там не так холодно как думают, в общем-то даже и тепло то есть... ну... понятное дело что если ты здесь вырос, то сдохнешь от теплового удара даже в Лондоне, но в общем и целом все весьма приятно, мягко очень, нежно, как отцовский поцелуй
покровительственно
подмерзнешь ну но не насмерть. - когда-то в детстве он лег в сугроб и пролежал там часа четыре, и просто немного озяб
градусов пять, ну, может быть, семь, но как-то под утро, день на четвертый, заспанный и все такой же гладко-синий Киран, притащившись в невероятную рань служить заупокойную, приносит шерстяное одеяло. В первый день он приходит со спиртом и бинтами, Йеста закатывает непристойнейший по своим масштабам скандал, пытается кусаться и кричит дурным голосом. До вечера люди ходят мимо костела боязливо, как в войну. После определенного количества заданных вопросов Киран прекращает всякие разговоры вообще, и запрещает разговоры другим. Все ходят молча - только молятся, исповедуются и плачут. Из выставленной на крыльцо кружки он сливает чай в сток и сгружает туда всю мелочь, какую может найти в карманах. В верующих руках появляется ощутимая брезгливость. Ноги проходят быстрее, Йеста скалится из-под капюшона, добродушно мурлыча себе под нос марсельезу. Выходит смутно, дышится плохо, поэтому он добавляет в громкости, докапывается до одиноких посетителей, угрожающе трясет кружкой, лезет в лица. Время от времени выходит служка, симпатичный мальчик безо всякого вовсе имени, отводит Йесту в свой угол, зачем-то подставляет ему руки, в которые он сухо плачет, но недолго
Какая-то женщина, которая часто кормит голубей на погосте, дает ему платок. Платок дурно пахнет, он кладет его в карман, женщина настойчива. Она зажимает его в углу и принимается ожесточенно, как пол зубной щеткой, тереть его лицо. Кровь осыпается сама собой, и Йеста становится ржавый с дождем
Служка, симпатичный мальчик безо всякого вовсе имени (туберкулезный Тадзио, Нотр-Дам де Флер шестидесяти километров к западу от Кракова, или, может быть, вообще Жан Декарнен местного разлива) сидит, бывает, допоздна, смотрит внимательно, слушает йестов бессвязный скулеж. Очень мягко поправляет - про грехи, и про искупления, и про все возможные индульгенции, и про то, что, скорее всего, он приболел, но это исправимо. Скорее всего, он видит будущее и очень боится к нему идти. Он верит в судьбу, этот Тадзио. Он знает про карму, этот Нотр-Дам де Флер. Ему очень не хочется гнить на паперти, но и очень не хочется быть одному. Он мечтает о маленьком доме с кошками и цветочными горшками где-нибудь на Инишире, этот Жан Декарнен, и каждую ночь спускает впустую в своей милейшей комнате, в стенку, или, может быть, в простынь, через полгода он будет спускать впустую в других. Откуда вас столько развелось, ублюдки. Откуда. Какая грязь. Вы не понимаете, что это грех. Вам не дано роду. Вы понимаете, что это значит... - Йеста садится удобнее, ему не хочется спать, ему не хочется есть или пить, ему не хочется курить, тем более, ему не хочется ни с кем лечь. От мальчика благовоняет. Он раскрывает свою поганую пасть, улыбается очень аккуратно, про себя, как будто услышал какую-то неловкую шутку, протягивает дрожащую грязную ладонь к мальчикову лицу, как будто хочет погладить, и больно щелкает его по лбу. - Укрепи меня, наставь меня, - он говорит по-доброму, хрипло и немного в нос, продолжая с каждым словом щелкать все сильнее. - Будь моим руководителем, учителем, - из своих двадцати пяти лет двадцать он потратил на рисование. У него, у Йесты, очень сильные, очень крепкие пальцы, кто бы что ни говорил. - Поведай мне, Господи, все Твои повеления, - мальчик морщится, вот-вот заплачет.
На следующий день он быстро, пряча лицо за воротником пальто, проходит мимо, но видно, что на лбу у него здоровое синее пятно. За это йестова голова болит так, как будто по ней всю ночь били железнодорожным рельсом. Выворачивает его сухо, так, спазмически, - это даже не выглядит неприятно, просто кашель. Ноги ходят мимо невыносимо громко и невыносимо ярко светит паршивое предзимнее солнце, завидев очередные руки, он тянется, чтобы прикрыть кружку, но не успевает, и монеты бьют по дну, как будто стреляют ему в затылок. Вечером Киран молча опустошает кружку и ставит неопределенные свечи. Имя у него есть. Даже, может быть, парочка.
Он частенько пялится то туда, то сюда, но видит плохо: двигать глазами больно, поворачиваться неохота. Как-то утром к нему приходит ребенок, он тянет руки, ребенка забирают, отчитывают за углом, чтобы никто не услышал. Чтобы никто не обиделся, - с Йестой случается истерика, но это происходит тихо, у него есть одеяло. В общем и целом он благодарен, в конкретном и частном у него болит голова. Страшно болит голова, ему дурно. Ему страшно, он смотрит на руки, на свои, на чужие. Свои куда уродливее любых: этими руками он может убивать чужие мысли. Ночами заоградное кишит зверьем, знакомо осклабляются в дверных проемах черти. - Вы хотите об этом поговорить, - любезно спрашивает у чертей Йеста, он чувствует, что вот-вот умрет. Вот-вот. Еще пару минут. - черти не хотят говорить, они уходят с рассветом, и становится страшнее
- Добрая, нежная матерь, о, добрый, нежный отец... вы навеки наша любовь, и наша надежда, и наша одежда, и наша невежда, жажда и нужда, пошлите нам святых ангелов, отогнали бы нас от злого врага, чтобы они его защитили,
- Святая Матерь, приди на помощь бедным, обрати твой взор на малодушных, утешь опечаленных, проси за народ, умоляй за священников, заступись за людей, посвятивших себя служению Богу
- Святой Отец, приди на помощь богатым, обрати твой взор на многодушных, огорчи веселых, проси за нежить, умоляй за педерастов, заступись за людей, посвятивших себя богоубийству... - он как-то жалко, унизительно всхлипывает, умолкает и поднимает голову. Лучше бы сапогом, Питер. Лучше бы двумя. Посмотри, какие отличные сапоги... ты такой франт, Питер, ты такой красивый человек, это смертельно... это смертельно... я убил тебя Питер, как ты себя чувствуешь Питер... я все пытаюсь себя убить а убиваю других... это несправедливо?
а кто вы такой как это вас сюда занесло... нагрешили... нагрешили... ну-ну... ннну-ну... трудно понять, что происходит с йестовым лицом, кажется, это ужас, кажется, он снова улыбается, или плачет, или смеется, или, может быть, готов пуститься в пляс. Ему очень холодно внутри, он вяло салютует кружкой. - Низвергни сатану и прочих духов зла, бродящих по свету, развращающих души, низвергни их силою бббббожиею в ад... в ад... в ад... за пожертвование... на усмотрение жертвующего...

Отредактировано Gosta Berling (2016-02-05 01:00:46)

что же ты, и не любили тебя что ли никогда? - посмотри на себя, какой красивый мальчик
ну прямо наикрасивейший м... м...  мальчонка
все это довольно просто потому что каждый из них был тобой, или был с тобой, или был со мной, или был мной, ничего лишнего, ничего не уходит в ничто, все очень однокровно, все как сновидение составлено из ранее виденного, ранее обдуманного, ранее раненого, ничего не уходит в ничто, все возвращается, и когда мне больно, тебе должно быть хорошо: это действует так, я встал бы там где ты меня поставишь и я лег бы там, где ты меня положишь, и сел бы туда, куда ты меня посадишь, и умер бы там где ты меня убьешь, но возродился бы там где ты меня воскресишь (если захочешь)
все во благо
исключительное благо
это исключительное благо
ничего не уходит в ничто
и каждый раз когда тебе было хорошо из-за того что мне было больно мне тоже было немного хорошо, - мне кажется что я могу сказать что за слова ты думаешь если лягу за соседней стенкой... мне правда так кажется
Он двигается очень медленно, вдумчиво, кропотливо, как швея, собирает в кружку все упавшие деньги, поднимая по одной - это длится достаточно долго, купюры Йеста складывает вчетверо, монеты протирает рукавом. С дневной кружка наполняется почти до краев, со второго или третьего раза он все-таки дергает вниз молнию парки, вытаскивает из внутреннего кармана недавний аванс за эскизы - не очень много, но и не сказать, чтобы совсем мало, - усердно складывает и его, каждую банкноту - отдельно, проглаживает края, чтобы выходили ровные квадраты. - Ты пришел ко мне, я тебя убил, а ты ко мне пришел, - он растерянно улыбается, не поднимая головы, поводит плечами, упирается взглядом в ноги, ненадолго подвисает. - Ты пришел ко мне, а я убил тебя, а ты пришел ко мне, ты пришел ко мне, это же ты пришел ко мне, ты пришел ко мне, я убил тебя, а ты пришел, я убил тебя, это же ты пришел, это ты? Это ты пришел ко мне? Я убил тебя, а ты пришел, ты пришел ко мне, ты свят, я убил тебя, ты свят, я убил тебя, ты пришел ко мне, это ты, Питер? Это ты, Питер? Ты пришел ко мне? Я убил тебя? Ты пришел ко мне... - в голове монотонно молотит. Он трамбует деньги в кружку так тихо, как только может, чтобы не сделать еще хуже, и продолжает лепетать с отсутствующим видом. - Ты пришел ко мне, ты ко мне пришел? Ты пришел ко мне? Я убил тебя, я убил тебя, а ты пришел ко мне, я ушел, я убил, ты пришел? Ты пришел ко мне? Ты пришел ко мне, я убил тебя, это же ты пришел ко мне... Это же ты, Питер, это же ты, ты пришел ко мне, это же ты. Это же ты пришел ко мне.
Он замолкает, поднимается с трудом, едва не падает - сидел порядочно, - кружится голова. Кружку он держит двумя руками, чтобы не уронить. Все это весьма жалко. Очень жалко... мне так жаль. Я сожалею, мне так жаль. Мне так жаль. Совсем нет. Мне не так жаль, мне жаль еще сильнее, я убил тебя - теперь только каяться
Он уходит внутрь медленно, едва перебирая ногами, а когда возвращается, кружка в его руках пуста.
- Ты пришел ко мне, ты пришел ко мне, это ты пришел ко мне, Питер, ты пришел ко мне, - прихожане редки. Слава богу, - Йеста плавно, весьма симпатично оседает на колени, стараясь не трогать руками. Дурно повсеместно. Очень дурно. Какая радость. Какая радость... - Ты пришел ко мне, ко мне, ты пришел, это ты, - слякотно. Ладони у Йесты в уличной грязи, он забирает их за спину, наклоняется ниже, касается губами кожи сапог. Потряхивает. Не очень сильно. - Ты пришел ко мне, ты пришел, Питер. Ты пришел. Ко мне, ты пришел, я убил тебя, а ты пришел...

То была не Эбба, и не Эббы мать, а мать Ансельма, потом, конечно, била в двери, куда вы дели моего сына, но всяко знала больше, чем полиция и соседи. С прицепом: так она говорила. Эбба и ее прицеп. Славная женщина. Мария, конечно. Так ее звали: Мария.
Это на Кафедральной площади. Собор режет шпилем небо, с неба беспорядочно сыпятся потроха. Оргия по периметру. Шумно, как на птичьем рынке. Денежный гэнгбэнг. Циклоп устало хмурит вимпергом воспаленную розу. Ему остопиздело. Йесте лет восемь или девять. Скорее, конечно, девять, все помнится смутно, но что такое "остопиздело", он понимает прекрасно. А кому давать? - нищие действительно нищие. Всю трехгрошовость этих опер давно уже унесли в Стадстеатр. Теперь они ломаются взаправду, наглости им не занимать. Мария: давать следует тому, в ком видишь сходство с собой, - Мария, у тебя такой чистый дом, у тебя такое свежее лицо, Мария, у тебя такой чудный сын, такой чудный внук, ты вдова, вдовица, вдовчиха, Мария, из твоего дома ушло все мужское, откуда ты берешь эту пошлость? Мария, о, Мария. Дурновкусие - Мария, пресно, солоно, ипекакуана рода Искариотов. Его тошнит. Ему подмигивают одноглазо, улыбаются беззубо, он остается без карманных денег, получает подзатыльник, когда позволяет себя обнять, получает по губам, когда заводит разговор об этом за столом. От таких бесед прицеповой Эббе обыкновенно становится дурно, она обматывает голову мокрой тряпкой и ложится на диван, а славная, славная женщина Мария недовольно щелкает языком и собиралается домой. В восемь пятнадцать она всегда смотрит Бинголотто. По всей вероятности, ее не сможет остановить даже Апокалипсис.
Никак ты не поймешь Питер что все это не страшно, грязно только, больно, противно, может быть, тебе, может быть, или что-нибудь еще, или что-нибудь еще, что-нибудь еще, в общем недомогании и судорогах постмортем, но это не наказание. Это не наказание. Это не наказание. Это поощрение
Это вознаграждение
это тебе было бы унизительно, унизительно, унизительно, потому что: ты никогда не любил, но мне ничего не унизительно, потому что, потому что, потому что: я еще никогда не любил
Он кивает поспешно, мелко, озирается по сторонам, как будто собирается в дальнюю дорогу, взял это и взял то, взвалил на хребет церковь и пошел, забыл паспорт, вернулся, паспорт сожрала на обед Эбба, ну что поделать, придется без паспорта, еще труднее дышится, кровь носом, что-то случилось с этим носом, что-то случилось с головой, но это порядком давненько. Давненько. Давненько. Порядком давненько. Фоглер брела, Альма бежала следом. Брел Борг, Альма бежала снова. Она только и делала что бегала, эта Альма. Так гласит миф, и еще один миф, и еще четыре мифа поодаль.
От Альмы бежал Хичкок, он мог, у нее не было ног - тут уж хлебом не корми, дай побегать вволю. Альму припечатали доппельгангером, от нее сбежал Бьюкенен-младший. Она так и не поняла, кто из нее бежит за ним, а кто - от него. Безразлично, по-дамски улыбается осенняя ночь. Женщины все никак не дождутся...
Сбитые колени это всегда отличный повод для непристойной шутки но пожалуйста не надо больше шутить, все и так очень непристойно, пошутить я могу и сам... значит, так. Почему Христос не мог родиться в Швеции? Потому что там не было ни мудрецов, ни девственниц... Ха!
Следующий. Надо быть опрятнее. Никогда не плюйте на пол, кто знает, кто там поползет. Нет, это был не анекдот но тоже смешно! Тоже смешно! Он запрокидывает голову, голова падает, запрокидывает снова, падает снова, капает из носа, в крови скользят ладони. Хохочет Йеста так, что у него на глазах выступают слезы, но ползти послушно продолжает. Почему шведы когда моются в душе открывают дверь нараспашку. Это чтобы никто не подглядывал в замочную скважину!
Ха! Его огибают чьи-то ноги. Огибают очень аккуратно, не дай бог наступить. Славная страна Ирландия. Славные сыны Ирландии! Почему... в Ирландии... столько пидоров. Это потому что все с детства привыкли держать друг другу волосы. Определенного рода интимность. Ха! Это был не анекдот: наблюдение. Наблюдение. Я художник. Я... наблюдаю. Я блядую и наблюдаю. Я блюду и блядство, и наблюдательство. Я очень щепетилен.
Зачем шведы ездят в бордель?
Ну не добираться же ей на работу пешком... она все-таки жена
Ха!
Теперь ты все понял...
Не надо ждать меня дома, просто иди вперед и я буду следовать за вкусом твоего ботинка и запахом твоей одежды, и блеском твоих губ и злобой твоих мыслей, всех, всех, всех твоих мыслей за каждой буквой в твоей мысли и за каждой запятой между ними, этими мыслями, за каждой каплей пота и за каждым плевком
- В тебе есть что-нибудь шведское?
- Нет...
- Хочешь, будет?
Почему сходка мирового гей-коммьюнити проходит в Стокгольме? Никто не хочет тратиться на транспорт...
Он вырубается где-то на полпути, возле почтовой будки. Доползет завтра. Времени порядком.

Овощная грядка. Стеклянный зверинец. Кукольный дом. Что это, жаворонок запел?
Жила-была на свете фру Линне, как любая норвежская женщина, она была непроходимо тупа. Ей говорили: фру Линне, испеките пирог! Она говорила: я не умею. Ей говорили: фру Линне, помойте полы! Она говорила: я не хочу. Ей говорили: фру Линне, извлеките корень из восьмисот шестидесяти двух! Она говорила: я не буду.
Она была права.
Как-то раз из фру Линне не успели вовремя извлечь корень, и она стала всем должна. О, несчастная, тупая, норвежская фру Линне!
Жила-была на свете женщина Нора, она была не совсем женщина и не совсем Нора, но тоже превосходно норвежская, стало быть - тупая, всем должная и несчастная. К ней захаживал Крогстад, Крогстад был черен, бел, узкоглаз, медноглаз, толст и тонок, плодовит и бесплоден, страшен собой, но при этом чрезвычайно красив. Отдавать ему долги было сплошным удовольствием, поэтому она заняла у всех банков на свете. Как-то раз под утро коллекторы всех стран, эпох и континентов съехались к ней в барби-гараж, пожали друг другу руки и открыли огонь. Нора была глубокой, она проглотила все пули одним зевком, я видел это сам, я был там: я - репортер. Мое настоящее имя - Шерлок Холмс.
Крогстад был неглубок, поэтому он умер сразу, одна пуля вошла в его черную щеку, другая вошла в его белое запястье, одна пуля вошла в его узкий глаз, другая вошла в медный глаз, одна пуля вошла в жировую складку, другая вошла в кость, одна пуля вошла в мошонку, другая вошла в брюшину, одна пуля вошла в сердце, другая вошла в голову. Это был красивейший труп во всей Норвегии! Совершенно не выглядел на свой возраст, и не выглядел на чужой. Бедный Крогстад! Пять минут как выжил, а был уже холодный. Вот уж поистине мертвецки живой!
Подождите, а как же Хельмер?
О, Хельмер!
О... Хельмер... Господи... ради всего святого... только не останавливайся, - хорошо, рассказываю дальше.
Хельмера звали Торвальд, Торвальда звали Хельмер, он отзывался на эй, мистер директор банка, сэр. Он смотрел на все отверстия, включая Нору, свысока. Было бы странно, если бы он смотрел на них снизу: все-таки, он благополучный человек и ходит ногами по земле, а не землей по ногам. Хельмера хотели все. Читай по буквам: то есть абсолютно вэ, сэ, е. Й-э. Его хотели воры, служанки и евнухи, волонтеры, садисты и епископы, вахтеры, сантехники и егери. Все. В-с-е. Все хотели Хельмера, но никто не хотел Торвальда, и все попали впросак: прежде всего он был эй, потом - директор банка, и только потом - сэр. Он был тверд в своих решениях. Практически пармезан. Иногда он был моцареллой, но исключительно в моменты глубокого душевного недомогания. Он не любил макарон. От макарон с Хельмером случался тепловой удар, и он скоропостижно кончался, а кончаться он не любил.
Время от времени Хельмеру приходили ужасные, непристойные, компрометирующие, пошлые, порнографические, похабные, скабрезные, бесстыжие, вульгарные, постыдные, гнусные, скоромные, охальные, грязные, более того - щекотливые! - письма. Письма эти писал Крогстад, накрепко засев со своим корнем из восьмисот шестидесяти двух за нориным письменным столом. Никто не подозревал. Даже он сам. Только корень. Корень был подозрителен. Он высовывал свою подозревающую голову из-за столешницы и обозревал помещение раз в полчаса. Как только он обнаруживал подходящее дуло, тут же вставал в боевую стойку. Рапортовал: готов к труду и обороне! Ложная тревога, ложись, пожалуйста, спать, - говорила ему, как добрая мать, Нора, стоящая тут же, в углу, но корень ворочался и скулил. Ему надо было рассказать сказку, его надо было погладить по голове. Ну, что ж поделать! Такое оно - родительство! Трудное дельце.
О, какое ужасное пробуждение! Весь этот год она, моя радость, моя гордость... была лицемеркой, лгуньей... хуже, хуже... преступницей! Распутницей! Прелестницей! Гусеницей! Заусеницей! Игольницей! Заграницей! О, какая бездонная пропасть грязи, безобразия! Тьфу! Тьфу!
(трижды) Тьфу!
(за левое) Да ебитесь вы конем.
Нора: я делала это в твое благо, Хельмер.
Хельмер: я делал это в твое благо, Нора.
Крогстад: я просто люблю хорошенько перепихнуться.
Все (хором): тьфу! Тьфу! Тьфу!
Я могу купить перочинный ножик своему брату, но вы не можете купить Ирландию своему дедушке.
Нет-нет-нет... у меня нет никакого брата, у тебя нет дедушки, перочинные ножи придумал Шекли, Ирландию придумал Шекспир. Доброе утро. Он просыпается затемно, подушка в крови, в парке душно, в доме мерзко.
Кришнамурти, кришнамурти, кришнамурти!

Отредактировано Gosta Berling (2016-02-06 03:27:03)

Я устала. Я так устала
Я устала не на жизнь, а насмерть, на две смерти, на террористический акт. Я - джихад ан-никах, я - тахарруш гамаи, я - феминицид, я черная, белая, голубая вдова, мне смешно, когда им отрывает ноги или руки, когда они плачут, когда они зовут свою мать, ведь я и есть их мать. Я дала им ноги, я дала им руки, я дала им слезы. Это лучшие ноги, лучшие руки, лучшие слезы. Когда я иду дорогой триумфа, когда я иду лунной дорогой, дорогой слез и праха, они падают ниц, лица их уродливы, как и любые лица, какое не мое. Я - стеклянный потолок над этажом наследия, и я же сижу на нем сверху, расставив ноги, подняв юбки, тысячу миллионов юбок, в их складках затерялись цивилизации, времена и вселенные, языковые массивы, культурные пласты. Они думают, что это солнце. Я - парад шлюх и каждая шлюха на этом параде, нас гораздо больше, чем триста сорок три. Нас миллионы, а я - их предводительница, их вождь, их голос и их свет. На нас - чулочный бизнес, косметические магазины, парикмахерские, розарии и абортарии. Я - мировой стыд, я - мировая совесть и мировая скорбь. Я бесплодна. Я бесплотна. Я бесплатна. Чтобы не оскорблять меня взглядом, они ослепляют себя, чтобы не оскорблять меня полом, они оскопляют себя, чтобы не оскорблять меня жизнью, они убивают себя, они умирают счастливыми, дыша моим дыханием. Я даю воздух из своих легких, я даю воду своего тела и землю своего чрева. Я молода, я буду молодой, я прекрасна и буду прекрасной.
Ваши болотные испарения...
Пожалуйста! Что вам стоит. Не вмешивайтесь. Сидите в своем партере молча.
Когда я появилась, они придумали для меня молодость и красоту, они придумали искусство, чтобы остаться со своими ртами и глазами, они придумали письмо, они писали с меня каждую букву. Они придумали язык, в котором не было места никакой женщине, кроме меня, они придумали мужчину, чтобы мне не было конкурента. Они придумали мыслить, чтобы не говорить обо мне вслух, они придумали жить, чтобы чаще меня видеть. Они придумали постели, чтобы ложиться в них с мыслью обо мне, они придумали онанизм, чтобы воздавать. Я работала, не покладая рук. Я собирала лучший камень и лучший песок, чтобы класть дорогу, которая от меня ушла. Я восстанавливала города, я собирала века на пальцы, как кольца, я носила мировое знание в мочках ушей, лучшей крови я писала мехенди на своей груди. Но я устала. Я так устала
Я стерла колени их поцелуями, на моих ногах не осталось кожи. Из меня выходили войска и церкви, тюрьмы, интернаты, колонии, кафедры, хосписы, из меня выходила чума, из меня выходило братоубийство, из меня выходили светлейшие головы, темнейшие головы, потом они возвращались обратно, и я так устала
На Преображение Господне они принесли мне мужчину, мужчина был слаб и тонок душой, железен ладонью, остр, бел зубами, мужчина был жив, возрадовавшись, я дала ему познать усталость, мужчина стал мертв, и я больше не давала ему знаний. Я стала одинока, как живая женщина при мертвом мужчине, и я устала. Я так устала
Я несла его за собой в складках своих юбок, под грудью одной и под грудью второй, я несла его на плечах, я несла его под языком, и я устала. Я так устала
Однажды утром я встала и посмотрела в его мертвое лицо, лицо было безответно, и я возрадовалась: еще никто не был ко мне безответен
Однажды утром я рвала его книги, я топтала его одежду, я кричала, как кричат птицы, я стягивала плоть и стяжала плоть, я насмехалась над его мертвой позой, я лила краску, лила воду, лила слезы, я стала вся-сумасшедшая, и я возрадовалась: еще никто не сводил меня с ума
Однажды утром я была дрянна собой и дрянна им, и я чисто умылась, и я стала светла, я стала нежна, как прежде, дорога моя легла передо мной и ждала, и я пошла по ней, босая, и я возрадовалась: еще никто не отпускал меня без поцелуя
Однажды утром я шла, приветствуя подданных, отданных, заданных, возданных, шла горами, шла долинами, шла ущельями и пропастями, и дорога подхватывала меня каждый раз, когда под моими ногами не было земли. Я никогда больше не падала, только поднималась все выше и выше, и узнав это, я возрадовалась: еще никогда я не была так высоко
Однажды наступил день, и день был сух, день был гадок, но увидев меня, он расцвел
Однажды днем я шла молочным, песочным, цветочным путем, пока не пришла ко дворцу, все ушли на мои поиски, и я возрадовалась: еще никогда дворец не был пуст
Однажды днем я надела чулки и надела белое платье, я надела туфли, я жирно подвела глаза, рот мой стал красен, а щеки стали белы, и я возрадовалась: еще никогда я не была столь уродлива
Однажды днем я устала. Я так устала. Мое крыльцо было грязно, я сняла туфли, я стала кружевом в густую теплую грязь, и танцевала, и пела, и плакала, и я хотела умирать, потому что я устала, я так устала. Я улыбалась своими прекрасными зубами, я простирала к небу прекрасные руки, мои прекрасные ноги были грязны и изящны, мое прекрасное платье стало рваным, как рыболовная сеть
И я прекратила радоваться, и больше никогда, никогда, никогда в жизни я не радовалась
И усталость моя прошла
И я прекратила быть усталой, и больше никогда, никогда, никогда в жизни я не была устала
Я надела свою лучшую улыбку, и надела свою лучшую любовь, и свою лучшую верность, и свою лучшую нежность, я носила их гордо, как ордена, и никуда, но к мертвецам, я стала леди кладбищ и погостов, я стала мадемуазель могильный камень. Я заперла свой склеп, я слепила зубами небо, и солнце, устыдившись, прикрыло лицо вуалью
Я вернулась, и убрала, и склеила все книги, и выстирала одежду, и отерла мертвецу лицо мокрой тряпкой, и он стал жив, как будто бы всегда и был. Я вытерла всю краску, и вымыла его обувь своими прекрасными руками, и прошла по его чистым полам прекрасными ногами, как будто никогда и не страдала, и я стала над ним и поцеловала его голову, и подарила ему красоту, и стала урод. Я нашла место урода и позу урода, и легла рядом, и положила руку его на свою левую грудь, которой не стало. Я вернула на место утро, я вернула на место день, и вернула себя на место, потому что я стала верная, и мне стало все вернуть
Никогда еще я не была красивее, чем когда я была урод

Отредактировано Gosta Berling (2016-02-06 17:31:36)

Бывали с Одри Хорн деньки и получше: например, когда ее размазало по асфальту перед зданием главного банка, все ее туфельки, все ее вишенки, все ее родинки. Но бывали и похуже: когда ее размазало по постели перед специальным агентом Дейлом Купером, все ее простынки, все ее слезинки, все ее словечки. Словечки терять куда неприятнее, чем родинки. Что же, не нравлюсь я тебе, - спрашивала Одри и удивленно хлопала глазами. Что же, совсем не нравлюсь? Что же сталось с тобою? Обидели тебя, ранили? Оскорбили? Унизили? А Лора нравится тебе? Лора? Лора - проблядь еще та, она спала со всеми, даже с Жаком Рено. И с Жаном Рено. И с Люком Бессоном...
- Лора не нравится мне, потому что она мертвая, - говорил специальный агент Дейл Купер, мужественно хмуря мужественные брови на мужественном лице, в ответ на что Одри Хорн в худший свой денек женственно хмурила женственные бровки на женственном лице, и обижалась, и умирала, и заворачивалась в пластиковый пакет, и посыпала себя песком, и синела кожей, и выбрасывалась на берег, как русалка, перед вышедшим на утреннюю рыбалку Питом Мартеллом. Специальный агент Дейл Купер на то и был чрезвычайно специален, что специализировался на мертвецах и мертвицах, но даже синяя, песочная, пластиковая русалка Одри умудрилась не впечатлить его до зевоты. Он-то знал, что в Одноглазом Джеке она заворачивала черешневые черенки в узелок целой очереди Рено и Бессонов.
Специальный агент Дейл Купер специализировался на пси... пси... п-п... - будь здорова! - спасибо! - на анализах, на терапиях, на драмах, эпосе и лирике, на комедии и мелодраме, на боди-хорроре, на джалло, каммершпиле, экспрессионизме, деперсонализме и десоциализме, декоммунизме, деконструкции, декомбинации, дезинтеграции, демонстрации, девиации. Да. Девиации - это обязательно. Это слово я запомнила. На дебилах, дегенератах, девственницах. Иногда он совмещал. Иногда совмещала я, но все равно ему не нравилась. Не нравилась. Все равно.
- Я лягу, с кем ты скажешь, Питер, - он сидит напротив на бельевом комоде, безразлично пялится во взбитую постель. Безразлична его интонация, безразлично его лицо. Безразлично - значит, он не делает никакого различия, потому что не существует никакой конкуренции. Как можно различать одно и то же единственного экземпляра. Лицо Берлинга - лицо человека, который думать не привык, но в последнее время занимался этим мучительно часто. Может быть, постоянно, но с большим, почти физическим неудовольствием. Постель была в крови и будет в крови, пока не перестанет быть постелью или пока не кончится кровь, но крови всегда достаточно. Без крови не обойтись. - Я убью того, с кем легла, если ты скажешь, расскажи мне, как. Расскажи мне, как его убить, я убью его, если ты скажешь. Я убью себя, если ты скажешь мне, но я убью себя, если ты скажешь мне, что я противна, или что я мразь, или что я потаскуха, но я скажу тебе, если ты скажешь мне сказать. Я противна, Питер, я мразь. Я потаскуха, Питер. Ты ничего не говоришь, но я знаю. Теперь тебе не надо говорить, я все знаю сама... скажи мне, что я знаю, я буду знать, если ты мне скажешь. Я глупа, Питер, я не знаю умных слов. Я не смогу понимать людей, если ты не скажешь мне, чтобы я их понимала. Я не смогу встать, если ты не скажешь, чтобы я встала. Я не смогу умереть, если ты не прикажешь мне умереть. Ты не можешь приказать мне не просить. Это единственное, чего ты не можешь, Питер, - он говорит негромко и безо всякой интонации, на молитвенный манер, это - дело десятидневной привычки, голос его мягок, как женский, но не совсем. - Ты мой убийца, Питер, ты мой любовник, ты мой отец и моя мать, ты - все мои ангелы и все мои архангелы, к тебе мое слово, Питер. Моя голова к тебе и мое тело, мои руки к тебе, моя грудь к тебе, мой рот к тебе, мой член к тебе, каждый мой палец к тебе, мой язык и мой глаз к тебе. Я отдаю тебе моих бесов, мои танцы, мои лица, мои краски, мой воздух, мою постель, мою собаку, мой дом, мое насилие, мой страх, я отдаю тебе, Питер. Мою память, мой табак, мои туфли, мое платье, мое белье, мое пятикнижие, мой псалтырь, мой алтарь, мою туалетную комнату и мой туалетный стол я отдаю тебе, Питер. Я отдаю тебе женщину, я отдаю тебе мужчину, я отдаю тебе ребенка, Питер. Мне безразлично, если ты не хочешь, мне безразлично, если ты хочешь, я отдаю. Ты заберешь. Ты понял меня, Питер? Ты хорошо меня понял?

Отредактировано Gosta Berling (2016-02-08 02:16:48)

В начале было платье, и платье было у Йесты, а Йеста натурально был в платье. Лишь оно было вначале у Йесты. Все началось с него, и без него ничего из того, что началось, ни в коем случае бы не случилось. Под ним были чулки, и чулочный пояс, и больше ничего не было под ним, но и этого сталось достаточно. На первое время.
Далее.
В том же начале стало ясно, что первое время кончилось и сменилось вторым, и стало ясно: следует быть бельевому магазину. И сказал Йеста: ну и хуй с ним. Да будет так. И так стало.
Стало быть, стал быть бельевой магазин, и было сказано: это вы кому? Барышне? И было сказано в ответ: конечно, нет. Давайте, меряйте бюст. - Бюст, - смешно. - Ха-ха.
Так был восстановлен баланс в доме Кроули, и так было уронено в доме Кроули все остальное. В платье Йеста работает и в платье ходит на прогулки, в платье моет посуду и полы. Раз в два дня платье стирается: тогда он ходит нагишом, пока не высохнет. Больше одежды у него нет и больше одежды у него не будет, так он сказал, так да было и так да стало. Настроение коктейльно-палубное на грани с истерикой. Разок за завтраком он допивает кофе в три глотка, очень мило улыбается и со всей дури бьет кружкой в соседнюю стену. У него большой опыт - он знает, как надо кидать, чтобы попасть, а как - чтобы не попасть, в этот раз он метит в цель, но с больной головы у него дрожат руки. Платье приходится стирать досрочно. Он разбирается с застежкой на лифе самостоятельно. Существуют женщины с таким размером груди: никаким. К ним тоже весьма толерантны. Чулок порядочно. В мастерской он сооружает гирлянду. Выглядит празднично.
Он, разумеется, молчит. Йеста страшно обижен. Он терпел порядком, и терпел после, терпел отсутствие и терпел присутствие.
- Впредь ты не будешь мне врать, - сообщает он однажды ночью, раскуривая трубку. Кроули спит, но он его растолкал. Теперь он, разумеется, зол и соображает плохо, но Йесте охота поговорить. - Иначе я покрою тебя таким позором, что тебя будут знать по мне. Я буду говорить каждому, что я пришел от тебя, потому что ты дурен собой, или слаб. Если ты еще раз мне соврешь. Я трахну каждого врача в твоей клинике и каждую врачиху, твою мать и твоего отца, и они не будут против, и я скажу им, что мне тебя мало. Я скажу им, что мне тебя мало, если ты еще раз мне соврешь. Если ты попробуешь уйти. Только попробуй уйти, Питер. У тебя не получится. Не смей мне врать. Я могу сделать хуже и больше, если ты будешь мне врать.
В эту ночь он спит превосходно, спокойно, ровно, снится ему неплохое, ему не холодно и не жарко - тепло, ему удобна постель, у него не болит голова и не идет носом кровь. Все мирно. Все доброкачественно. Как хорошо иногда поговорить по душам.

Резал мелко, выбрасывал, резал крупнее - все равно мелко. Выбрасывал, резал крупнее - все равно мелко. Как бы ни крупнее, все равно мелко и мелко. Рыба - мелко. Картофель - мелко. Морковь - тоже мелко. Ради интереса рассыпал тмин, порезал. В порошок, разумеется. Искал еще что помельче - не нашел. За вечер мелким стало все. Разбил тарелку, помыл остатки, останки, осколки, в мелкую пыль. Ну, разложил пыль. Чтобы высохла. Все сталось в порядке. С порядком все сталось. С порядком сталось дурно. Эбба никогда не пускала к кухне, у нее - ба-а-ан, кьо-о-о-ок, кьу-у-уркя-а-а. Первое - в меньшей степени, второе - порядочно, третьего на сдачу. Не совсем понял. Мать, я же все могу как ты, почему я не могу в кухню. Да пошел-ка ты нахуй. Скорее всего, ребенка в первую очередь следует научить ложкой есть, а не метить ей матери в лоб, но это спорно. Все-таки, он не педагог. Она выходила замуж, прицеп при ней. Я был в этом платье и я в нем буду. Может быть, в этом корень всех проблем: в том, что нормальные дети не должны соображаться в подвенечных платьях, девочки, да, может быть девочки - да, девочки - может быть, всегда да, может быть, девочки, может быть, но мальчики - совершенно нет, совершенно нет, вот в чем дело с этими мальчиками: лучшего мальчика родит мужчина, самого лучшего не родит никто
Не бывает лучшего мальчика, бывает красивейший мальчик, и умнейший мальчик, и мальчик с лучшими глазками, и мальчик с лучшей астрономией, и мальчик который клеит модели катеров, и мальчик который ходит в киношколу, и мальчик который чище всех поет в церковном хоре, мальчик лучш, мальчик отличен свойством, но не собой, поскольку он сам - свойство женщины, отличной мальчиком. Все по справедливости. Никакого патриархата, никакого матриархата. Пайоархат. Педоархат. Меня нашли в коробке мертвым. Я - между Гелиогабалом и женщиной из Исдален. Любое "не" - мое "не". Мой музей и мои запасники. Моя картинная галерея. Галерея у меня такая же картинная, как моя поза или мое выражение лица. Картонная. В картонной, собственно, коробке. В этот день из салона принесли платье.
Она, помнится, сказала (помню как сейчас) -  в смысле, нет, это выглядело так - ибсеновские декорации - бергмановская постановка - уппсальская публика - норвежские манеры:
ЭББА БЕРЛИНГ. В этом платье он точно меня полюбит.
И я, помнится, сказал (помню как потом) - в смысле, нет, это выглядело так - брехтовские экраны - пискаторова постановка - беккетовская публика - тюремные манеры:
ЙЕСТА БЕРЛИНГ. АААААААААААААААААААААААААаааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа...! - а как еще кричать, когда тебя выселяют, тем более - безо всякого паспорта
(это был зонг)
Ну, она была, ясное дело, мамаша тот еще Кураж, я был, собственно, Швейцеркас, и немая дочь Катрин, и смелый сын Эйлиф, и Иветта Потье, и враг, с которым браталась Иветта Потье, и, в особенности - ее новая шляпка. Вот кто я был. Тебе нравятся шляпы, Питер. Тебе нравятся чулки, тебе нравятся мамаши, тебе нравятся их немые дочери. Это не вопрос. Констатация факта. Я устал резать эти овощи, я уже сорок лет занимаюсь только резкой овощей. Мне следует родиться из кухни, о, блядь, она была права, и он был прав: я гожусь только на то, чтобы носить каблуки. Это правда, она была права, и он был прав, а ты, конечно, прав больше всех. Это наша семейная проблема: платье. Мы всегда думаем, что нас полюбят в платье. Стоит нам раздеться, все видят нашу мразь, поэтому мы берем ухватом, быстро, помногу, чтобы никто не успел опомниться.
Что в платие тебе моем... Питер... а?
Представь себе. Иордания. На планете есть только одно место мертвее, чем я: Мертвое море. В Петре жил человек, который ко мне благоволил, добрый человек из Петры. Он ни разу не выдал ни одного злого слова, ночью его жена пыталась меня убить. Она натурально залезла ко мне в кровать с гарротой. Она сказала... ну это даже не смешно. Это правда не смешно.
Ты так красив, когда зол. Ты всегда красив, но это удивительный сорт красоты. Это зрелость. Зреют красотой твои ноги, и твои руки зреют красотой, вызревает красотой твое лицо, ты налит ею без остатка. Больше нет красоты в мире, когда она вся собралась в тебе, когда ты зол, когда ты бессилен, когда ты совершенно не поймешь, что поделать. Ты не знаешь ругани, и ты ищешь слова, и любой, кто ругался бы так неумело, вызвал бы смех, но ты вызываешь страх, и страх этот тоже красив. Когда ты красиво злишься, я красиво боюсь. Это лучший подарок, который ты мог бы мне дать. Кроме собственного члена, конечно. Это было по-королевски роскошно. Но красота - дар искренности, ты не знаешь, и ты не узнаешь, но мне хорошо, что я знаю. Мне кажется, что это единственное, что я знаю, и это хорошо. Еще мне кажется, что это самое долгое хорошо, которое со мной бывало.
Она сказала: ты как-то странно... как-то странно на него смотришь.
ААААААААААаааааааааааа!!!!!!!!!!!!!
(Ему было шестьдесят восемь лет)
- Ты соврал мне снова, - это он все-таки успевает сказать, пока полирует коленями пол в коридоре. - Но я тебя прощаю.
У Йесты - девять классов образования. Он не знает столько цифр, на сколько наскучал, но скучно было ужасно. Это стоит дважды больной головы. Само собой. Вяло и отстраненно он соображает: так ничего и не сделал. По мелочи. Все мелко. Все очень мелко. Никакого толку.
Скалится, разумеется, немного довольно, не более того. Большей частью - морально. Снова пятерня на горле. - Никто не делает это так, как ты, Питер, - у него течет по бедру, он утирает, пока не дошло до чулка, облизывает пальцы, сползает в изножье, выпятив зад. Какая похабщина. Видел бы ты свое лицо... видел бы ты... я писал бы с тебя... потом скажу... не важно. - Никто, - он обхватывает ладонью стопу, целует у щиколотки, оставляя жирный красный след, немного деформированный сбоку - отсюда видно, край йестова рта остался у Кроули на ладони, - он ведет губами выше, долго водит носом по колену, под коленом, пробует на вкус. Все нормально. Все стабильно, все спокойно. Никаких посторонних. - Вы мучаете меня, вот что вы делаете, мистер доктор, сэр, - он глубоко и притворно очень сладко вздыхает, по-девичьи мечтательно закатывает размазанные глаза, потирает ладонью скулу, вероятно, снова засиневшую. Он даже кончить не успел, но это успеется. Это - вещь автономная. - Сделайте мне больно снова, иначе я начну рассказывать вам неприятные, такие неприятные вещи... - вот в чем штука: что бы ни произошло, кто-то сделает, а кто-то начнет. Неприятных вещей будет с избытком. Этого у Йесты полон череп. Он думает: когда-нибудь он возьмется за нож. Он говорит: - Я хочу сожрать тебя собой, Питер... посмотри, - он оттягивает в сторону край рта в своей обыкновенной манере. - Посмотри, сколько во мне места. Хватит на всех.
Неприятные вещи...

Отредактировано Gosta Berling (2016-02-09 01:52:50)

Все добры и все нежны. Все добры. Все нежны. Мадам добры, мадам нежны, к ним приложны их разнообразные месье. Оттого месье добр и нежн, что давно не видел белого света, давно не знал женщины, не слышал музыки, не чуял цветов. Тут кто угодно понежнеет. Любое милосердие, любое нежносердие, любое добросердие берется из страха быть наказанным. А чего толку бояться, если уже наказан? Или: чего толку быть милосердным, если наказания не боишься. От отстойника несет. Это - всемировая совесть, всепланетный стыд. Всечеловечий долг. Нет долга - нет проблем. Нет стыда - нет сомнений. Нет совести - нет и никаких мыслей. В смысле, вообще никаких. В смысле: действительно. Только тоска, и то немного. Радость с ней похожа на камни, или маковое поле, или пресное озеро, или лесной пожар. Она помещается на самый кончик бисерной иглы или человеческой ресницы. Надо иметь очень сильный глаз, чтобы разглядеть детали. Глаза слепнут от вони один за другим. Застлано, несет молочным, кислым, перезрелым. Гнилым, может быть. Глазу пахнет катарактой, глазу пахнет глаукомой. Глаз плачет по неувиденному, реакция цепная - как зевота. Покрываются испариной и прочие, все известные человеческому и животному организму глаза, пока над миром не встает темнота. Тень падает на отбросы, и радость торжествует, как ангел, и трубит в свои радостные ангельские трубы. Все, что творится в темноте, становится благом.
- Когда-нибудь я понравлюсь тебе, Питер, - он разгибает каждый палец Кроули поочередно, чтобы взять его ладонь в свою. Йесте поджимает. Он выглядит лениво, как и обычно, но на самом деле сейчас рванет. Еще пару минут. Это точно. - Я даже на вкус как настоящая женщина.
Каждыми двумя пальцами он поддевает по застежке, чулок мало-помалу съезжает вниз вместе с бельем. Хуй его знает, как оно на самом деле. Неопределенного толка нервозность охватывает Йесту всякий раз, когда кто-то предприимчивый пытается взять у него в рот. Однажды он даже дал кому-то ногой по лицу. Распределение ролей очевидно. Зачем лишний раз выебываться? Совершенно не понять. Сказано - лежи, значит - лежишь. Все это неповиновение имеет хоть какой-то смысл только тогда, когда идет по заранее составленному плану, но вообще-то он свято уверен: здесь тоже присутствует некоторое негласное распределение.
Голый, он снова жжет костры, травы в них горят так, что ближайшие селения в одночасье сходят с ума. Вечером он факел, утром он пепел, к вечеру восстанет и с утра вытлеет в пыль. Он плюет бензином, как факир. Кислород прогорает секундно, задыхается все живое, солнце гаснет перед этим светом: настолько ярко. - Ты научишься понимать, что я тебе нравлюсь, - он ласково забирает волосы у Кроули с лица, прежде чем перевязать ему глаза еще теплым чулком. Пошла стрелка, но ткань сложена вдвое. - Я - твоя лучшая женщина, Питер.
Там крутит в религиозном экстазе, закат - это просто еще один костер, там выгибает в судорогах, и бьются головой об землю, режут животы каленым железом, распинают женщин, всех женщин, кроме лучших, пьют животную кровь, рисуют ею лица. Там руки в сурьме. Хорошо, что мы здесь. Хорошо, что мы не там. Головы у них в грязи, и животы в грязи, и лица в грязи, и руки в грязи, в грязи судороги, в грязи экстаз и в грязи костер. Спасибо, что все так чисто. Он украдкой утирает глаза, пока никто не видит, но все сухо. Все чисто и сухо.
Я хочу его голову, Ирод. Ты что, дура. Я хочу и твою голову, и голову стражника, и голову Иродиады, я хочу голову Обри Бердслея, я хочу голову Оскара Уайльда. Я надену их на нить и буду носить, как бусы, и каждого, кто будет спрашивать, я буду обезглавливать на браслет. Еще мне нужна пара колец и серьги. - Я хочу сделать так, чтобы видя темноту, ты думал только обо мне, - шепчет он своим раскрытым ртом в его раскрытый рот, поддерживая голову так, как будто она уже отдельна. - Я хочу сделать так, чтобы ты перестал думать обо мне только если умрешь, - чтобы: ты всегда думал обо мне, как я всегда думаю о тебе, это так утомительно - о ком-то думать, я никогда еще в своей жизни столько не думал... - Я хочу убить тебя, когда ты перестанешь думать обо мне, - тебя, себя. Какая разница. Теперь я совершенно не знаю, что будет завтра, потому что я всегда знаю, что будет завтра. Ты понимаешь, о чем я? Достаточно ли хорошо ты понимаешь? Ты всегда знаешь, что будет завтра, потому что ты знаешь, что будет завтра, проснувшись с утра, я улетаю в Прагу, потому что я там не был, хотя вчера вечером я собирал белье, чтобы наутро унести в прачечную. Я знаю, что я не знаю, что будет завтра, но теперь я ничего не знаю, и еще твои книги, твои умные книги. Я совершенно ничего не знаю. Я никогда ничего не знал. Я не умею знать. Ты любишь женщин. Зачем в твоем доме эта комната, мастерская, ты что-то делаешь руками. Разве ты что-то делаешь руками, зачем она здесь, откуда она здесь взялась. Это женская комната, зачем там я. Что раньше было в этой комнате, что ты делал в этой комнате своими руками, почему она мастерская. Кто твои родители, и зачем ты врач. Почему у тебя глаза как гвозди. Почему ты режешь крупно. Он кусает беспорядочно, сжимает зубами кожу на шее изо всех возможных сил, пока не становится больно самому, тянет, кажется, пытается оторвать, трется лицом. Скоро ты станешь весь больной и красный, и все равно они будут смотреть на тебя так, как будто хотят сожрать, так, как смотрю я. Я всегда так смотрю, ты не видишь, но я знаю, как я смотрю, я знаю, как выглядят мои глаза. Я знаю, как выглядят мои глаза и я знаю, как смотрят твои. Как будто я стена, на которую нужно повесить картину. Это хорошая картина, Питер. Эта картина лучше моей или хуже. Эта картина лучше моей лучшей или хуже моей худшей. Я что-то не пойму. Я ничего особенно не знаю, как знать, не знаю. Как бы узнать, может быть, тогда мы бы поняли друг друга. Зачем тебе в доме мастерская. Что ты делаешь руками.
Он стонет, или хрипит, или кричит, или поет - не понять, но вовремя упирается лицом Кроули в грудь, и звук пропадает. Он немного погуляет между ребрами и уйдет. Все уходит, свет ушел, и ушла Эбба, уйдет и звук. Когда-нибудь это случится. Почему-то ему становится очень холодно и очень страшно одновременно. Как сказать об этом, он не имеет ни малейшего понятия, поэтому он продолжает глухо выть, накрепко вцепившись в бедра Кроули пальцами. Тут синяк, там синяк. Равномерно на двоих. Кому... какое... дело. Никакого. Выражение лица его, впрочем, не меняется, не меняется и поза, только глаза становятся чуть больше. Он никак не может сообразить, и от этого ему страшно, как будто ненароком разделся до костей.
Впрочем, это быстро проходит.
- Это очень плохая шутка, Питер, - растерянно, как ребенок - насколько можно в заданных обстоятельствах, - конечно, можно, - тянет Йеста, приникая ртом к его соскам, примерно туда, куда только что неплохо проорался. - Это такая плохая шутка, Питер, никогда не шути со мной. Мне не нравятся все эти шутки... Это слишком долгая шутка, я не совс... я не понимаю, Питер, твоих шуток, не шути со мной? Питер?

Отредактировано Gosta Berling (2016-02-09 22:04:06)

Все стулья горячие как ты, или как солнце, или как плита, на которой только что готовили, любой стул - это проблема. Сесть - это проблема. С таким образом жизни - взаправду. Стрессы, блядь, стрессы. Кругом одни стрессы.
Сел.
- Сплю херово, ем не очень, постоянно хочу трахаться. Получаю большое удовольствие от жизни, когда случайно ткнут локтем под ребра, очень злюсь, когда извиняются. Чувствую себя непревзойденно комфортно в женском нижнем белье и в чужом мужском. Терпеть не могу женщин, хочу как-нибудь выносить ребенка, однажды пытался вешаться. Много пью и не пьянею, могу вынюхать с полкило и оставаться спокойным. Индифферентен к политике, страстен религиозно, прописки, гражданства, паспорта заграничного или любого другого государства, официального места работы, учебы, проживания, медицинской карты и страхового полиса, судимостей, детей, административных и уголовных правонарушений не имею, не жалею, не зову, не плачу, в браке не состоял и не состою. Ну провезите еще одну, мистер водитель, сэр, это сухая краска, она не пачкается, я не допру эту дуру пешком.
Допер. Сел (генофлекторий - то есть, даже не скамья).
- О мужчине, с которым живу, знаю только адрес, имя, место работы и номер машины (не наизусть). Жуть как люблю завязывать шнурки. Больше, чем женское нижнее белье, чужое мужское, локоть под ребра и трахаться. За последние два года не прочел целиком ни одной книги, кроме церковных, не видел ни одного фильма, кроме порнографии. И то не целиком. Никогда не имел друга, имел всех прочих. Не отмечаю дня рождения и других праздников. Из цветов всего больше люблю орхидеи. Больше, чем завязывать шнурки. Вообще недавно сошел с ума, это... Доктор, в глаза мне смотрите. В глаза. Все нормально. Действительно кроет. Крышу сносит натурально. Ничего не пойму. Все нормально, извините. Нет, я просто был пьян и ввязался в драку, и, наверное, ха-ха, мне что-то повредили. Что, правда неделю? Сколько? Десять дней? Ну это пиздец. Прости Господи. Киран, ну я же извинился.
Извинился. Сел.
- Я все еще не знаю слово "бенефиций", и слово "медиальный". Мы познакомились, когда моя мать пыталась сдать меня в дурдом, потом я попытался ее убить, и мы познакомились снова. Видит бог, он меня хотел. В баре. Да, мы встретились как-то в баре, когда мне было ужасно грустно, и даже тогда он меня хотел. Потом он понял, что он меня хочет, потом... то есть, сначала я попытался ее убить, я думаю, потом ты понял, а потом я завязал тебе шнурок. Ну, шнурок. У тебя развязался шнурок, я завязал. Когда пакуешь холст, важно правильно перевязать, чтобы не было грязи. Потом ты ушел от меня, и раз или два я даже... ну, плохо спал. Все думал: как же это ты так струсил. Потом ты начал меня бить, и бил, и бил, и иногда теперь, когда я поворачиваю голову, у меня ненадолго закладывает левое ухо и начинают дрожать руки. Мне кажется в такие моменты, что мне так хорошо, что я могу умереть от этого. Так мне хорошо. Питер? Ты слушаешь меня?
Ты не слышишь: я очень громко кричу (ты усвоил? Если ты как-нибудь случайно - совершенно случайно, - свернешь мне шею и сможешь утилизировать мой труп, никто не хватится. Все привыкли, что меня нет. Вот когда я есть - это уже проблема... ну ты и сам знаешь. Ха-ха).
Верещит он так истошно и надсадно, что не нужно никаких непристойных лужаечных танцев. И без них все складывается репутационно-безупречно. - Па... Питер!!! - крику как воды, захлебывается, отплевывается и продолжает, вырываясь и выкручиваясь из хвата, беспорядочно отвешивая не самые слабые удары то туда, то сюда - куда придется. Придется. Славное слово.
Я ведь только хотел чтобы все было честно как же ты не поймешь какой же ты идиот блядь а еще врач ну как же ты милый милый Питер лечишь людей ведь дело не в том что "только" а дело в том что "обо мне" мне кажется это неплохо если кто-то думает о тебе ну может быть хотя бы самую малость посмотри на себя посмотри что с тобою сталось как только я начал думать о тебе минимум пятнадцать раз в день (минимум три раза из них с особым усердием) - ты стал богом но нет не подумай что я хочу быть богом я же не дурак я даже не смог стать священником чего тут о богах нет дело совсем не в этом совсем совсем (грустно покачать головой) не в этом просто я никак не пойму я же даже не знаю слова "бенефиций" и... и... и... другого какого-нибудь слова а в прошлом месяце я спал со всем городом это что? неужели тебе так нравится со мной спать но ведь и этого давненько не было...
- Мне больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно!!! - теперь он визжит по-бабьи, или рычит по-звериному, или еще что-то неуловимое меняется в его голосе, или в отсутствии голоса, когда он наконец кончает (нужно только потрогать), жмурится, кривит ртом, прогибается в пояснице и становится еще больнее: это значит - раскрыть пасть пошире. Видно не очень хорошо, но где-то в себе он улыбается довольно, и немного думает о своих чулках, но все больше заходится стоном. - Больно, больно, больно, больно, больно, мне больно, Питер, мне так больно, не останавливайся, мне больно, больно, больно... -  по хребту потекло, уже как-то думал об этом, рассеянно соображал: ну да, Вилли. Это не очень важно. Я полгода думал, какое у тебя лицо, когда ты кончаешь. Я рисую, я знаю лица. Я угадал.

Отредактировано Gosta Berling (2016-02-10 01:57:34)

Жил один здесь, жил один там, имел строго, как закон или плеть, определенные привычки - много привычек, привычный хаос, мыслительный регламент, каталогизировал личное и безличное по томам, многотомно, вовремя вспомнил, что не научился читать, да так и бросил на половине. Имел предпочтения, носил с собой, слава богу, ничего не весят и не гремят на ветру. Ими дорожил, поскольку единственным угождал и единственных ублажал. Более того: складывал чужое мнение, оставлял следы. Вызывал эмоции того или иного порядка, провоцировал много лишних слов. О себе, далее - в себе: чтобы хоть как-то понимать, что такое и как дальше жить. Знал, что пить, чем питаться, на чем ездить, о чем думать, какой температуры вода из душа, какого цвета зубная щетка, какой крепости кофе в утренней чашке. Какой крепости кофе в ночной, разумеется, чашке,  как лежит постельное белье и какого оно цвета, что важно - какого материала. У меня есть кожа и я знаю об этом без дополнительных напоминаний, я знаю требования этой кожи, когда я знаю, в чем я уязвим, я - человек. Когда со мной происходит ограничение, я знаю, что я - один человек, конкретный человек, самый настоящий человек всех людей. Я знаю, что идет из меня, я знаю, что мне нельзя навязать. Если я не люблю инжиру, я не буду есть инжир, никто не сможет заставить меня любить инжир (на самом деле я люблю инжир). Это моя нелюбовь. Это моя кожа, это мои ограничения, это материал, цвет и поза моего постельного белья, мои кружки и мой утренний душ. Это нужно мне, чтобы знать, что я не мертв. Мне надо знать о своем теле, чтобы понимать, что я не мертв. Вставал в семь, или вставал в двенадцать, или вставал под вечер, работал или уезжал, или ездил и работал, закидывал ноги, куда хотел, с кем хотел спал, с кем не хотел - со всеми хотел, - не очень уместно - любил то, а того не любил, имел мнение, имел память, откуда ты здесь нахуй взялся? Зачем ты пришел? Зачем ты пришел? Зачем ты пришел? Кто дал тебе право знать мою память, мое мнение, мои ноги, мою работу и мое постельное белье, кто дал тебе право брать это право. Кто дал тебе право позволять мне отдавать тебе это право. Позволять. Это снисхождение. Это одолжение. Это благотворительность. Все, что делал - делал для себя, теперь нет и этого. А что осталось?
Он тихо смеется, склонив голову на бок, чуть розовеют его щеки, как будто положил голову в костер. Йеста потягивается, Йеста ведет рукой по простыни, как шлейфом подвенечного платья по полу. Ему спокойно, он яростен, но глубоко внутри. Снаружи, конечно, хочется спать. - О, она, Питер, будет очень хорошей женщиной, я думаю... я думаю, она будет очень хорошей женщиной, ведь ты хороший человек... поэтому ревновать она будет первые года два, а потом перестанет, она нарожает тебе прекрасных детишек, и ты меня забудешь... я уеду, ты перестанешь меня трахать, потому что у тебя будут хорошенькие детишки... девочка и мальчик, я думаю, ты будешь хорошим отцом, Питер, таким же хорошим, как человек, - он лениво поднимает ногу, оглаживает лицо Кроули по контуру сводом стопы, непонятно, смутно улыбаясь. - Это будет очаровательная девочка, вся в свою хорошую женщину-мать, а мальчик, он, конечно, будет весь в тебя, ты будешь воспитывать его по всей строгости, а когда он начнет читать твои, о, умные книги, ты совершенно возгордишься им, представь себе, вы будете читать вместе, он будет сидеть у тебя на коленях, и вы будете читать вместе... пальчиком водить по строчкам... такой маленький теплый умный мальчик у тебя на коленях... ты хороший человек, Питер, поэтому ты всадишь ему только в следующий раз... прямо в твоей хорошей библиотеке, полной умных книг, своему маленькому теплому мальчику, ты подумаешь да... какие маленькие ручки... какая тугая у него задница, а, Питер, ведь это ничего такого, кто, если не отец, научит его всем этим житейским премудростям, а, Питер... Он немного покричит, но потом перестанет, и дураку ясно, что ему это все нравится... да... нравится, - пальцы его оставляют у Кроули на лице влажный прохладный след. Чуть повернувшись, он кривит ртом: по спине все еще течет. - В это время я буду где-нибудь в Хайфе, в Кармеле, я буду спать, но в это время я вспомню тебя, Питер, в тот самый момент, когда он впервые закричит, я вспомню, и я подумаю: все идет славно... возможно, мне придется перестелить постель... все идет славно... все эти люди очень хороши...

Отредактировано Gosta Berling (2016-02-11 20:17:29)

Море уже не волнуется: переволновалось. Мещанским потеряли счет. Мы с тобою, Питер, оба подлецы. Не кажется ли тебе. - Питер... Питер... она будет красть у меня помады и чулки, Питер... ты будешь приходить с работы, ты будешь пьян, ты устанешь, тебе придется с ней лечь... у нее от тела пахнет, Питер, под ней мокрая простынь, ты будешь скрипеть зубами... к четырем утра ты всегда, каждую ночь, всегда будешь приходить ко мне... приходить ко мне, Питер, - он запрокидывает голову, волосы, вылезшие из хвоста, липнут к лицу, липнут веки к глазам, тело липнет к постели. Он зевает в поцелуй. На самом деле он ненавидит женщин: подражатель ненавидит пример для подражания, местоимение ненавидит свое существительное, портрет ненавидит натурщицу, а ребенок ненавидит мать. Все у Йесты в голове сложено верно, как по учебнику. Подражатель знает, что он прекрасен, местоимение знает о своей емкости, портрет знает свое совершенство, ребенок знает свою молодость, все знают свою вторичность. Свою почетную серебряную медаль. Любая блядь, любая алкоголичка, любая старуха, любая уродина, любая монахиня, любая фригидная, любая бесплодная идет по жизни с завидным первенством. Ноги его смотрятся роскошно в любом виде, если показывать не выше колена. Дальше возникают вопросы. - Из меня не потечет кровь, если ты этого не захочешь, со мной не нужно гондонов, я никогда не ошибаюсь, я... всегда знаю, что тебе нужно... я... знаю... где трогать и где целовать, где сжаться, а где расслабиться, а где расслабить тебя, Питер... я знаю, где кричать, а где молчать... если ты ударишь меня, тебя не будет мучить совесть... п-потом... - у Йесты на лице лихорадочное, там - синяки и ссадины, потекшая краска, похабно открытый рот, пот и немного давно высохших слез, обида и большая похоть. Похоть исключительно дамского рода - сами дамы на такое не способны. Это его личное изобретение. - Поэтому у тебя никогда не будет ребенка, Питер... потому что... ты и сам знаешь... такие, как мы, не должны плодиться... потому что лллюбой мальчик и ллюбая девочка... с нами будут в опасности... ты просто... просто не успеешь к ней зайти... в... - он ненадолго замолкает, плаксиво, надсадно стонет Кроули в плечо, вцепившись ногтями в его лопатки, подается вперед, почему-то - с чрезвычайно обиженным видом. Сколько лет-то тебе, Питер. Четырнадцать. Пятнадцать? Очень... очень завидно... - Мне будет не хватать тебя... до четы... четырех утра, поэтому... придется... искать себе компанию... я вас познакомлю... я всех вас познакомлю... вы... мои добрые... до... брые... друзья... я перестану нервничать, Питер, и ты перестанешь... когда у нее родится черный ре... ребенок... тебе нравятся такие? Ничего не поделать... нельзя... нарушать мирово-о-о... мировой распорядок, Питер, немно... го... покомплексуем... переживем... Питер, о, Питер, ты заснул? Давай быстрее... переживем... никто не поверит... что это наш сын... мне при... придется родить тебе... другого, - и мы все будем комплексовать, пока не сдохнем, а потом, конечно, задружим семьями... у нее Питер и у меня Питер, все это равноценно. Все это хорошо. Если что - будем меняться.

Он шлялся, пока не было войны, потом стала война, и все стены рухнули, павильон стал пуст. Рухнула первая, с ней не стало фабулы и характеров, рухнула вторая - не стало тезиса, антитезиса, не стало их синтеза, рухнула третья, похоронив под собой завязку, кульминацию (менопаузу - много позже женщины расцвели, как орхидный сад Ниро Вульфа, или Вирджинии Вульф, но у нее, скорее, кувшинки, и увяли в одночасье, лишившись питания и любви) и развязку, рухнула четвертая, и он оказался голым перед зрительным залом. Жизнь, которая в нем скопилась за столько лет путешествий, кто-то называл памятью, а кто-то душой. Они были одинаково неправы. Это был багаж, и Йеста (он был загорелым, веснушчатым от солнца и донельзя довольным) встал одной ногой на землю, другой ногой - на небо, и начал разгружать свои чемоданы.
Это был энергетически затратный процесс. Он порядком утомился. По лицу его мелко и жарко тек пот, дышал он прерывисто, часто, с каким-то жалобным, умоляющим присвистом в горле - то ли всхлип, то ли стон, то ли вскрик. Вымокло все его голое тело, стерлось до синего там, где соприкасалось с проклепанными чемоданными углами. О, как он страдал, как он страдал, разгружая все свои чемоданы Йесты Берлинга. Очень много было чемоданов. Очень много. Об этом даже сняли фильм. Режиссер - Тинто Брасс.
- Уже неделю... как только я нагибаюсь в кухне... ты запираешься в ванной... и дрочишь, как сумасшедший... зеркала потеют... не пизди мне, Питер, - выдыхает он куда-то ему в плечо, мечтательно скалится, со всей дури прихватывает сначала за мочку уха, потом - шею, потом - самое горло, где трепещет, сипнет, замирает очередной короткий выдох. - Зеркала потеют... во всем доме... В соседних домах... у женщин течет по ногам... когда ты в ванной... думаешь о моих подвязках... у женщин с задницами к-как у бегемота... с вагина-а-ами... которые пахнут... когда ты в ванной... стираешь себе ру... руки до крови... и думаешь обо мне...
Он шел до создания богов и до создания человечества, он шел до Хаоса и до Хтонии, до Тиамат, до начал любого толка, был их первопричиной, отцом зачавшим и матерью выродившей, чтобы испробовать каждого, чтобы выбрать достойнейшего из недостойных, плодороднейшего из бесплодных, чтобы почувствовать должный удар и должный поцелуй, чтобы рассказать свое имя, чтобы рассказать отсутствие матери своей и отсутствие своего отца. Это было довольно долгое путешествие, и теперь он немного устал. Он остановился на привал на землях сумасшедших, невинных, порочных, блаженных, может быть и, насвистывая подобно мастеру Тулье, принялся строить свое место. Чемоданов было много, и он не отказался бы от помощи. Что может быть такое тяжелое в этих чемоданах? Вот в этом, например - ирландское черное золото. В нем весь ландшафт, который ему совершенно не нужен.
- Видел? - Йеста коротко, но зажигательно хохочет, громко охает, разевает пасть пошире, едва не вывихнув себе челюсть, издает еще с парочку непристойных, но очень красноречивых звуков: это о том, что он думает и о порке, и о черных, и о третьем разе за ночь, и о слежке. Слежке. Господи, это так смешно. Мистер доктор, сэр, до чего вы докатились... (это его, конечно, заводит). - Конечно... видел... Питер!.. Он был так нежен... он взял меня за волосы... вот так... - он запускает пальцы в волосы Кроули, они, конечно, короче, но тоже сойдет, прижимает его голову к своему плечу. - Потом он трахал меня в рот... так нежен... он трахал меня в рот... и звал меня блядью... - Йеста проговаривает по слогам, растягивая буквы в самой омерзительной манере, которую только может припомнить. - Сладкой... грязной... белой... блядью, - он сводит ноги у Кроули за спиной, подталкивает его коленями под ребра. Одна нога в чулке, другая - без. - Потом... он растянул меня... четырьмя своими черными... длинными... крепкими... толстыми пальцами... Питер... и этого было мало... этого было мало... Он просто огромный... Он весь огромный... ты видел... да... ты видел... - по лицу его проходит неясная волна, как по экрану сломанного телевизора, рот дергается, уходит куда-то наверх взгляд. Он задыхается. Членораздельно говорить трудно, но Йеста продолжает. - К-к-каждый раз о... он спускал мне на лицо... ннникаких следов... мы нне хо... хотели... чтобы ты ре... ревновал... но... ты видел... ты ссам... все... видел...

Чемоданов этих, конечно, было порядком: очень много, так что чуть позднее места в павильоне не осталось, и пришлось громоздить их один на другой. Когда куча доросла до солнца, он поправил солнце так, чтобы приятно светило куда-то в копчик, ему припекало, он был гол и сидел чуть ссутулившись, так что спина его сама собой поставила вопросительный знак в конце этого предложения? Он был совершенно неуместен, но что поделать, раз уж такая спина.
Был Йеста загадкой, так, что никто не мог понять, есть он на самом деле или нет, но он-то точно знал: его придумал кто-то дотошный и не слишком умный, кто не знал, что солнце нельзя просто поправить, а чемоданов не бывает так много. Во всей земле нет столько чемоданов, сколько было чемоданов Йесты Берлинга. Нельзя поставить чемодан на чемодан так, что они дойдут до солнца. Их просто не бывает такого количества. Но тот, кто был не очень умен, по логике вещей, разумеется, не подозревал, что не очень умен. Он-то думал, что он просто великолепен, поэтому чемоданы стояли, а солнце грело Йесте спину. Сидя на чемоданах, он опасно покачивался из стороны в сторону, жмурился от яркого небесного света, жонглировал буквами, люди внизу задирали головы и накрывали глаза ладонью, чтобы разглядеть, что там творится. Он плевался буквами, как ореховой шелухой, и очень смеялся, когда его точки и запятые попадали кому-нибудь в лоб. Кренилась чемоданная башня. Самозабвенно он скалил зубы. Кто такой Генрик Ибсен, он знал очень смутно, но тот, кто его придумал, знал, поэтому конец был очевиден для всех.
Его звали Баумайстером, Баумайстером он и был. Для пущего соответствия он вытянул вверх руку, плюнул на запястье, и крест засверкал совсем как настоящий: так и стоял. Спустя семь лет в народе пошел шорох, и люди стали строить лестницу. Очень им хотелось поглядеть, кто плюет им в лицо точками и запятыми, а иногда и целыми многоточиями. Но чемоданов было больше, чем ступеней, а ступеней - больше, чем поколений, и много людей умерло тем временем, каким Йеста грел поясницу на солнце, и скалился, и плевался, и сверкал своим крестом. В конце концов не осталось никаких людей на земле, кроме одного: был он не молод, но еще совсем не стар, не красив, но и не урод, дряхл, но тучен, не черен, не белен, можно сказать - бежев. Скрипели ступеньки под его не короткими, не длинными ногами, он улыбался себе под нос и из глаз его лились слезы, и дойдя до середины, он зарычал, как зверь, но молча: легенда о лестнице была дана ему дедом, которому дал ее его дед, знавший ее от бабки, но никто не говорил, что желания видеть Йесту Берлинга и все его чемоданы было меньше, чем дерева на свете. Лестница не была достроена, Йеста улыбался и плевался, он не знал Генрика Ибсена, крест мироточил вскрытыми венами. Человека того никто не знал, но если спросить - каждый бы вспомнил. Но некому было вспоминать - людей на земле не осталось, Йесте было плевать точками и запятыми, кто-то дотошный и не слишком умный был занят исключительно новой драмой. Так что человек сам в себе знал, кто он такой - и этого было достаточно, он был яростен настолько, что стался спокойный, и рука его, не сильная, но рабочая, схватилась за клепаный угол ближайшего чемодана и дернула почти незаметно, но со всей дури.
Над павильоном прошел чемоданный дождь, и Баумайстер Берлинг, смешно взмахнув и рукой, и крестом, полетел вниз. Пояснице его мгновенно стало холодно, и весь он покрылся инеем, как стеклом. Загоготали распахнутыми крышками чемоданы, и расплакалось, как женщина, каждое их нутро, кто-то не умный, но дотошный думал о Стриндберге и ненависти к женщине. Летящий над павильоном Йеста Берлинг думал о том, что неплохо знает свой сюжет, о том, что когда-то он уже не попал в Апокалипсис, думал о том, что ни один из чемоданов не окажет ему милость и не пробьет ему череп. О том, что Тульс Люпер, возможно, все еще жив, а Генри Перселл - точно нет. Земля надрывалась, земля кричала: мой мастер Берлинг!
Не было никаких женщин на свете, кроме земли, которые любили бы Йесту Берлинга и могли бы кричать о нем "мой мастер Берлинг".
Человек, которого никто не знал, думал о постмодернизме и о том, что никто не должен знать, что он думает, иначе это получается пьеса известного белорусского драматурга Павла Пряжко, которого любят все кроме тех, кто его не любит, и не умные, но очень дотошные - тоже. Лестница его теперь ни на что не опиралась, и он вскорости должен был бы упасть, но почему-то не падал. Возможно, он был Бог. Возможно, он и был Генрик Ибсен, но, во-первых, он давно уже умер, а во-вторых, у него была смешная борода, похожая на лопату, а у этого человека и вовсе не было никакой бороды, так - бороденка.
От приятного солнца до кричащей земли лететь еще дольше, чем от солнца до земли, и поэтому у него было время основательно поразмыслить о чем-то еще кроме сюжетов, Апокалипсиса, чемоданов и Перселла. Думал далее летящий над павильоном Йеста Берлинг, покрывшийся инеем, о своей большой ненависти к человеку, к стихосложению, к чужим улыбкам, думал о том, что когда вяжут узлы за спиной - это очень приятно, думал о Сергее Михайловиче Эйзенштейне - был ли какой-нибудь на свете Сергей Михайлович Эйзенштейн, или он его только что придумал, думал о величайших музыках на земле, каких еще не слышал, думал о зеленых обоях и поздравлениях с днем святого Валентина. Думал о старых англичанах и их любви к птичкам, думал о своей нелюбви ко всему, включая птичек, стихосложение, улыбки, узлы, Сергея Михайловича Эйзенштейна, разнообразные музыки, зеленые обои, дни, святых и Валентинов, англичан и птичек, нелюбовь и, разумеется, ненависть. Думал он так долго, пока не расшибся наконец об кричащую землю, и не рассыпался буквами, как монетками, а запятых и точек там не было. Он их расплевал. Падающие сверху чемоданы из года в год накрывали его все новым и новым слоем чемоданных осадков, и так никто и не узнал, что был такой Йеста Берлинг, и что был он Баумайстер, и что чемоданы его были полны воспоминаний и черного ирландского золота. Только тот человек, который был то ли Бог, то ли Генрик Ибсен, и тот, что был не умен, но очень дотошен - да и тот вскоре забыл. А тот, что пришел за ним, даже и дотошным не был - что уж говорить об уме. Раскопок никаких не проводили - чемоданов было слишком много, но если бы проводили, то нашли бы буквы. Но ничего бы не поняли: шведский язык очень сложный.
- Я хочу тебя еще, - говорит Йеста по-шведски в одном из чемоданов, говорит он так затем, чтобы никто ничего не понял снова. В этом чемодане лежат его разговорники, в каждом - по странице, на каждой странице - по строчке. Он знает эту фразу на девятнадцати языках мира, но больше он не знает ничего. Больше ему и не надо. Больше никому не надо: иногда даже не приходится говорить. Он спихивает голову Кроули со своей груди, лениво толкает его в сторону, думает отчего-то о Генрике Ибсене. Он слышал это имя и эту фамилию, с ним в школе учился какой-то Ибсен, а Генрик - это, кажется, король. Почему-то эти имя и фамилия ассоциируются у него с лопатами. Не понять, почему. - Я хочу тебя еще, - говорит Йеста по-французски в том же чемодане, у него трясутся колени, оттого трясется все тело, он стягивает с себя рукава платья, юбка печально и липко обвисает. - Я хочу тебя еще, - говорит Йеста по-фински, скользя губами по телу Кроули вниз, и вниз, и вниз. Он не знает, как будет по-фински "вниз", но он знает, как будет по-фински "Сергей Михайлович Эйзенштейн". Так и будет - Сергей Михайлович Эйзенштейн. Как придумали, так и будет. - Ты что, расстроился, Питер? Кто тебя расстроил? - говорит Йеста по-английски, поддевая член расстроенного Кроули губами. Он знает, как будет по-английски "расстройство". Дисаппоинтмент. Он хочет сказать: а ю дисаппоинтед? Но говорит почему-то: ты что, расстроился? Но, как ни говори, и то, и другое налицо. - Не расстраивайся, Питер, ты все равно нравишься мне больше, - говорит Йеста по-английски и ведет языком по коже, трется лицом, помогает себе рукой. - Его я не смог взять в рот целиком, а тебя смогу, - говорит Йеста по-английски и натурально берет, по самую мошонку. Дальше он не может думать ни о чем, даже о Сергее Михайловиче Эйзенштейне, которого он придумал. Он знает довольно большое количество языков, и чтобы они поместились ему в глотку, пришлось долго работать. И дураку ясно, что язык - не в голове, а в горле, иначе никто не смог бы говорить. Только бы думали, как в пьесах известного белорусского драматурга Павла Пряжко, о котором не знает Йеста Берлинг, научившийся купировать свой рвотный рефлекс, но знают все дотошные, и все не очень умные. - Всего, - говорит Йеста по-норвежски и подкрепляет это взглядом исподлобья, выпустив изо рта с громким и не очень приличным интернациональным звуком. Звук этот интуитивно понятен даже в Южной Африке. Мало-помалу расстройство Кроули проходит, проходит и его дисаппоинтмент, если это - разные вещи. Он облизывает губы, как заправский сомелье, пробует еще разок, но ненадолго, для всех видов дальнейшей эквилибристики ему требуется позитивный настрой, поэтому ладонь его ерзает на Кроули нетерпеливо, бело, нежно, но крепко. - И правда как женщина, - говорит Йеста по-английски, проводит пальцем по крайней плоти, оттягивая, касается языком. - Совсем как женщина, - говорит Йеста по-английски, но голос его дает сбой. Сам-то он так и не кончил, теперь ему тянет, но вкус свой он знает хорошо.