- ты поможешь мне
конечно, я тебе, блядь, помогу, только объясни мне толково, а, где тебе больно? где конкретно тебе больно, чтобы я тебе помог?
- мне больно... там, - он указывает на стол. На столе стоит миска. Годом позже Эбба наденет ее Йесте на голову, как Эмилю из Леннеберги, но снимет он ее с себя довольно легко, без дополнительных душевных мук. Миска полна перезрелой клубники. Из нее, раздавленной, сока натекло до краев. Столешница липкая, и приходится облизывать пальцы. - там слишком много клубники, ты поможешь мне?
- я помогу
Это очень интересная игра, и он не любит, когда трогают его колени, он не любит, когда трогают его руки, когда плечи трогают, не любит в особенности, когда трогают предплечья, или предлагают поздороваться, подержавшись за ладонь. Там до сих пор липко, и еще диатез, конечно, это по малолетству случается, его никто не лечил - он проходит сам, этот диатез
На коленях, и на плечах, на предплечьях, и на ладонях тоже
И еще...
Не могу вспомнить, - он задумчиво чешет бритый череп. Звук раздается смешной, как будто чистят морковь. Это очень интересная игра, ты объяснишь мне правила? Господи, конечно, я тебе помогу, нас учат - помогать своему ближнему, и любить своего ближнего. Мне девять лет. Я не могу выйти из этой системы. Завтра мне надо будет идти на уроки, и они меня засмеют... я весь в дырочку, в пятнышко, а где у тебя болит?
вот здесь...
о, боже. у меня тоже
"клубника - липкая", "клубника - острая", "клубника - колется"
да, я понимаю, о чем ты, клубника - это очень больно
а если очень часто говорить слово "клубника", то можно забыть, о чем эта клубника, что за слово такое - клубника? клубника клубника клубника клубника
- Она меня ударила, Питер, - он поднимает голову. - А я тебе помог?
я не думал что ты поведешь себя так некрасиво, ты понимаешь, вот в чем дело, ты дал мне крест, а потом потрогал меня за плечо, и все эти игры... мне не нравятся эти интересные игры, я от них чешусь весь, это еще с детства пошло, и теперь я что-то так расстроился, что никак не могу заснуть. Целых шестнадцать лет. Я хожу, и у меня такие большие круги под глазами ("грязные"), и я еле переволакиваю ноги, и все время зеваю. Я думаю, я совсем не болен, мне просто хочется, чтобы это поскорее кончилось
- Вам нравится моя прическа? - там точно настала зима, вот о чем он думает, как-то раз он лег в сугроб и лежал там, пока не выжил. Из ума. - Вы думаете, я некрасивый стал? - это глупости...
я всегда был некрасивый, а тут еще эта клубника, ну, вы понимаете...

Это да, я отлично потрудился с тем, чтобы быть красивым, я всегда был красивым, вскорости я буду еще красивее, мне так и говорят, о, Йеста, какой ты красивый, ну просто красивенький мальчишка, самый красивенький прямо мальчонка, уж на что все мальчишки красивые, но ты-то у меня наикрасивейший что ни на есть, самый красивый мальчик, присядь, нам надо поговорить?
Он тут же берется за карандаш.
- Мать моя завидует мне сильно, что мне даже мистеры докторы и сэры говорят, что я красивый, а ей не говорят, - Йеста шмыгает носом, потирает колено, бумага все так же плохая, но все же получше. На простыни и всяко неудобно: зябко выходит, мутно, ничего и не понять. Полная глаукома. У него нет совершенно никакого желания вести разговоры. Любые "присаживайся" и "надо" вызывают у него нервный спазм. Покосившись в сторону двери, он отсаживается подальше в угол кровати. - Ансельм ей не говорил, поэтому она решила, что ей нужен я, тогда он мне стал говорить, а ей все равно не говорил, и она еще больше разозлилась. Теперь она ходит сумасшедшая. Я с ней жить не хочу. Она мне как-то руку сломала, а что мне делать, если у меня не будет руки. Вот и я не знаю, мистер доктор, Питер, сэр. Видали? - он показывает на рисунке. - Это хвосты, я вам рассказывал, - он валяет дурака, но ему однозначно тошно. Все эти душещипательные разговоры натурально что-то щипают. Вряд ли душу: это - некроз. Еще немного - и будет ампутация, и все вернется на круги своя. - Она меня ударила, потому что я устал здесь сидеть. Я попросил ее, чтобы она меня ударила. Может быть, она убила бы меня, а? Нет, наверное, нет... Знаете, клубнику из Смоланда везут, - тянет он задумчиво, посасывая кончик карандаша. Карандаш очень мягкий, а для Эббы нужна некоторая твердость. Не каждая женщина может быть такой ебически упорной. - Ансельм ушел из-за меня, вот она и бесится. Мать, в смысле, не медсестра... - Йеста рассеянно поводит носом и внезапно дает карандашом по листу так, что он рвется ровно посередине. С этим он просыпается: смотрит в образовавшуюся дырку. Из дырки в его сторону глядят внимательные докторовы глаза. - Мне не нравится этот разговор... мне не нра... не нравится, я не хочу об этом говорить, - сообщает он медленно, с трудом подбирая буквы. Почему-то соображается внезапно и с ходу очень, очень вяло, диатезно. - Я красивый очень... мне нельзя об этом говорить.

Отредактировано Gosta Berling (2015-11-17 00:12:15)

Он пробивает в листе вторую дыру, аккуратно выштриховывает ресницы вокруг, брови грандиозны, также провоцирует внимание мушка под правым нижним веком. По контуру он аккуратно обрывает это лицо: получается маска. Через маску стены обрастают бархатом и тяжелой драпировкой. Густо ниспадают ткани; медленно расцветает окно в соседней стене. Йеста вытягивает ноги, расставляет их пошире, укладывается локтями в изножье. Смотрит очень внимательно.
- Это было в субботу, - сообщает он, подумав, громко вздыхает, тянется поправить волосы, но вовремя вспоминает, что волос уже нет. - Эббы не было дома, он пришел домой, а я простудился. Очень холодно зимой, ты знаешь. Тогда он пришел ко мне в комнату, у нас был маленький дом. Домик, маленький такой. Он мне говорит: ты, Густав, красивый очень сегодня. Это он мне часто говорил. Он мне говорит: пойдем, я принес клубнику, и мне нужна твоя помощь. Пижама у меня была такая... синяя, в перышко.
Берлинг невозмутим. Берлинг - могильный камень, женщина без ног и без рук. Может быть, зонт, или настольная лампа. С еще одним вздохом он пожимает плечами, строит недоуменную рожу. Его секрет в том, что ему ничего не нравится. Ему уже давно все разонравилось, а разоразонравиться обратно никак не может. Нет возможности. Нет места. Все полости... ха-ха, - забиты. - Потом он положил меня на стол и трахнул, Питер, вот так делишки?
Эббе это не понравилось
О, Эббе это так не понравилось...
Если говорить по сути, это никому не понравилось, только ему, но для нее это была еще та перипетийка. Вчера, то есть, в пятницу, он подарил ей цветы и дал денег на прогулку, и она решила, что все налаживается. Двадцать восемь лет - хороший возраст. В двадцать восемь все должно налаживаться, это в девять лет все может разладиться, и в пятнадцать может, а в двадцать восемь - как раз наоборот. В тот день было студено, окна были белые, было скользко, и люди падали на каждом углу, и Эбба пришла, и ей ничего не понравилось. Как мне сейчас, но еще сильнее.
- А она сказала... она, Питер, знаешь что сказала, - Йеста издает какой-то очень странный звук, это похоже на смех. - Она сказала, что это я его совратил. Я думаю, Питер, она была права... Я только и делаю, что совращаю, - он тянется рукой к ближайшему доктора колену, подмигивает ему через дыру в маске, аккуратно поглаживая ногу сквозь ткань брюк. - С тех пор. Я это умею, а она нет... вот она и завидует.

- Это не годится, - печально подтверждает Йеста, пожимая теплую ладонь в своей, кажется, раскаленной. С тоской он пялится на положенное для его рук место. Положили - значит, так положено. Кто мы такие, чтобы противиться. Его ощутимо колотит. Может, от холода. Всяко надо греться. Одеяла тут ужасные: как будто их жрали, и ими блевали. Паскудные, как зима, или окна, или люди. - Никуда это не годится.
А что годится, Питер?
Я так и знал, что все нормально, что проблема в чем-то другом
Вот беда, Питер, вот беда... беда-то какая случилась, какая беда... такой я красивый сегодня, это же просто уму непостижимо... такое редко со мной случается: такая красота. Мне так жалко пижаму, она была такая маленькая, такая мягкая
Как эта комната, только чуть мягче
- Он делал это вот так, - эту докторову руку он сжимает в своей, кладет ее себе на грудь, прикрывает глаза. - Йеста, ты такой красивый мальчик. Ты такой, Йеста, красивый мальчик, а когда поправишься, будешь еще красивее. Простуда, - эту чужую ладонь он ведет выше и прижимает к своему лицу изо всех сил, как будто хочет спать, жмурится, ведет по ней губами. - Это, Йеста, не навсегда, но ты мне нравишься и такой, Йеста, простуженный красивый мальчик... Ты любишь клубнику?
Он подсказывает реплику, ее следует читать по губам: нет.
- Нет, - лихорадочно шепчет он, не открывая глаз, кусает между пальцев, тихо стонет, прикрыв себе двумя пальцами рот. - Нет, нет, нет, я не люблю клубнику, нет, нет, нет, не люблю, нет, Питер, я не люблю клубнику...
Я не люблю эту ебаную клубнику
От нее я покрываюсь пятнами!
Я становлюсь некрасивым мальчиком от твоей ебаной клубники!
Я терпеть не могу эту ебаную клубнику!
Убери ее со стола...
Внезапно он затыкается, и становится очень тихо.
- Слышишь... - он вскидывает ладонь, призывая к молчанию. - Она идет. Она уже подходит к дому. Нам надо быть быстрее.

Когда кто-то умирает старайтесь не смотреть в зеркала, ваше лицо станет невообразимо уродливым, брови обелесеют и полысеют, лоб оползет, глаза заводянеют, а рот урод, но так было всегда. По возможности гасите свет, выходя из комы, и не приглашайте за собой мертвецов, они не моют рук и не вытирают ног
Одутловат и дебиловат, либерал-демократ, -ат, -ат, -ад
(это ты)
нумизмат... меценат... э... дегенерат
И из партера зрительного зала разнообразных Йест раскрывают лица пастями деликатно, как и любая неблагодарная публика, не сильно понимая, в чем тут дело, но, тем не менее, требуя возврата денег или хотя бы стриптиза на сдачу. На балконах ведут себя пристойнее: плюют в потолок, тушат о соседние головы окурки, лепят жвачки под сиденье. Выходит на сцену Господь Бог, главный поставщик околокатарсических судорог со времен сотворения мира. Из-под полы своего делового костюма он вытаскивает наружу Главный Инструмент и принимается прохаживаться туда-сюда, бросая хмурые взгляды исподлобья и поглаживая пульсирующий ствол.
Аудитория ропщет, перешептывается, шелестит стонами и брызжет довольством. - Каждому хватит по пуле, - говорит иногда Он, замирая возле кулисы, а потом вновь продолжает свой променад. - Не волнуйтесь.
Когда умирают целыми залами, целыми домами и целыми странами, целыми телами и целыми городами, а витрины остаются стоять, остаются стоять трельяжи и здоровенные бельевые шкафы, темные солнцезащитные очки, мобильные телескопы и гинекологические инструменты, полированные ногти, слезящиеся глаза, битая посуда, бритвенные лезвия, личные дневники, лечащие врачи, рисунки на полях, кинопленки, фотопленки: все остается на местах, - взбудоражен, может быть, перепадет, а как вымолить, но чтобы по должной строгости?
Он получает пулю за всех, потом вторую, третью, двадцать восьмую, он сплевывает их в ладонь, он говорит: я не глотаю.
(он врет)
Лучше, конечно, чтобы никто не умирал вовсе, но в таком случае жизнь станет решительно невыносимой.
Через стекло он смотрит, как в зоопарке, на странного человека, это похоже на фильм братьев Маркс. Он дергает рукой, и дергается рука человека: налаживается коннект. Он смеется навзрыд, и в ответ смеется человек за стеклом. Это общение донельзя продуктивно - по крайней мере, смешно им по одному и тому же поводу. Нередко случается так, что Йесте не с кем поговорить, тогда он идет к стеклу. Как только он появляется на горизонте, его друг уже спешит с другой стороны и раскрывает руки для объятий.
Потом Йеста бьется еблом прямиком об витрину, или трельяж, или шкаф, и перестает хотеть дружить на ближайшие полчаса. Спустя сутки он забывает об этом неприятном инциденте, и история повторяет саму себя.
- Я не волнуюсь, - говорит иногда он. - Каждой пуле меня хватит.
(в этом он прав)
Когда он успокаивается, проходит, может быть, полчаса, может быть, проходят сутки. Только что он и правда здорово врубился мордой во что-то твердое. От прошлонедельных швов на переносице осталась только тонкая, едва различимая бледная линия. Семь дней без славной драки - и он уже выглядит, как маргинал. Это не очень красиво. Это очень спокойно. Он не любит спокойствия. В его арсенале - бес-, без-, бес- и остальных бесов до кучи. Все остальное ему незнакомо, оттого ему страшно.
Он все еще прижимает руку к лицу. Свою, разумеется. К своему, разумеется.
- От чего вы меня лечите, мистер доктор, сэр? - интересуется он как ни в чем не бывало, когда он улыбается, у него дрожат губы. - От нее? От мамы?
Наша проблема, мистер доктор Питер, сэр, заключается в том, что у вас не получится уйти.
Просто не получится, и все тут...
Инструменты распакованы. Все, до единого, и даже главный. Он выпорет меня патронташем. Патронажем. Вашим.
Ха-ха.
Наша проблема, мистер Питер, доктор, сэр, заключается в том, что в какой-то момент вы не сможете прийти, потому что вы никуда и не уйдете, понимаете, о чем я... понимаете... мне бы хотелось, чтобы вы приходили и снова... вы смешной очень человек, я все еще помню ваше лицо, когда вы... ну... это лицо мне не повторить. Это правда. Оно неповторимо. Уникальное лицо. - Вы не бойтесь, мистер доктор, это только поначалу так больно... потом еще больнее, но в этом весь интерес. Когда вырастете, вы поймете... - Йеста зевает очень сладко, прикрывшись листом бумаги. Он не спал четверо суток. Скоро он выспится впрок.

Можно бить так, что придется отплевываться зубами (пожалуйста, не принуждайте меня к активному действию), остро щериться известняком, раззеваться (раздеваться) израненными пещерами, чтобы потусторонние твари выли из самых глубин, они называют это - извержение вулкана, это - свержение вулкана, это - поражение вулкана, вырождение вулкана, выражение вулкана... это самореализация. Бить можно так, что останутся синяки, еще можно бить зубами, можно бить бумагой, бумажно бить, вулкан будет блевать горячим, хорошо, что я не вулкан. Хорошо, что я молчу, и только иногда делаю так, протяжно: а-а-а-ах...
Это не важно.
- Вы не бойтесь, что пока больно не так сильно, - наконец снисходит Йеста, отнимая руки от лица. Там - он знает, - остались следы от его пальцев. Скоро они пропадут, и никто ничего не вспомнит. - Потом будет так больно, как нужно вам.
Потом он будет лежать, может, он будет стоять, может, он будет мертв, но он всяко найдет время обязательно подумать: "о, вот, я же говорил", или "да, я же говорил", или "все, как я говорил", или даже сказать вслух, но это навряд ли.
- Никак не пойму, зачем меня лечить, - он довольно резво поднимается с постели, трясет головой, совсем недолго, задумавшись, ноет себе под нос какой-то смутный мотивчик. Марсельезу, или тело Джона Брауна, или еще что-нибудь неуместное, - сам пока не понял. Потом он садится на пол: то самое колено мистера доктора, оно как будто и было сделано для того, чтобы кто-то клал на него свое лицо. Может быть, и не одно. - Она меня довела, - он смотрит снизу. - Тут бы и Христос свихнулся.
В смысле, да... никто ни с кем не спал, но если бы Мария... ну, если предположить, - мы же можем предположить: если бы она взревновала, она бы стала его бить? А он стал бы бить ее в ответ? Я бы стал... то есть, я стал, но и она не Мария. Но и я не Христос. Ей было девятнадцать, если в девятнадцать ты рожаешь такого идиота, трудно остаться в рассудке.
Только один отец спокоен, разумен и свят. Все остальные скоренько поехали крышей. Теперь все лечатся: один Берлинг каким-то мужчиной, вторая Берлинг - каким-нибудь другим мужчиной. Они могли бы подружиться, если бы могли подружиться.
- Я хотел уехать, поэтому мы поссорились, и теперь вы сажаете меня в какой-то колодец за то, что я хотел уехать... и вы надеетесь, что не будет никакой ссоры, ну, мистер Кроули, вы серьезно? От чего это должно меня вылечить? - Йеста обиженно дует губы. - Это вы себя лечите, а я тут не при чем.

Отредактировано Gosta Berling (2015-11-18 20:26:16)

Ему двадцать шесть, он заведует каким-то мелким департаментом какой-то мелкой экономики какого-то мелкого североафриканского государства. Денег не очень много, но по местным меркам живет, конечно, шикарно. Тело у него смуглое и твердое. По национальности он курд, и страшно этим горд, но гордиться приходится тихо, иначе пнут под зад с насиженного места. Это в полдень: душно, влажно. Они лежат поверх нерасправленной постели настолько голые, что даже не смешно, когда он вдруг открывает свой курдский рот и говорит на очень плохом английском:
- Я люблю тебя.
- Зачем? - насмешливо интересуется на очень неплохом английском Йеста своим шведским ртом. Курд, тем не менее, продолжает. Рука его беспокоится у Йесты где-то между бедер.
- Я хочу всегда быть рядом с тобой, прожить с тобой жизнь, умереть с тобой вместе, - Йеста пялится в изголовье кровати и хохочет по-блядски, но недолго. Ситуация хоть и идиотская, но смеха не предполагает.
- Зачем? - еле выдавливает из себя он, давясь воздухом. - Зачем?
- Давай сходим на свидание. Чтобы все как у людей. Я знаю место, где никто нас не увидит. Потом у нас будет большой дом. И большая кровать, - курд не унимается. - Что случилось? - внезапно он поднимает голову. Смотрит с беспокойством. Йеста забирает волосы с лица, пытаясь отдышаться.
Дело в том, что у Йесты не стоит на любовь.
Он никогда не видел в этом проблемы.
- Зачем?
- Зачем?
- Зачем?
- Незачем.
Разумеется, вечером он улетает. Делать ему здесь больше нечего. В лучших, блядь, традициях. Касабланка, мон амур. Умереть с тобой вместе. Ну-ну.
Теперь же он прикрывает глаза, как ребенок, и жмется к этой руке так, как будто ему совсем не страшно.
- Хорошо... хорошо... хорошо, - это звучит так, как будто он соглашается, но на самом деле он констатирует факт. Хорошо. Не неприятно. Все остальное, разумеется, плохо. В чем отличие "прогулки, арт-терапия, гимнастика" от "большой дом, большая кровать": в первом случае все обстоит куда хуже. Из большой кровати в большом доме хотя бы можно съебать, когда эта импотенция вконец утомит. На картинах, впрочем, он открывает глаза.
- Картины... - это он тянет с той же интонацией, с какой когда-то спрашивал у курда, зачем портить такой хороший день. - Уроды. Кто же будет их бить теперь, Питер, эти картины. Может быть, ты?

- Вам нравятся какие-то картины, мистер доктор, сэр? - было бы уместно сказать, что кормят не очень, если бы он вообще что-то понимал в еде. Она присутствует - и то неплохо. Впрочем, до обеда нет никакого дела. Йеста раскачивается на стуле, пытаясь удержать ложку на ладони в вертикальном положении. Эквилибристика занимательна. - Я ни одной своей не видел, -  либо приходила Эбба и била святым морды, либо приходили фанаты и забирали лица себе, это все очень удобно: они не могут противиться написанному, потому что почитают написанное, а писатель уходит на второй план. А Эбба вообще чокнутая, и ей все похую. Бить, или не бить - это вообще без вопросов. Все довольно однозначно. - Мне не хочется на них смотреть, когда я их заканчиваю... этих людей... а потом я и не могу на них смотреть, даже если хочу. Я, наверное, и не смог бы. Смотреть. Понимаете, о чем я?
Он составляет списки, кропотливо записывает каждую мразь за день.
Двадцатое ноль девятое две тысячи четырнадцатый. Воскресенье. Не молился. Трахнулся с Кевином. Прочитал гороскоп в газете. Четыре сигареты. Черный русский три стакана. Трахнулся с Кевином. Белый русский два стакана. Порезал палец ножом специально мог бы и не резать но порезал. Шел на красный не смотрел по сторонам. Послал Эббу нахер тринадцать раз. Не молился. Унес с собой шариковую ручку из банка. Соврал про Эббу два раза. Кинул в Эббу тарелку две штуки. Приставал к женщинам двум. Не молился.
К вечеру в мастерской находиться невыносимо: жарко. Смотрят так, как будто упал лицом в печь. Во избежание, все завешано вафельными полотенцами и тюлем. Как-то раз нес на продажу, забрал, не глядя: пока ехал, разобрал две аккуратные дыры, как будто тушили окурки, и женщина напротив отсела, неуютно поведя плечами. Тогда он впервые подумал, что, может быть, убить себя - это не такая уж и плохая идея. Может быть, и не впервые, но мысли этой удивился. Все стало как-то легче: и пакет с иконой, и голова, и собственный вес. Потом, конечно, вернулся страх, но это было позже, к вечеру.
- Ан... Ансельм, - здесь он снова чудовищно зевает, и стул опасно накреняется, но Йеста в это время суток изящен, как акробат или идиот, - Даже не знает, что я что-то умею, кроме совращений. Эбба хотела, чтобы я священником стал, а он просто хотел. А я ничего не хотел, просто не хотел... не хотел есть клубнику. И теперь не хочу. Есть, - он, естественно, отодвигает от себя тарелку, и что-то плещет на стол. - Не надо меня заставлять. Я не люблю, когда меня заставляют, Питер.

Только что ты сам сел за стол и принялся...
Кто-то видел, может, как он вставал, кто-то, может, видел, как он отряхивал колени, или потягивался, каким шагом он шел, какое при этом у него было лицо, или как этого лица не было, спокойны ли были при этом его руки, было ли ему больно, когда он получил коленом по подбородку. Вроде бы, никто. Помимо сил природы, помимо сил божественных, помимо душевных метаний и физиологических разметок, здесь присутствует нечто другое. Нечто сверхъестественное. Нечто... Он поднимает ладонь вверх, прося тишины. - Монтаж, - значительно поясняет он. Больше ничего значительного сегодня он не скажет. Дальше - болтовня. - Если бы вы меня сюда не посадили, мне бы не пришлось сидеть с этой тарелкой за одним столом. Вот в чем штука.
То есть, конечно, он мог бы - и у него есть такое желание, - перевернуть поднос, перевернуть, может быть, и стол тоже, это будет грязно, перевернуть постель, разбить окно, плеваться всей этой мразью, которой кормят три раза в сутки, чтобы он ничего не переворачивал. Это будет его естественная реакция, которая покажет, насколько он здоров. Из-за этой реакции он останется здесь еще на полгода и в конце концов выгрызет себе вены от тоски. Он будет заставлен: переворачивать, разбивать, плеваться, реагировать. Если бы обстоятельства были иными, он вел бы себя прилично. Но обстоятельства эти. Заданные. Монтаж...
Он роняет голову на руки, руки роняет на стол. Упирается в столешницу носом.
- Я прилетел из Израиля в этот ебаный Дублин, и все было хорошо. Все было неплохо, Питер, понимаешь, что такое "неплохо"? Я подумал, что, может быть, еще немного - и я успокоюсь. Может быть, еще немного, и мне перестанет быть плохо, и это неплохо станет окончательным, но я забыл, что меня ждет мое наказание. Я правда забыл, может быть, поэтому все стало неплохо. Может быть, тогда бы я смог... - он мешкает. Эти слова могут быть использованы против него. - Успокоиться. - отличная формулировка! - Она это как-то почувствовала, мистер доктор, сэр, и она терпеть не может, когда меня все устраивает, поэтому она примчалась за пять минут. Я думал, что я умираю: настолько мне было неплохо, а потом я начал умирать взаправду... и все никак, никак не умру, а мне уже пора бы, - глаза у Йесты закрываются сами собой. Это неплохо навевает на него сон.

- Вы вот все-таки такой зануда, мистер доктор, - Йеста с большим недовольством поднимает голову со стола и устраивает ее у себя на ладони. Ничего страшного, в общем-то, не происходит, но он слегка заебался. Ему очень трудно соображается. Это, кажется, не его вина. - Сэр.
а вот это вообще возможно есть то есть кто-то когда-то такое ел... да, кажется, кто-то это ел и ему не понравилось он сплюнул и понесли следующему нет, нет, нет, никак нельзя человеку становиться инструментом он уже и не человек вовсе, и что... а что... какие-то обвинения... очень хочется спать
интересно, а я человек, хоть немного, хоть самую малость
опускается красный занавес, опускается черный занавес, золотой тоже опускается, и здесь все опущены, и никто не выйдет, можно не требовать денег. Показатель здоровья полное повиновение, но ведь все это ужасно любопытно, это ужасно - мне это не нравится, и это любопытно - а, собственно, зачем?..
Разве человек должен вести себя как животное, скажи мне это пожалуйста, сэр (не по собственной воле)
Я думаю, человек никому ничего не должен, кроме Господа Бога, и в этом его проблема. Йеста вяло поворачивает голову, встречает взгляд, бездумно смотрит на этот взгляд, взгляд проходит в него, как линия. Однажды он ударил ножом подушку, и она так заскрипела, что у него весь вечер болели зубы. Убить Эббу было бы постыдно: он видел ее голой, он видел ее за завтраком, однажды он выломал дверь, когда она лежала с мужиком, но если бы ее живот так заскрипел, Берлинг умер бы от стыда. Прямо на месте. Как вор, или вор вора, или будущий священник. Как убийца - вряд ли. Взгляд упирается в его переносицу, смещаются хрящи, он вспоминает, какой на вкус дверной порог, рассеянно покусывает кончик ложки. У него в голове где есть кровь, там она и бурлит. Он это слышит. Звучит так, как будто закипает чайник.
- Сводите меня в церковь, - наконец неохотно просит он, брови его поднимаются как будто бы от удивления, но рот непревзойденно, глянцево спокоен. Он даже улыбается. Немного мечтательно. - Сходите со мной.
нет, не подумайте, мне не страшно одному, просто жутко, панически ужасно, сказал бы - душераздирающе, чудовищно, прямо до костей. Но не страшно. Я же большой человек. Я тоже мужчина, если вы не забыли... да-да
Спекуляции... спекуляции... ну разве не зануда