
(пауза)
ЙЕСТА (вздыхая еще пуще). Все не так-то просто.
(пауза)
ЙЕСТА (вздыхая еще пуще). Я вам расскажу.
(нет паузы)
ЙЕСТА (не вздыхая). История, рассказанная идиотом. Я ненавижу "Свадебный переполох". Я, блядь, его ненавижу. Я не читал Макбета. Я не читал Макбета в "Свадебном переполохе", который я ненавижу, о котором думаю, потому что я такой придуман. Я надеюсь, что у того, кто меня придумал, есть совесть.
(пауза)
ЙЕСТА (вздыхая еще пуще). Хотя бы немного совести.
(пауза)
ЙЕСТА (вздыхая еще пуще). А у вас совести еще больше. Хорошо, когда есть кому поплакать. Не вам, в смысле.
(пауза)
ЙЕСТА (вздыхая еще пуще). На соседней койке слюну подотрите, пожалуйста. Да, вот так. Спасибо, а то ужасно сбивает с настроения. Очень отвлекаюсь.
(пауза)
ЙЕСТА (вздыхая наипущайше). Симпатичная, говорю, сережка. Вам идет. Вообще-то ваша очередь задавать вопросы. А, мистер доктор, сэр?
- А сейчас вы кто? - это Йеста цепенеет, как будто проглотил кочергу: вероятно, ожидает трепанации. Или, может быть, сексуального домогательства. А слюна там не подтерта. Сбивает с настроения. Очень отвлекает. Не следует ни того, ни другого. То есть, не сбилось и не отвлеклось. Ему вяло, блекло и не очень интересно - примерно как этот потолок, или, может, на два-три тона серее. Ладонь у него на лбу очень холодная - пробирает до мозгов. А это еще зачем. Он берет ладонь поперек и, кажется, держит ее очень крепко, складывает пальцы, как головоломку, большой к безымянному, средний к указательному, мизинец вниз. Аккуратно направляет ниже, касается своего живота, разглаживает пальцы обратно в ладонь: ее впечатывает сначала в свое левое плечо, потом - в правое, потом - прижимает к сердцу, но очень скоро отпускает.
Ему немного легчает. Он не был в конфессионале лет десять: еще бы, если дать слабину, все полетит к чертям. В смысле, в том-то и дело, что не к чертям. В общем, с этим еще сложнее, чем с Макбетом. То-то и оно.
- Я карикатурист, - сообщает он как ни в чем не бывало, потягиваясь так, что хрустит в хребте. В самом деле, залежался. - Очень смешное рисую. Любите посмеяться, мистер Кроули? Принесите мне сосновую доску, - он раздумывает, оттягивает край рта, ковыряет пальцем в простыни. Белье тут крепкое. - Тесло принесите. Смешно будет, ужас. Это чистая правда.

Отредактировано Gosta Berling (2015-11-02 03:13:39)

Когда придет Апокалипсис, он только проснется. Встанет с постели, вяло попрется в ванную, посшибав табуретки и мольберт, почистит зубы, попялится на свою сонную рожу в зеркало. Пока что он не будет знать ничего ровно так же, как не будут знать окружающие, и это будет очень спокойное время: сейчас все грязные делишки происходят в закулисье. Потом он спустится на второй этаж, в кухню, обязательно растянется на лестнице, съедет вниз по перилам. Эббы в это время нет дома, но чайник будет еще горячим: он сообразит себе крепкого, как зубы, черного кофе, распахнет окна, сядет на подоконник, свесив ноги вниз и увидит, как медленно снимается первая печать.
Всадник хорош собой. У него лицо праведника. Берлинг продолжит бездумно болтать ногами и жевать свой пустой смерреброль, а улицы будут пусты и светлы, как поля, пока не снимут вторую печать. Конь второго всадника даст ему хвостом по лицу - но так, несильно. Поднимется страшный шум, как будто штормовое предупреждение, и Йеста неохотно заберется обратно в кухню, прикрыв окно. В стекло будут лететь камни и чьи-то кости. Йеста будет миролюбив и спокоен, как в день рождения или как будто он умирает.
Далее поутихнет, и он поймет: третий всадник, и он снова выйдет к окну. За окном будет серо, пресно, гадливо. Будет моросить. Он проверит холодильник - там еще останется пара бутылок и зеленое яблоко, - но ему пока не будет голодно. От нечего делать он возьмет свою маленькую грустную гитарку, побренчит немного, будет посматривать на часы. На часах будет минус восемь, и с четвертым всадником он вернется к себе в спальню.
Под дружный аккомпанемент мрущих на улице он распахнет шкаф, наденет самое чистое и самое светлое - оно заготовлено давно: его фолькдрект одноцветно бел, бела вышивка и белы полы рубашки, белы его босые ноги. Он снимет с себя все пластыри и даже попытается оттереть татуировку, но вскоре бросит это занятие, потому что снимут пятую печать, и станет невыносимо тоскливо. Тогда дело останется за малым: все-таки, какая-то бутылка в холодильнике была, а с этим жить всяко проще, даже если на улице Апокалипсис. Дышать он будет часто и судорожно - от нетерпения, может быть, от предвкушения.
С шестой печатью придет темнота, и он начнет нервничать - так, что даже не поймет, землетрясение это или тремор. Улицы развернутся и покатятся, как уроненные нитки, и раскрошатся, как пирожные, дома на Эбби-стрит. Дом преклонит колени и провалится лавкой Готтлиба по второй этаж. Тогда Берлинг сможет выйти из дома прямо через окно. В дымном и больном он, белый, будет смотреться как плевок.
Среди развалин и плачущих он будет ходить и кусать пальцы, потрясать белой головой, нервно спотыкаться и сбивать ноги о камни. Так ждут встречи с возлюбленным, больным рассеянным склерозом, или важной премии при полном отсутствии результатов. На всякий случай он будет вспоминать все свои грехи, и рассказывать о них вслух, чтобы слышали те, кого угораздило выжить: от ушедшего отца до унесенной с банковской стойки ручки. Выжившие будут качать головами. Берлинг будет перечислять, но каяться не будет. Вскоре он останется один.
Седьмая печать будет снята, и он заплачет от неожиданности, но совсем ненадолго. На полчасика.
Под градом, огнем и трубами, горящими кронами и тлеющими травами он пойдет дальше, к центру, ноги его будут как прежде белы, дышаться будет легко, умирающие кругом будут тянуться следом: пару он попробует поднять и тащить с собой, но не успеет, а потом и вовсе бросит это занятие. Под трубами он пойдет тропой мертвых рыб, поскальзываясь и раздирая колени о чешую, под трубами наберет воды в ладони, но вода будет сладкой, как мед; умирающий придет к нему ближе, попросит пить из его ладони и умрет от этой нестерпимой горечи.
Когда потемнеет, под трубами он ляжет спать, и под трубами же проснется чуть позже, и продолжит идти. Он будет встревожен. Он будет трястись от волнения, как эпилептик, и даже не сможет с первого раза прикурить. Под трубами саранча, вышедшая на поля, облепит его руки, как голубиная стая, ищущая крошек. Он отдаст ей яблоко, и саранча уйдет дальше полем, уйдет дальше и Йеста. Он будет расстроен: как будто хотел малиновый леденец, а получил вишневый.
Под трубами он раскопает мертвых, найдет похожую на Эббу, утрет ее лицо подолом, немного покачает на руках. Спросит: мать, ты чего, а, мать? Столько дел еще, ты что, сдурела? А ну поднимайся, - ему не будет грустно, или печально, или тоскливо, или отчаянно, он будет немного растерян. Ты чего разлеглась, мать, посреди рабочего дня? Давай, вставай, пошли, ночью отоспишься, - а день стал как ночь, и Эбба как обычно ничего не поймет, и он встанет, раздосадованный, и пойдет дальше, пока по небу идет ковчег не про его честь. Град оставит на нем немного синяков, но это будет не больно - так, терпимо.
В пустыне он увидит жену, прячущуюся в кустах, и смолчит, пойдет дальше, пока небом будет царить великая бойня. Где-нибудь он найдет старую ржавую тачку без крыши, сядет на переднее сиденье, закинет ноги на приборную панель. Кинотеатр под закрытым небом будет крутить кино немое, но увлекательное, ему будет холодно, и он стащит с задних кресел шерстяное одеяло. Возможно, он уже немного поймет, но, скорее всего, нет: это не тот вопрос, в котором обыкновенно хочется торопиться.
Под шерстяным одеялом сорок два звериных месяца пройдут как ночь. На исходе ночи он набредет на языческое племя, голодное и злое, и ляжет со всеми по очереди - и с мужчинами, и с женщинами, и с детьми. Каждый станет заражен истерикой, а потом язычники умрут, и Йеста пойдет дальше, пока на Сионе не поднимутся сто сорок четыре тысячи и Агнец. Он услышит голос Ангела, требующего покаяния, покачает головой очень растерянно, разведет руками, посмотрит под ноги: под ногами будет течь кровь, аккуратно огибая его ступни.
Потом, в первую чашу, когда руки его останутся белы, будет кричать: Господи!
И во вторую чашу, когда умрет море, а он все еще будет жив, будет кричать еще громче: Господи, почему? Господи, за что? Господи, прекрати издеваться...
И в третью чашу, когда вместо воды подавятся кровью, будет орать, невредимый: Господи, но ведь я так ждал! Господи, где твоя кара?
И в четвертую чашу, когда повиснет жара, и над ним лишь одним останется тень, будет срывать глотку: Господи, сколько можно медлить? Господи! Господи, я больше не могу, я не могу больше, я больше не могу... я не могу больше ждать, Господи!
И в пятую чашу, когда вокруг воцарится стон, будет хрипеть: Господи... Я не каялся, Господи... Господи, где мое наказание?
И в шестую чашу, когда иссохнет Евфрат, будет отвечено: наказание твое - вечно ждать наказания
И в седьмую чашу, когда падет Вавилон, будет шептать: Господи... мама... мамочка... Господи, помоги...
А потом небо станет светлеть.
Откровение Йесты Пустослова. На самом деле - никто не откровенничал. Все молчали. Молчал Кроули, ожидая ответа, молчал Берлинг, впустую шевеля губами. Молчал нагалоперидоленный справа, и молчал напаксиленный слева, в коридорах тоже молчали. Это был жест вежливости: может быть, он случайно говорит во сне, и все уже давно все знают. Может быть, он говорит наяву: тогда все тем более известно. Что теперь выебываться.
- Мне иногда так больно бывает, Питер, что я совсем не знаю, что с этим сделать, - еще немного помолчав, тихо сообщает Йеста, пусто пялясь в противоположную стену. Ему хочется размышлять о том, что очень скоро он уедет домой, но если положили - значит, надо. Может быть, поэтому и надо... наказание твое - ожидание наказания, а болезнь твоя - отсутствие болезни. Твоя проблема - чужие проблемы, твои глаза - единица по шкале незрячести. Всеобщая богобоязненность - твоя богосмелость. Все с тобой нормально, Берлинг. Все здорово. Нечего расстраиваться по пустякам. - Я домой хочу, а она мне не дает. Я ее не боюсь, но я не хочу, чтобы она меня убила. Это будет ужасно, если она меня убьет, - в смысле, уж это-то она не отмолит. Помимо прочего, с некоторого времени в церковь ее не пускают вообще. Так вышло. К сожалению. -  Лучше я ее убью. Так будет правильнее. Ты неси все эти... - он неопределенно дергает рукой, - кисти, краски, любые... какие только пожелаю... угля принеси... Я думаю, я буду рисовать себя.

Отредактировано Gosta Berling (2015-11-03 23:13:59)