Он едва проходит в автобус: двери узкие, планшетов много. Ручки тонкие, обмотаны вокруг предплечий, как тфилин - накрепко, так, что немного немеют пальцы. Вместо Торы, разумеется, псалтырь. Поспать не удалось, поэтому всю дорогу Йеста дремлет, приложившись мордой к стеклу. Автобус петляет. Бродят овцы. Здесь тихо и мирно. Рассвело тремя часами ранее, солнце пощипывает стылые крыши. Скрипят пластиком его темные очки, на поворотах ударяясь об оконную раму, звенят кольца в ушах. Народу в автобусе немного, но этот звук бесит всех - даже водителя. Впрочем, попросить Йесту отодвинуться никто не смеет: очень вежливые.
Снится Йесте мутное и тупое, в основном, всякое барахло: свалки и радиоприемники, мазут, чернила, дохлые птицы, свалявшаяся шерсть. Время от времени он открывает глаза, чуть поднимает голову, оглядывается, сваленные на соседнее кресло планшеты надежно защищают его от входящих и выходящих. На улице все еще мерзло. Чуть стеклянны лужи, чуть тверда утренняя трава. Он мерзнет, кутается в темный шарф. Зябко ему. Пустую дорогу продувает со всех сторон, заносит и в автобусные щели, сквозняк идет по ногам.
У него с собой пара Патриков, пять или шесть мерных Кеннетов и набросок Иты в витраже. За все это заплатят неплохие деньги, если самому ставить витраж, расклад еще лучше: можно будет никуда не выбираться еще месяца с два. Ставят костел, там уже неплохо, обжито, тепло, туда ходят люди. Самодельно, обставлено вручную - не придерешься. Предлагали писать фреску в атриуме - отказался, и так нагромоздил лепнины, что страшно дышать. Из плотной стены наружу рвутся лица, лицам хочется воздуха, у них открыты рты. Йеста задирает голову, приподнимает очки, надувает из жвачки пузырь. Кривовато. Надо было чуть левее. Или правее. По совести - не надо было вообще, но если платят, зачем спорить.
Пустовато: раннее время, будний день, незнакомое место. Непонятно усмехаясь себе под нос, Йеста наворачивает круги по нефу, замирает возле Брендана, облизывает палец, утирает штукатурку, потекшую по бороде. Опасное дельце. Свежая сошла сама, старая оставила бы морщину. Нехорошо. Рожа у него еще при жизни была изрядно помятой, но художественному преувеличению тут никак не место.
За пару шагов до алтаря он снова оглушительно хлопает жвачкой - эхо уходит по сторонам, смотрят неодобрительно, Йеста посмеивается себе под нос. К нему идут из придела: отец Киран - это маленький, нервный человек с синими от частого бритья щеками. Рядом с Йестой он кажется совсем крошечным - не больше указательного пальца.
- Хорошо, что вы пришли, - радуется Киран, ухватившись маленькой ладошкой за йестову руку. Он жмет ее горячо и долго, с большой душой.
- Хорошо, - соглашается Йеста. Руки у него болят, но он не подает виду.
В приделе стоит стремянка, высятся баночно-красочные горы, в газеты укутаны засохшие кисти. Киран расстилает свежую бумагу на деревянных лесах, поспешно раскрывает планшеты. Йеста разминает пальцы. Окон нет: здесь приходится ходить в верхнем, но он зачем-то снимает с головы капюшон. Все очень делово. Киран надевает очки и принимается считать.
- Шестьдесят - аванс, - бормочет он, отжимая кнопки старого, расхлябанного карманного калькулятора. - Плюс шесть по тридцать...
- Пять, - поправляет Йеста и выдувает новый пузырь.
- Как - пять? - Киран хлопает себя по коленям, едва не подпрыгивает, выглядит это смешно. - Одна, вторая... шесть, Йеста.
- Договаривались на пять, - Йеста снова бродит по кругу. Изучает стены. Простукивает кладку. - Шестая нарисовалась, мне с ней что делать?
Киран берет себя в руки.
- Плюс пять по тридцать... две по сто восемьдесят.
Он пялится в купол, планшеты стали легче, дело за стеклом. Придется ехать, разумеется: все-таки, аванс. Йеста роется в карманах, достает склянку. Склянка противно оранжевая. Светит гнусно. Таблетки он глотает так, горстью, не выплевывая жвачки. А куда ее тут плевать. Не в дароносицу же, в самом деле. Лепнина кривовата. Надо переделать.

Думал, где брать выгоднее. Думал, как потом везти. Все еще тянет в сон, смотрится мутно. Чадит отчетливо, несет по полу. Откуда - не понять. Натурально - флердоранж. Где-то играют свадьбу.
Он не очень доволен, в нем нет недовольства, ему нужно чем-то занять руки. За городской границей - степенная тупость. По болотам волочется густо, слюняво. Время от времени заглядывают монахи - спросить, долго ли еще идти. По дороге обратно оставляют на крыльце молоко. Молоко киснет, время от времени батареи бутылок забирает стекольщик, или какой-нибудь другой стекольщик, или, если случится что-нибудь удивительное с теми двумя, еще один стекольщик из соседнего района. В Маунт Джулиет так и ворочаются делишки: здесь только стекольщики, собаки и Йеста. Больше никого нет. Шоссе удобное, идет городом на юг до Маллинавата, а там и до Гранны рукой подать.
Подать. Он снова рассеянно шарит по карманам, ищет мелочь, мелочи нет, последнюю отдал в автобусе. На нужды церкви. Эта церковь весьма нуждается в нуждах. Какие ей требуются нужды, она еще не придумала, но это совершенно правильно: каждая церковь в чем-то нуждается. Если церковь не нуждается, это не церковь. Так и в от Матфея написано. Честное слово. Пятисот восемьдесят шестая страница, четвертая строчка снизу. Он издает какой-то невразумительный звук, плечи его чуть дергаются, кажется, это смех.
Постоянно хочется спать. На прошлой неделе впечатался мордой в этюдник и спал вроде бы даже и сутки. Позолота втерлась в лоб так, что до сих пор саднит. Соображал: о, ну, вероятно, это имеет какое-то отношение к трем блистерам в неделю. Должно же это иметь хоть какой-то эффект, - но вовремя вспомнил, что особенно сообразительным никогда и не был, поэтому соображать перестал и был крайне тому рад. У него все очень хорошо.
Клубничный пузырь снова лопается, очки йестовы чуть съезжают по переносице. Он вяло салютует. Угол его рта ползет наверх, там и застревает - свело, кажется.
У него все очень хорошо, выяснилось, что он безнадежен, с этим всегда легче жить, поэтому снова подумал-подумал, решил: и ладно. Лежал недолго - недели две, может быть, месяц, может, полтора, но не год - точно. Выписан был с большим довольством и длинным рецептом. Вернулся в пустой дом к собранным чемоданам - видимо, отошла. Сдал Готтлибу ключи. Наказал продать напольные весы и кухонную утварь, одежду забрал - и свою, и ее. Скандалов отчего-то не хотелось: тогда и подумал, что что-то здесь не то, но дальше думать ленился. Никаких, разумеется, обид. Тоски тоже никакой. Медленно, степенно, расслабленно. Он растягивает гласные, гласные послушно тянутся вместе со жвачкой, звучит это не то чтобы грязно, но не очень чисто - точно. - Доброе утро, - это выходит у него мягко, негромко. Можно сказать - неожиданно. Йеста тепл, Йеста замерз, он давно не пил, но все время как будто бы пьян. Огорчение он припрятал, у него глубокие карманы, рот его уже не так отличен, как был с полгода назад. Рот его тонок и безразличен, изрядно пожеван. Морщин, впрочем, все еще нет.
- Как самочувствие-е-е... - протяжно и с насмешкой тянет он, ненадолго замирая рядом со скамьей, зачем-то стучит по книжной обложке. Глаза все еще гвозди, щеки все еще гладки, остры скулы, язык готов к умным словам. Инвентаризация проведена. На плече у него пепел - это случается, если курить на ходу, - Йеста стряхивает, пялится еще немного. Самую малость. Еще пару минут? Кривятся его губы, как будто вот-вот разревется. На самом деле - нет. Он спокоен, только немного поехала крыша. Это, как выяснилось, поправимо. Он растирает пепельное пятно по пальцам, щурится чуть близоруко, мягко, аккуратно кивает, как будто все понимает. Может быть, и понимает - черт его знает, - да нет, кажется, и правда понимает. Он продвигается к выходу, не оборачиваясь. Планшеты, то и дело цепляясь за подлокотники, тянут его назад: приходится чуть приподнять.

Его занимает монументальное, недвижимое способом достижения цели. Решающее быть решает, или за него решили, и стоит до конца. Уппсальские церкви строили деревом, побивали известняком, сверху клали кирпич, они становились неповоротливыми и тяжелыми, как старые женщины. Они не могли выйти за забор, поэтому шведы решили: надо ходить к церквям самим. Это взыграло милосердие. Жирные церкви были очень одиноки. Никто не придумал инвалидных колясок для жирных церквей. Нужны очень сильные руки, чтобы вести жирную церковь в инвалидной коляске. Небо влечет бутылочные горла, стоят стелы и обелиски, черные, белые, огонь тянет свечу наверх, гипсовые Мадонны подпирают головами небо, Кроули сидит на скамье, поставив ноги на генофлекторий, и ждет век или два, чтобы положить пепел на йестовы пальцы, чтобы жвачка потеряла вкус, а стекла очков запотели и перестали видеть. У него есть моток свинцовой ленты и еще с пакет обрезков - должно хватить. Он прикидывает - примерно сто тридцать пар, выломать из оправы, как таблетку из упаковки. Это Ита Мутного Стекла, Ита Переломанных Сердец, Ита, Прикрепляющая Головы К Шее. Это Ита Многих Имен: ее звали Ид, ее звали Дороти, ее звали Сверхдороти, она рождала требование, она рождала желание, перевязывала руки, плела аскезу, как бондаж. Она не знает плохого, хорошего, она - вера, тупое, безнадежное стремление вверх. По статистике на пятнадцатое января, Ид выкормила двадцать восемь святых за раз, даже не вытаскивая груди из корсажа.
В кататонии тянется выше посуда у Йесты в кухне, это был дом одиноких, это стал дом одиноких. Одна чашка, одна глубокая тарелка, одна мелкая, одна миска, одна рюмка, один фужер. Столовый нож один, прочих порядочно, он уезжает, возвращается, лезвия уходят в потолок, торчат из деревянных свай ручки одиноких столовых приборов, рыбный нож загнан глубоко в щель между досок. Он так и не смог его вытащить. Впрочем, недолго и пытался.
Уппсальский кафедральный упирается шпилями точно в облака, поэтому в этом районе часто идет дождь. По приезде он потратил два с половиной часа на то, чтобы разобрать кровать на детали и убрать ее в чердак. Собрал обратно он ее только через неделю, заметил, что изножье стало вверх ногами, через две, но переделывать не стал. В чердаке тепло, сухо, ветер воет прямо под ухом. Йеста рассеян. Йеста растерян. В горле у него, кажется, осадок. Как-то раз, совсем в малолетстве, он пил в стокгольмском гей-клубе водку и наткнулся взглядом на своего преподавателя по композиции, неспешно бредущего в сторону даркрума: то есть, примерно такое чувство. Нежелательные разговоры, нежелательные встречи, большое, стыдливое любопытство. На входе в теско он случайно соприкасается плечом с каким-то чернокожим с маленькой дочкой на руках, давит двусмысленную усмешку, не менее чернокожая дочка начинает плакать. Чернокожий смотрит странно, Йеста думает, что, скорее всего, при других обстоятельствах он был бы уже бит. Мысль симпатичная. В благодарность он уступает им тележку.
Он шляется прогулочно, глазеет по сторонам, с трудом избегая столкновений со стеллажами, думает: справиться о доставке в Макмэхонс, думает: это, блядь, никуда не годится. Мысль эта вяла и худа, почти бессильна, как голодный человек. Как будто бы совершил подлость, но, на самом деле, совершая подлость, он давно уже ни о чем не думает. Какой толк думать, если можно сделать. А что толку думать, когда уже сделал? Думать надо было раньше. Врач на замену был несимпатичен и одутловат, вероятно, пил вечерами или страдал почками. Определил в группу, после первой драки снял. Драться не хотелось, но пришлось - очень утомили разговоры. Разговоров было порядочно, все вертикальные до блевоты. Полные карманы проблем. Какие проблемы, Йеста? - Никаких, - отвечал, - Проблем, - рожи скуднели. Никаких проблем - значит, никаких встречных вопросов. Значит, никакого толку продолжать беседу, никакого толку думать, никакого толку делать - в любой очередности, разумеется. Они до сих пор думают, что от перестановки слагаемых ничего не изменится.
Об обиде думал, но думал недолго, больше о трусости, о дезертирстве. Ясное дело - умирать никому не хочется, но ведь проблема в том, что и ему - тоже. В последнее, в смысле, время. Банку с кофе он рассматривает, кажется, уже минут двадцать, банка красочна и жестяна, он оборачивается, банка падает, катится, скрывается под чайной секцией.
Почитал, внимательно почитал? Кого почитал? Какой у тебя любимый псалом?
О господи, да ладно. Так и шел? Прямо вот шел? Прямо следом? Прямо вот этими ногами?
Помилуй меня, Питер, ибо немощен я, исцели меня, Питер, ибо сотряслись кости мои, и душа моя смутилась сильно. Ты был бессовестен, ты дезертировал (от трех до десяти лет и публичное побивание розгами). Немощен, сотрясся, смутился. На деле - снова посмотрел поверх очков, как будто бы невзначай, осклабился, может быть, зло.
Устал от стенания моего, каждую ночь омываю ложе мое, орошаю слезами моими постель. Кожа раздражена от мокрого, соленого. Смутилось от гнева око мое. Или это побочные эффекты. Состарился среди всех врагов моих. Омолодился, впрочем, среди друзей, к сожалению, не проверить точно, друзей нет, нет зеркала, нет желания. Смотреть тоже трудновато, но про это ты знаешь. Иаков возрадовался, но так, вполсилы, вполсилы возвеселился Израиль. Скорбные дни. Надо иметь хоть какое-то представление об этике... все мы, все-таки, люди моральные, верующие. А?
- Я соскучился, - говорит Йеста молча.
- Вы соскучились? - говорит Йеста вслух, не очень громко, но народу мало, нет никакого шума - только где-то далеко, в другом конце зала, надрывается чернокожий ребенок. Голова Йесты падает набок, как будто устала направлять хребет наверх, позвякивают серьги. Он берет следующую банку. На плече у Кроули - пепел. Снова. Это не дает ему покоя. Исключительно, конечно же, это.

Сто пятый или сто шестой, Питер? Вот в чем вопрос
- А Гамлет-то - машина! - мгновенно перестав плакать, сказала чернокожая девочка на чистом английском языке. Ее никто не понял. В Ирландии не говорят на чистом английском языке. В Ирландии не говорят на грязном английском языке. В Ирландии блюют и стонут, иногда - поют, чаще всего - молчат.
Ирландия полнится докторами, священниками и пидорами. Доктора лечат пидоров, пидоры ходят к священникам. Священники отпускают докторам, доктора выписывают священникам. Доктора ебут священников. Священники ебут докторов. Работают с одной материей - что те, что другие, что третьи, которые не те и не другие. Страшно всем одинаково. Каждому по ложке. Запасают ложки покороче. За прилавком хозяйственного, конечно, стоит черт, он - отличный маркетолог. У него самые длинные ложки самого чистого серебра. Что поделать - иерархия. За завтраком он дожирает оставшееся в котле и потом с пару суток не может двигаться - лежит, истекает потом. Когда начинают двигаться пальцы, снова наступает время завтрака. Черту страшнее всех. С чертом - паралич чревоугодия. Помолиться бы за черта, да кто на это согласится?
Жил-был королиный сын, супротив Короля-Отца он был тот еще кадр: все бы ему блядей да блядей, как про Отца говорили, что "Король в гардеробной", так про него говорили, что "Король в блядовне". Однажды попалась ему пара в белых халатах, говорит, мол, мы - чужестранцы, у нас с собой такая блядь - закачаешься. Никто не скажет, что она не блядь, только глупец или тот, кто сидит не на своем месте. Ты только подожди, ладно?
Блядь уникальная, она умеет читать книги, отличать плохих от хороших, она продает цветы, она отлично говорит на кокни. - Подожду, конечно, - Король-Сын был терпелив, и он ждал, ждал, ждал, он был Карл или Франц, он был Банко или Малькольм, он был Эдгар или Эдмунд - в зависимости от настроения. Он был эстет, он был эклект. Обман он смекнул сразу, но его все устроило: в самом деле, какая разница - блядь или не блядь. А вот продавщица цветов - это редко где бывает.
О, ха, то есть, два месяца, два с половиной, сколько? Сколько, блядь, сколько? Он вяло соображает: наконец-то, - и вроде как у него в голове происходит кульбит, или два кульбита. Рука Кроули прохладна, как и обычно, как и обычно Йеста тихо смеется, чуть оседая по двери, у него слабовато в коленях, он действительно застигнут врасплох. Смотрит он паршиво: ничего не разглядеть. Очки, да. Проблемы с реакцией. Нехорошо. Мистер доктор, сэр, стался совсем болен...
Сыро, думает он, стягивая с себя шарф. Как в пыточной. Что-то можно было бы и сделать с этими камнями. Монументально, как эрекция. - Где? - планшеты он оставляет у двери, оставляет у двери парку, далее оставляет обувь, ему почему-то хочется оставлять. Оставлять - это отличное слово. Вот тебе и дезертирство, а? Что-то здесь неладно, что-то здесь скверно, что-то складывается не так. - Полотенце дайте, - отчего-то Йеста хмур как подросток. Слово "подачка" никак не приходит ему на ум, хотя он силится вспомнить. Дело, наверное, в том, что никакого ума и нет.
А король-то с блядью!..
Ты что, блядь, самая умная? - скажут девочке.
Да, - похлопав глазами, откликнется блядь. - Хотите цветочек?

Свидетельства смерти: отпечатки пальцев на стекле снаружи, окно на восьмом этаже, пустая кухня - кипящий чайник, книга, заложенная на предпоследней странице, стены без личного, постельное белье - белое, свежее, ни пятна, ни пылинки. Сладко пахнет, душно, сначала не понял, потом дошло - формальдегид. Дамское все, юбочно-вуальное. Блеск для губ, например. Йеста - камденская хабалка, чаветта в автозагаре, шалава весьма похвальных нравов. Бардачок ее разъебанной тачки полон пользованных тестов на беременность и крышек от пива. Она идет по улице, крутит задом, суки свистят вслед, она оборачивается, дает виктории с двух рук. Это значит: заходи через полчаса, - сначала одному, потом второму. О ней говорят, что ноги у нее ничего так, она сплевывает на пол и лает смехом. От смущения, конечно. Под тональником не видно, что она краснеет, как девочка. Все жарче и жарче этой чаветте: она чует какую-то романтику. - Что-о значит ничего-о так... - с абсолютно дебильной интонацией цедит она, дав стаканом по барной стойке. - О-очень даже охуенные у меня но-о-оги...
И бьет марсельезу когтями по столешнице.
Позже с бельем станет хуже, появятся оранжевые пятна, к пальцам прибавится лицо, мелкая штриховка - ресницы, чайник снимут с огня, книга окажется на полу. Стены покроются грязью, стены разрастутся лимфоузлами, побитые бубонной чумой. Лихорадит, конечно. Температура. Долгий и мрачный сблев - не дай бог увидят. Как ни в чем не бывало: нет, все хорошо, а что такое? Забыл промокнуть губы салфеткой. Свидетельство о смерти. О, Питер...
Шпарит кипятком, но пока не понял, сначала протяжно выдохнул, ухватившись за кафель, потом захохотал в полный голос - не сдержался. Давно не смеялся. Вода шла в глотку, кипела, выходила паром. Легчало стремительно, стремительно вставало. Восставало, в смысле. Отличный рот отлично скалился, сами собой слезали примитивные, паршивые вериги. В зеркало глянул - и правда. Отсмеивался очень долго, давился водой, брызгало на стены. Выбор был предоставлен, выбор был сделан. И что, правда, так плохо? Так плохо было, Питер? Скучал-то страшно? Или не очень страшно? Так, как сейчас страшно, или так, как мне страшно? То-то и оно...
Выходил Венерой канализационной пены - торжественно, медленно, степенно. Ступал аккуратно, будто бы с каблуком. Голову нес недвижимо, как с царским убором. Партия была отличной, выигрыш был закономерен. Ита внутри головы падает кусками: не поддержит никакая жила. Ни за что ведь и не скажешь. О, блядь, ну ни за что. Йестова человеческая практика будет пообширнее, чем некоторая врачебная. Некоторая врачебная дает неплохие промашки. Йестова, как оказалось, тоже. Полотенце он перевязывает на крепкий узел. В ванной розмариново, душно.
Теперь...
Теперь.
Я хочу знать о тебе все, я хочу видеть эти лица, лиц так много, Питер, у меня так много памяти, так много карманов, карманы мои, о, так глубоки. Никаких огорчений. Я хочу знать все твои слова, все твои звуки, хочу знать каждый плевок, каждый вдох, каждый выдох, каждый спазм, каждую смерть, хочу знать весь запах, на который ты способен, каждый палец хочу знать поименно, каждый орган со всей их работой, я хочу знать всю систему - я хочу препарировать ее и пальпировать, - я был бы превосходный врач - патологоанатом - формальдегид? - нет, уже не пахнет, - судороги, слезы, сокращения мышц, все твои умные мысли и все твои умные слова, все морщины на лбу, ха, Эбба! Слыхала? - весь сигаретный дым, весь пепел и смог, все раны глубокие и не очень, кровящие и не очень, все те, которые были, все те, которые будут, все имена, на которые ты отзываешься, все имена, которые сможешь придумать, все ключи, все знаки, все тайны, весь стыд. Все твои любимые псалмы. Я заберу это с собой. Все это - мое. Здесь больше нет ничего твоего. Если будет нужно, я возьму силой (твоей).
Производство кипит. Скотобойня. Быки обламывают рога, под корень вырезают слоновые бивни. Штат - бывшие палачи, они насмотрелись на трупы, носы забиты, руки железны, как сваи. В дезинфекцию, когда начинается кровавый дождь, они задирают голову и ловят ртом капли, как дети или содомиты. Им уже ничего не страшно, только смешно.
Во-первых, здравствуйте...
Побродил порядком, поиздавал звуков вдоволь, побряцал серьгами то там, то здесь, наоставлял мокрых следов. Принюхивался. Нашел - вроде как по запаху. Крови, разумеется. Пульсирует - будьте-нате. - Привет, мистер доктор, - встал на пороге - практически картинно. Мордой прислонился к косяку. Оскалился. - Сэр.
Очки забрал на голову, да так и не снял.

Мне дурно, мне важно, влажно, мне нужно, мне скучно, бес...
Вот что интересно, что говорят об этом деле ганимеды, архимеды, гиппопотамы и прочие гиппократы, о, как интересно... - он принимает чрезвычайно задумчивый вид, покачивает головой, рассуждая, в голове йестовой зиждется, плодится, как мухи, научная мысль. Сейчас он был бы способен на научный труд, или на два научных труда, на диссертацию, у него - степень, у него - во второй степени, в квадрате, он - приглашенный эксперт, заинтересованное лицо, интерес, то есть, налицо, на лице, в общей физиологии этот интерес, любопытство соседского толка, грязное, желтопрессное, газетное, бульварное. Уличное. Площадное. Исключительное эмпирическое мышечное сокращение. Рыночная торговля. Воскресный балаган. - Так точно, мистер доктор, Питер, сэр, - результаты исследований: о, как же жутко, пробирает до костей, как неловко, какой стоицизм.
То есть, этики в Йесте нет никакой. Он не знает никаких слов на букву "э", кроме: Эбба, экстаз, элегантный, и еще, возможно, некоторых "э"вфемизмов. У него в голове - личное оскорбление. Он никак не может взять в толк, зачем нужно было столько времени дразниться.
Каждый раз, каждый день, потом, далее - поминутно, неделями, непозволительно - месяцами, дверь не открывается, дверь открывается, открываются и закрываются другие двери, открываются ненадолго, закрываются навсегда, в одну сторону, в другую, открываются глаза, закрываются глаза, открываются рты - уже не закрываются, он считал, сбивался, снова считал, арифметика, как и любые загадки, действует седативно. Как бы не ебануться ненароком в этом дурдоме, - думал. Как бы не сой-ти с у-ма, - думал по слогам. Думал побуквенно: р-а-д-и в-с-е-г-о с-в-я-т-о-г-о П-и-т-е-р... - позвучно, гласно, во всеуслышанье думал: били по рукам, как ребенка. В таз с холодной водой. Головой, может быть. Приснилось, в смысле, но постель была мокрой - натекло с волос. Простудился. Воспаление легких, некроз легких, ампутация легких, легких больше нет. Нечем дышать.
Живот его горяч, трется ребрами о живот Кроули, он издает нервный, сдавленный смешок: помутнилось со зрением, поэтому он трогает - бесцеремонно прощупывает, гладит, трет, сжимает, царапает и щипает, пропускает волосы между пальцев, давит и дергает, он аккуратен, это - эксперимент, сбор статистического материала. В Йесте ширится детский восторг, розовеют его скулы, сбивается дыхание, которого нет. В рот Кроули он улыбается, пальцы его пытаются говорить. Теперь это все - мое, говорят они молча, рот его занят, он впускает в себя язык, выпускает из себя язык, скалит зубы, - теперь это все мое, теперь - никому - не отдам, пальцы - цепные псы, пальцы - кладбищенская ограда (если дальше - смерть), - я убью тебя, если ты дашь это кому-то другому, говорят эти злые пальцы, пальцы, сжавшиеся вокруг члена, я отрежу это и сожру, потом я сожру тебя, потом я сожру себя, нас больше не будет, мы будем здесь, я знаю, как пользоваться ножом, я очень жадный человек, Питер, я неприятен, Питер, в быту, кому ты будешь нужен кастратом, кому ты будешь нужен, когда я тебя переварю?
У него на пояснице - корона шведского кронпринца. Вот такие вот шутки. Он сделал ее спьяну. Кажется, она оказалась лучшей.
Постель гладка, постель молода и свежа, как он сам. Йеста такого, кажется, никогда не видал. Свободной рукой он поднимает Кроули за подбородок, нагибается чуть ближе, у него нет никакого взгляда, остался только рот. Рот улыбается, как и обычно, когда он говорит: голос его ровен, чуть снисходителен.
- Теперь ты можешь сделать мне больно, Питер.

Отредактировано Gosta Berling (2016-01-14 04:18:00)

Формулировка должна была быть, естественно, жестче, вроде:
- Я позволяю...
Или:
- Я разрешаю...
Или снисхожу, или, например, поднимаюсь, в смысле - озвучиваю детально и конкретно, в смысле - постулирую, в смысле - объясняю, рассказываю, разжевываю, сплевываю изо рта в рот. Это трапеза, разумеется. Стол накрыт гладким сатином. Приготовлены все приборы. Костюмы подобающи. Повязаны платки. Все равноценно. Я знаю, куда идет твоя кровь, ты знаешь, куда идет моя мысль. Голова йестова послушно дергается в заданном направлении, горло сжимается в низкий, долгий стон, он поспешно ловит ладонь, прикрывает глаза, прощупывает сухожилия и кости, холеные ногти, пахнет табаком, пахнет травами, немного - парфюмерией, немного - дубленой кожей. Он был очень голоден с момента рождения - это правда. Желудок его тревожно сжимался каждый раз, когда мимо проходило наиболее аппетитное, пахнущее, вязла во рту слюна, разговоры не складывались, было блаженно-пусто, легко, слабо в голове. Терял сознание, рассудок тоже терял, терял честь, терял совесть, терял терпение. Кругом достаток, кругом удобно, обустроено для жизни - кому объяснять, что если долго крутить перед псиной куском мяса, она рано или поздно рассвирепеет и оторвет руку по локоть. Если долго крутить перед псиной своими руками... исход куда очевиднее... да.
Он открывает глаза, в глазах у него болотная муть, грязь всплывает на поверхность с илистыми плевками, поднимаются истлевшие кости попавших в западню птиц, поднимается мусор, поднимается остальная органическая мразь. Клубничное место. Место для смерти, для докторов, для исаков боргов всех мастей. Йеста не отрывает взгляда, он улыбается углом губ, рот тянется по диагонали, зубы хищны, зубы хотят мяса. Он проводит языком по костяшкам пальцев, слегка покусывает фалангу, он тянет с ясным, различимым северным прононсом, жалобно, испуганно, без издевки:
- Папочка, пожалуйста, не надо...
Улыбка его остра, это его лучшая блядская улыбка, оттуда когда-нибудь начнет расходиться его нахальная рожа. Пока все в порядке - расходятся только ноги. Это не фатально. Это никогда не было фатальным. Постель набита ножами, бритвенными лезвиями, портновскими иглами: он смотрит в упор, чуть прищурившись, забирает в рот два пальца - указательный и средний, - до основания.
Мучился Йеста порядком, мучился то так, то эдак, мучился с умственно отсталыми, с санитарами и санитарками, мучился унизительно, жалко и отчаянно, в третий месяц отловил себе принудчика, насильника, насильник был нежен, как девушка, после этого впал в уныние. Насильник был рыж, длиннорук, смугл, лицо портового грузчика, говор портовой шлюхи. Бил ногами. Не сдержался. Расстроился беспредельно, получил еще с неделю одиночки, перевернул кровать, чуть не разбил голову об стену. Это где видано? Разве это можно прощать?
Это... - Нет, - смеется Йеста, на мгновение выпуская пальцы изо рта. - Не отсосу.
Прежде всего это значит: потерпишь.

Захоронение. Публичное, людей было бы много. Никакой кремации: не отпоют. Это что такое - чтобы человек просто так горел? Это - валентинов день. В воздухе зависло предвкушение неясного, но желанного для всех чувства, густой, органический запах. Лилии. Земля. Пот и сперма. Они снимут свои траурные костюмы, свои отглаженные рубашки, свои вуали, свои каблуки, вытащат шнурки из ботинок, шнурками станут вязать друг другу руки, подстелят костюмы под спины, заткнут вуалями рты. Могильное божество объявляет фестиваль любви открытым. Могильное божество есть глубокая яма, есть влажная почва, есть грубые доски, есть жадные черви, есть розарий в руках, есть, есть, есть, есть, - шепчет оно едва слышно, не размыкая губ, землетрясение проходит по всем глубоководным трупам, землетрясение - будильник, оно нежно, как чья-нибудь мать, оно говорит: пора просыпаться.
Йестов нимб - кровавое пятно. Слава богу, кровь - не его.
И он - глубок, как яма, влажен, как почва, груб, как доски, жаден, как черви, натянут, как древесный корень, его хребет. Он является, чтобы будить, чтобы бдеть, чтобы добить. Как выяснилось. В смысле, сам он о своем направлении не осведомлен - рикошетит как придется, дай боже, чтобы не в лицо.
- Я знаю, - разумеется, отвечает он. - Я знаю, мистер доктор, сэр.
Тогда как разверзалась яма и колотились доски, перезревало, падало на землю, сочилось так сладко, что было дурно в голове. Гнилостность поселилась еще в стволе, плоды были свежайшими, кожа была твердой и гладкой, под ней выступали пухлые семена, не дающие рода. Род дают позже - те, кто младше. Старое билось о камни, о головы лежащих, головы не издавали ни звука: были заняты рты. Это так удобно - когда нет возможности говорить. Это так уютно - как будто еще не придумали языка.
Кроули - сама цельносередина, кость доски, доска почвы, почва ямы, прежде всего - плодовая мякоть, прежде всего - могильный камень, мрамор, не свыкшийся с датой собственной смерти. - Почему, - вопрошает мрамор, - Эти цифры? Ведь я еще жив, - мрамор беснуется, мрамор уходит под землю на четыре миллиметра в год. Женщины, оплакивая мужей, обнимают эти камни и жмутся к ним всем телом. Все же, очень жарко. Очень душно, разит лилийным, они падают в обмороки, и мрамор уходит в новые могилы. Мрамор размножается смертью. Мрамора громоздят стелы, обелиски и Мадонн, как женщин неприкосновенных, не умирающих, но восстающих, мрамор - эротика, мрамор - библия, мрамор - убийства. Мрамор - три на одного. Фул-хаус. Где еще одна карта?
Потерял...
Потерял, Йеста снова берет его ладонь в свою, кладет себе на грудь, ведет долго и тщательно, как врач, потерял? - не нашел, - я, признаться, и не искал... - он оседлал. Он, разумеется, выше. Что самое удивительное - он совершенно серьезен, лицо его чуть надменно, но ничего более. Йеста превосходно ровен, Йеста плоский, как надгробие, он-то свыкся с этим лет в шестнадцать, теперь дело за малым. - Не хочу, - подумав, сообщает он, тут же наклоняется, он... о... ходил на гимнастику, мистер доктор, - его позвоночник выгибается дугой. - Не раздену, - все должно быть привычно, все должно быть удобно, это - дело комфорта, удобно лежать ямой, удобно быть ямой, удобно быть мягким, спокойным, сонным, удобно быть мертвым, а, Питер, удобно быть мертвым?
Руки его расстегивают молнию джинсов, лицо покоится на ширинке, он прикрывает глаза, запускает пальцы за край белья. Перезревает. Бесплодно, разумеется. Настолько ли красивый? Да это видно, что настолько, - они все знали, Питер...
Они все все знали, они знали, что я с тобой сплю, поэтому они так смотрели. На ком-то халаты топорщились, на ком-то безнадежно мокли. Они завидовали. Когда ты шел по коридору - ко мне, - они завидовали, когда ты шел по коридору - от меня, - они завидовали. Пока тебя не было, они рвали меня на части, когда ты появлялся, они рвали тебя. Думаешь, я не видел, как они ведут носом, ты думаешь, я не видел, как они облизывают дверные ручки, как трясутся их руки, когда они бегут после тебя в туалет. Ты думаешь, я не видел, что они настаивают недопитый тобой чай, как вино, ты думаешь, я не видел, что они называют друг друга твоим именем перед тем, как друг с другом лечь. Они все знали, они завидовали, они знали, что я с тобой сплю, - только ты не знал. Теперь ты знаешь, и между нами нет никаких секретов.
Он задумчиво кусает застежку на джинсах, трется о ткань лицом, тянется выше, кусает чуть ниже пупка. Остается влажный след. Йеста растирает его между пальцев. На запястье у него распятие, на распятии, как водится, Иисус: он смотрит на все это с большим безразличием. Безразличие соразмерно. - Ты сходил в театр, Питер? Тебе понравился спектакль?..

Его занимает монументальное, недвижимое способом достижения цели, решившее быть. Против могильного камня он - бесцельная, грязная, рваная, слабая поминальная лента, мутные восковые пятна, паршивые заоградные анютины глазки, посаженные, может быть, случайно, может быть - и не посаженные вовсе: так, взросшие сами по себе. Это очень вялые цветы. Они скоро умрут - такая уж обстановка. На их месте вырастут другие глаза, может быть, с десяток глаз, может быть, с пару сотен, и кладбище станет полем. Будет мирно. Будет спокойно. В летние дни дети соседней деревни будут играть там в прятки, набирать пышные, роскошные букеты для своих... любимых... нежнейших... добрейших... блядь... матерей.
Он вздыхает почти непритворно. Он - убийца женщин. В данный момент одним движением его рук может решиться пара-тройка, а то и с десяток, разнообразнейших судеб. Как там тебе дома, Эбба? Вот что я думаю: дом - это там, где сердце...
Может быть, завяв, анютины глазки больше не взрастут никогда. Это похоже на правду.
Ты понимаешь, мистер доктор, где нет самки - там нет приплода, я не выношу - я не выношу! - дети невыносимы, - никаких детей. Это не детские делишки. Был печальным примером, был аннотацией в учебнике, был сноской в конце текста, был случай из ряда вон, вместе с тем - логика упорна, логика вертикальна, логика устремлена вверх. Логика непреклонна. Можно побороться - Йеста тоже изрядно упрям. Это неизменная сюжетная линия, жесткий каркас, сложенный так исключительно потому, что так складывается все - из минуты в минуту, из месяца в месяц, из века в век. Это фатально. Это предопределено. Все уже написано, осталось только угадать.
- Не хочу, - он мотает головой, сбрасывает с себя руку, черт знает, что он имеет в виду, не пойду? не пойдем, - вертикален вектор его интереса, кажется, он попирает небо, как атлант. В смысле, член Кроули превосходен, это тоже было предсказуемо, он угадал это еще тогда, когда не смог вовремя выйти в дверь, но разве не приятно оказываться правым.
Он прижимается к нему щекой, долго, вдумчиво целует где-то у основания - как невесту, или как дочь. В голове у Йесты марш - то ли военный, то ли похоронный. Гимн цивилизации. Гимн человеку. Он, Йеста, - ренессансный гуманист, и он поет.
Он поет мужчину, поет его руки, поет монументальность, недвижимость, решимость его вертикального, он поет корриду, винодельню, поле и скотобойню, он поет хищных птиц, он поет удар по лицу, таинство исповеди, он поет пот и силу, он поет Диониса, Меркурия и Либера, острые зубы, копья и колья, он поет средневековую казнь и пыточные комнаты, он поет монашество, он поет божественное, живородящее, плодородное, сельскохозяйственное, возможно, молот, плуг, серп, колосящуюся рожь, он поет рождение и, разумеется, смерть, он молчит, он поет, он самодоволен, он говорил - все сошлось. Это песнь любви. Он влюблен. От обыкновенной похоти это отлично выдержкой. Теперь он умеет терпеть сколько угодно долго.
Так касаются произведений искусства, но трогать искусство он привык, так что пальцы его спокойны, движение ровно, руки его не трясутся. Глаза у Йесты большие: он и в самом деле заворожен, что, в принципе, можно принять как комплимент. - Это - мое, - сообщает он, не отрывая взгляда, не отрывая рта - получается невнятно. - Подари мне его, Питер. Я хочу. Это мое.

Это Нефтида, мамаша умерших, глава парада тысяча девятьсот девятнадцатого года. Нефтида - рассадник бесов, Нефтида - превосходный садовод, в сердце ее тысячей белых капель цветет абрикос, ссохшиеся ветви служат заместо ребер, годовые кольца стали кругами кровообращения. Нефтида - ночной утешитель каждому, кто умрет в одиночестве, влажная рука онаниста, тряпка на лбу сифилитика, луна над кипарисовой рощей, гематома на скуле, женское белье на плоском теле. Кружево, возможно, возможно - сетка. Ночная рубашка для беременных. Нефтида с Анубисом были близнецы, они спали с Осирисом по очереди, тот ничего не замечал. Он впал в тоску, перестал хотеть свою жену. Тоска разрывала его на части. Когда ему предложили присоединиться к параду, он не мешкал ни секунды.
Анубис был шакал, захлебывался бешеной жадной слюной. Осирис сплевывал шумно, но мелко. Юноши истекали по Осирису смазкой, чуть позже - кровью. Кому-то Осирис был бог, кому-то - просто чудак. Всех иноверцев вырезали к концу века. Солнечную монополию называли раем, но, возможно, были не правы.
Нефтида утирала слезы, больше ничего не утирала: бич сексуальной революции - обезвоживание, это знает каждый дурак.
Анубис давился шерстью.
Осирис был спокоен: он знал, что это были не рыбы.
- Заберу, - он подается наверх, накрывает собой, с ним - ургентное состояние, критическая кровопотеря, головной гипертонус. Обыкновенно он не соображает. Обыкновенно он не думает, думать ему физически больно, мысли не помещаются в его голову, ему некогда, ему незачем, все выходит само собой, все проходит мимо, не касаясь, ожидание - это тоже активное действие, так что он никогда не чувствует себя отдохнувшим. - Мне так редко дарили, Питер, - шепчет он в подушку, проходит языком по шее, ищет наибольшей концентрации вкуса. Он не пытается пристыдить - выходит само собой. - Ты меня извел, теперь это мое, - Йеста - школьница, Йеста - продавец в парфюмерном отделе, Йеста - подруга трупицы, Йеста танцует.
(Он молчит, и он не скажет, но по выписке он не трогал никого, кроме себя, кистей и левкаса. В смысле - действительно, никого. Даже собаку)
Судорожно он хватает то одно, то другое, тянет из себя высокий, жалобный звук - от нетерпения, от жадности, от глупости, он не может понять, за что взяться в первую очередь, пальцы беспорядочно щипают, выкручивают, оглаживают, тянут, пытаются пройти насквозь, рот пляшет то снизу, то сверху, набирает кожи, сплевывает и растирает. Йеста пребывает в беспомощности. Он поднимает глаза. Он смотрит - вроде как, просит совета. - Я хочу все, - просто и по-детски жалуется он, прижавшись лбом ко лбу Кроули. От количества подарков у него немного съезжает крыша. - Ты хочешь?

Спустя годы отходят с берегов разочарованные народы, темные руки, белые зубы, отползают зеленые волны, не оставляя на гальке даже пены, песок, осыпаясь, валится с дюн и жарится в стекло под утренними солнечными лучами. Далеко в селениях плачут дети, эхо ударяется о горы, с хребтов капелью текут снежные шапки. Вянут цветочные гирлянды на усталых шеях, дотлевает хворост в кострах, по земле волочится, пасет горелой травой. Больше никто не ждет: рассвело. Больше нет никакого белого паруса, никакого плота толстых бревен. Он не приплывет.
Ты ничего не видел в Португалии, Испании, в Марокко, в Сенегале, ты ничего не видел в Либерии, в Йемене, в Сингапуре, в Уругвае, ты был слеп. Это - химический ожог. Это - атомная война. Лучевая болезнь сталась стремительной, с Пате натекло красок, собирал в ладони. Писал пейзаж - выходил портрет. Писал натюрморт - выходил портрет. Писал роман - выходил портрет. Писал письмо - выходил портрет. Остался один на один с армией лиц. Исправно бинтовал, бинты рвались - очень острый взгляд. Со временем прекратил заходить в спальню, прекратил спать, прекратил одеваться, прекратил причесываться, прекратил онанировать, прекратил быть человеком, стал дикарем, нашел - вытащил - стал - встал - лег - устал...
- Неприемлемо, - он тихо смеется, а потом перестает.
На столе стояла бутылка виски, боль концентрировалась в ее области и он, разумеется, хотел помочь, но потом зашла Эбба, Эбба-эгоистка, она так не любит, чтобы помогали кому-то кроме нее самой... Ее не было дома, он вышел в магазин, он был простужен, он хотел спать, он встретил, было сказано: ты, Йеста, очень красивый... сегодня... всегда... и эротичный. Она пришла, заслышав, за ней хлопнула дверь, она заголосила, как сирена или как две сирены, она орала: я! Красивая! Здесь! Я! Здесь! Эротичная! Совратил!
Эбба, кто дал тебе ключи?
Эбба, ты что, ебанулась на старости лет? Кто пустил тебя в чужой дом?
Эбба, ради всего святого, - он давится воздухом, невразумительно всхлипывает и заходится по-девичьи, широко раскрывая пасть, - если ты хочешь смотреть... закрой рот... и делай это молча.
Я же молчал, Эбба, в чем твоя проблема?
Народы уходили, потому что он устал искать, народы уходили, потому что от бега у него болели ноги, потому что от перегрузок ломило череп, народы уходили и больше не ждали, все черные, белые, желтые, красные, крепкие руки, все черные, белые, желтые, красные члены, все черные, белые, желтые, красные рты. Рано или поздно руки находили руки, члены находили члены, рты находили рты, культ пропал, культ иссяк, потому что не было никакой веры. Не было жертвенников, не было капищ, не было алтарей и скиний, не было овечьей крови и бычьих фаллосов, не было мяса и не было фруктов. Заслышав, как расходится по шву небесное полотно, они все поняли, они опустили руки, они были умны. Они перекопали своих мертвецов, они залечили язвы и перестелили постели. Йесту больше никто не ждал. Он остановился. Он замер, он стал на месте.
Он кончает в простынь и валится сверху, ведет ладонью по промежности, облизывает пальцы. Немного кровит, в целом все приемлемо. Неплохо для первого раза. Внутри него никак не уймется бешеная дрожь. Возможно, где-то не так далеко, на соседней земле, Эбба проснулась и пялится в потолок, не понимая, отчего так злится. Возможно, где-то в другом воздухе черные, белые, желтые, красные народы воздвигают новые церкви и новые часовни, найдя себе нового полоумного. Он лениво, мечтательно улыбается в постель, расставляет руки, раздвигает ноги, он - выиграл, он - победитель, он - триумфален, он немного узнал, но впереди, конечно, куда больше. - Хочу, - разговаривается очень плохо. Он забирает волосы наверх, прогибается, прижимаясь к Кроули задом, запрокидывает голову ему на плечо. - Теперь я никуда не уйду. Ты понял? Ты больше мне не соврешь, - очень, очень плохо. Для убедительности Йеста снова демонстрирует свои отличные зубы. - Ты понял? Иначе я убью тебя, Питер. Я убью тебя, я тебя задушу, пока... - он зевает, даже не пытаясь прикрыть рот, дергает плечами, хватает голову Кроули за подбородок, держит крепко, не давая двинуться. - ...Пока ты будешь спать... Я ненавижу, Питер, когда мне врут... Ты больше не соврешь.

- Почему... нет, - он на мгновение всерьез задумывается, потом негромко смеется, отбирает и сигарету, и сок. У него отличный дом. Каждый дом, в котором бывает Йеста, отличен. Отлично, если в нем есть крыша, если крыши нет - тоже ничего, было бы неплохо, чтобы были стены, но и без стен сойдет. Отсутствие пола - приятный бонус. Приятно ходить босиком по земле, по траве, по камням, льду и снегу, приятно иметь возможность ходить, еще приятнее - бежать. Он приподнимается на локтях, зажав сигарету зубами, падает затылком Кроули на колено. Дыма много, он кривит рот, стараясь надеть дымное кольцо на длинный психотерапевтический нос. Пока не выходит. - У меня, Питер, лучший дом на свете.
Он смотрит мутно, плохо, глаза у него закрываются сами собой - заклинило какой-то шарнир. Хочется спать. Хочется еще разок, может, пару, может, например, до рассвета, или до следующего рассвета - не решил. - Мне кажется, Питер, я буду хотеть тебя, пока не сдохну, - Йеста размышляет. Такое вот настроение. Небывалое.
Как можно быть в своем уме и заниматься чужими головами. Сколько умных слов в его голове. Сколько букв во всех умных словах, которые он знает, если их сложить вместе. Можно ли было бы наполнить этими буквами хотя бы платяной шкаф. Как можно спокойно терпеть его присутствие в течение двух месяцев - это тоже не совсем понятно. Как можно смотреть гвоздями, разве это не больно. Зачем такая большая и такая идиотская квартира. Сколько здесь было баб. Может быть, несколько за раз. Медикаментозная оргия. Умственно отсталые, психопаты, неврастенички, истерички, например, еще, конечно, шизофренички, мегаломанки, насильницы, просто усталые, просто странные, просто дорогостоящие и немного утомленные. По губам Йесты блуждает неясная, малопонятная даже ему самому улыбка - то пропадает, то снова поддевает углы его рта. Он мало-помалу свирипеет, но тихо, внутри себя. Женщины, бросавшие детей, женщины, убивавшие детей, женщины, которых убивали их дети, женщины, которых дети бросили. Женщины, которых бросили мужья и женщины, которых мужья не бросали. Малознаменательное различие в техническом оснащении - и комната полнится телами. Женщины вершат бардак, женщины наводят порядок. Женщины имеют виды. О, блядь. Ну уж нет. Он задумчиво кусает пальцы, едва не отрывает сигаретный фильтр - по бумаге расходится трещина, приходится зажимать, чтобы курилось.
Я тебе не нравлюсь, Питер, но это ничего.
Еще понравлюсь. Не все так просто.
Сначала я никому не нравлюсь, но потом, Питер, я нравлюсь больше всех.
Больше любой женщины, Питер. Любой, какую ни выбери. Ну же, выбирай...
- Я говорю правду, - тянет он вместе с дымом, дым уходит в потолок, свободная его ладонь ползет по бедру Кроули, как змея. Она метит внутрь, но пока просто осваивается. Территория такая - опасная. Неизведанная. Ну да. Не тронутая цивилизацией. Ха-ха. Он снова берет его член в руку, безразлично пялится в потолок с видом мыслителя, сжимает пальцы, что есть силы. Пальцы у Йесты - что надо. Он привык работать руками. - Мое. Никогда мне не ври, Питер, я и сам это умею...

А что там совсем недавно было неприемлемо? Что там было некрасиво? Что-то расстроило...
Что-то было настолько мерзко, нетерпимо и грязно, что сводило лицо, все эти грустные брови, весь обиженный рот, кости плавились, кости становились стеной или шторой. Очень хотелось, Питер, закрыть глаза, а? Очень хотелось ничего не видеть, так, наверное, и думал: было бы приемлемо ничего не видеть, это было бы, о, очень красиво. Это бы настроило на нужный лад. Ведь нет никакого резону так печалиться, правда, если нет никакого личного фактора, нет никакого резону разводить фиглярство и болтовню на пустом месте - так, вкатил и работаем. Работаем дальше. Процесс работы не должен прекращаться. Результат - это тоже очень приемлемо и красиво. Это очень важно - результат. Результат - это, собственно, то, к чему мы все стремимся. Результат - это даже звучит порнографически.
Результат... ах!
О боже, да... Питер... вот это результат!
Он грандиозен. Думаю, это будет больновато.
Несмотря на количество принятых за день седативов, Йеста реагирует самую малость медленнее, чем мгновенно: разумеется, запрокидывает голову и хохочет, громко и дико, прикрыв глаза. Пальцев, тем не менее, он не разжимает. Хват неплох - в любом другом случае можно было бы и удушить. Как Эббу.
Ты же понимаешь, Питер, что на твои требования я могу выставить и свои... то есть... ну... - Нет, Питер, в следующий раз мы позовем малыша Вилли, - он кривит ртом, подминает Кроули под себя одним каким-то поистине титаническим рывком и берет следующую сигарету из пачки. - Ему так скучно одному... Не думай, что он дурак, он соображает побольше твоего. Член у него, Питер, просто гигантский... Он, Вилли, весь - как бык. Ты понравишься ему, Питер... я расскажу тебе, я тебя научу, - свободной рукой он берет ладонь Кроули и с силой впечатывает ее в свое бедро, вминает в кожу пальцы, месит до, кажется, кости. - Он делал так, а я делал вот так, - Йеста делает удивленное лицо, рот его округляется в правильную "о". Эту институтку страшно оскорбили. Звук, который он издает далее, вжав Кроули в постель, непристоен настолько, что не может поместиться ему в уши - может быть, на самом деле он и правда молчал. Кто его знает. - О, Вилли... Господи, Вилли... - дым плывет мимо йестова удивленного рта, уходит в потолок. Что-то горит. Понемногу плавится содержимое его головы, но он удачно маскируется. Это факт - на заднем дворе будет кладбище. Как-то раз Эббе перекопали все альпийские горки в поисках Ансельма, но ничего не нашли: Йеста смотреть не мог, ему было двенадцать лет - ему запретили, ему было смешно - он спрятался в шкаф. Вот так умора - ищут под землей живого! Когда Ансельм в следующий раз встретил его у школы, Йеста рассказал ему, и они посмеялись вместе. Хорошо, когда люди могут вместе посмеяться вдоволь! Это - признак здоровой семьи.
Только, блядь, попробуй...
Спать ему больше не хочется.
Вилли тоже стеснялся трогать всякие интересные местечки, он ужасно смущался, просто жутко краснел, но это скоро прошло. Пример хуевый, но никого действеннее Йеста вспомнить не может. - Ты ляжешь под него первым, Питер? Или сначала позволишь мне?

Темно становится, полуночно. Кинозал. Красные, конечно, шторы. Образ движения, не имеющего места во времени, образ-движение. Фикция. Фрикция. Никакого движения не случится, - он ручается, ясное дело.
У Вилли подтечет изо рта, капли пойдут по затылку, застревая в волосах. Первая, вторая, третья, - сползут по хребту в ложбинку между ягодиц, долго, вязко, медленно. Медленно во времени, долго в движении, вязко на вкус. Механизму он обучился, мешкать не будет: все по накатанной, как запомнил, по лицу даст ручищей, чтобы повылетали все умные словечки.   На стену брызнет сначала красно, потом разнообразно, как придется - в зависимости от настроения. Если Вилли не дали сладкого к обеду, он будет очень зол. Если добавили пару кубов - может, и обойдется.
И грустные брови, и обиженный рот складываются йестовым фирменным блядством. Голова у него работает хорошо - он художник, как-никак. Тем более, он может смотреть: он ползает по полу, собирает умные словечки в горсть, чтобы потом положить обратно. Конечно, Питер очень расстроится, если потеряет все свои умные словечки. Особенно - при таких позорных обстоятельствах. Правда? Святой Питер, грязный Питер, каменный Питер. Питер-растоптанный, Питер, поднятый за руку. Ты любишь меня, Питер, я тебе нравлюсь? Ну хоть самую малость?
- Нет, нет, нет!
Трижды.
Вилли, малыш, бога ради, бей больнее...
Блядство, да. Чулан, разумеется. На полу столько грязи. Стены серые от пыли. Вилли будет мычать - обычно он не издает никаких других звуков, слушать это страшновато, но только впервые. Ртом он пользоваться не умеет - им он только ест, поэтому придется терпеть. Никаких губ, никаких разговоров. Возможно, чтобы разрядить обстановку, Йеста начнет болтать сам с собой. Тогда он расскажет, как это противно, и больно, и несправедливо - быть лучшим в блядовне и худшим в церковном хоре, и как страшно, например - ну, действительно, навскидку, - то есть, так случалось с одним его другом... - Его звали Кевин, - скажет Йеста и соврет. У него никогда не было никакого друга, - захотеть кого-то до гроба... ну... как это называется? Забыл...
- У тебя будет самое красное лицо на свете, Питер, - мечтательно тянет Йеста, потягивается, прогибается дугой, жмурится - это приятно. Голос у него сдает, конечно, но тут ничего не попишешь. Очень близко. Дым выходит из одного рта и заходит в другой. - Ты будешь плакать, Питер, как ребенок. Тебе будет больно, тебе будет очень больно, но ничего не бойся, - он протягивает руку, ведет пальцами по лбу, разглаживает умную морщину, съезжает по спинке носа, прикрывает рот. Оглаживает щеку. Отчего-то он очень нежен. - Ничего не бойся, Питер. Я буду рядом. Я буду трогать себя...