За шесть лет в университете Килкенни Генри Кавендиш понял, что работать простым преподавателем ему нравится больше, чем взваливать на себя бремя управления целым факультетом. Он всегда был больше практиком, чем теоретиком или менеджером, в своё время отказавшись от должности заведующего нейрохирургическим отделением, решив, что пока будет совершенствовать навыки в операционной, а уж поменять скальпель на бумажки он всегда успеет.

Время есть.

Но, как оказалось, равнодушные стрелки бытия уже отсчитывали последние мгновения его медицинской карьеры.

Поэтому, когда судьба завершила круг, предоставив второй шанс – колебаться он не стал. К тому же в решении занять место декана меркантильность сыграла не последнюю роль – за эту ставку банально больше платили. А счета Генри, хоть и не опустошённые полностью, но всё-таки весьма серьёзно потрепались лечением и последующей реабилитацией. Тогда он сказал не мало слов благодарности отцу, который когда-то настоял на отдельном вложении для "медицинских нужд", как выразился господин Кавендиш, вручая сыну на совершеннолетие два счёта – на учёбу и лечение. Когда тебе двадцать, ты здоров и полон сил – весь мир у твоих ног, и такие вещи не то что кажутся нереальными, они попросту игнорируются беспечным сознанием.

Но когда тебе тридцать три – как символично! – и каждый шаг отзывается страшной болью, когда путь от тренажёрного зала до палаты занимает целую бесконечность, а последние шаги приходится преодолевать ползком – тогда существование давно уже забытого, но исправно пополняющегося счёта "на медицинские нужды" кажется благом.

Как и страховка самого ценного – рук. А ведь Генри посмеялся, заключая контракт со страховой компанией, что он же не Ким Кардашьян, чтобы страховать отдельные и не столь выдающиеся части тела. Не стоило насмехаться на Судьбой, она этого ох как не любит.

Собрать сначала себя, а затем и жизнь по кускам, и начать всё заново.

Да, тот кто сказал, что преподают лишь те, кто не может сделать сам, в чём-то прав, но... Кто-то ведь всё равно должен учить, передавать опыт новому поколению, и передавать его так, чтобы он не просто оседал мёртвым грузом в головах, а осознавался, перерабатывался и создавал что-то принципиально новое. Генри понравилось преподавать. В лектории он чувствовал себя нужным, чувствовал, что его знаниями пользуются, они востребованы, как и востребован он сам, быть может, теперь уже не как талантливый хирург, но хотелось думать, что не менее талантливый учитель.

А ещё, что уж скрывать, общение с молодыми, энергичными и жизнерадостными студентами не давало Генри стареть духовно. Его исправно снабжали информацией о новинках всего, начиная от фильмов, музыки и компьютерных игр, заканчивая очередными неформальными объединениями и развлечениями современной молодёжи. Это напоминало о то, что когда он сам был таким же, и позволяло не только знать, но и понимать. А кое что даже перенимать.

Кавендиш с удовольствием смотрел в кино блокбастеры, обсуждал со студентами достоинства и недостатки новых рок-групп и даже потратил немало часов своего времени и ещё больше нервных клеток, сыграв в одну компьютерную игру, которая очаровала его своей волшебной и красивой атмосферой. Уникальная графика, платформер, сохранение, ячейки здоровья, секретки, достижения, прокачки – профессор тогда серьёзно обогатил свой словарный запас. И узнал, что компьютерные игры, вопреки расхожему мнению, совершенно не примитивное, "тупое" занятие, которое требует лишь накачанного указательного пальца для нажимания кнопки мыши. Держать в уме комбинации десятка клавиш, вспоминать их в необходимое время и применять там, где нужно – оказалось не таким уж и простым делом для профессора медицины. На очередном уровне, убив пушистого героя в двухсотый раз, он чуть не разбил клавиатуру, несдержанно и неаристократично выражаясь, приходя в бешенство от одной мысли, что человек, с блеском окончивший Оксфорд, прошедший войну, развод, аварию и сотни сложнейших нейрохирургических операций не может пройти какой-то несчастный уровень в игрушке, в которую играют сопливые подростки!

Жить, учить и познавать мир во всём его разнообразии оказалось очень интересно. Когда-то он лечил детей, а теперь они лечили его. И весьма успешно.

Профессор Кавендиш возвращался с очередной лекции, которая закончилась весьма бурной дискуссией на тему этичности психохирургии, а также её вклада в операционное решение сугубо психических заболеваний. Он любил осторожно вбрасывать в аудиторию подобные спорные темы и наблюдать  реакцию студентов на неё, как они строят дискуссию, как аргументируют мысли и отстаивают свою точку зрения. Спор вышел жарким, кто-то из особо чувствительных дам даже привёл в пример нацистов и их безжалостные опыты, и профессор с удовольствием вспоминал наиболее интересные высказывания, мысленно делая пометки приглядеться в дальнейшем к подающим надеждам будущим светилам медицины.

Проходя мимо отведённого для курения места, он краем глаза заметил младшего близнеца Макалистер, недовольно хмыкая. Чарльз всегда был ярым противником курения, что, в общем-то, правильно, и не любил этой вредной привычки брата. Генри Дэниела не осуждал, он сам курил довольно долгое время, о чём помощнику своему никогда не говорил, как-то к слову так и не пришлось, поэтому он лишь посмотрел, заметили ли его, чтобы поздороваться.

И даже сбился с неторопливого, ровного шага, приглядевшись к Макалистеру внимательнее.

Во-первых – не та стрижка.
Во-вторых – очки, а точнее их наличие.
В-третьих – не та одежда.
В-четвертых – не тот брат!
Это был не Дэниел Макалистер!

Конечно, можно было бы предположить, что близнецы решили пошутить и обменяться одеждой, да даже очками, но поменяться телосложением и жестами? Нет, профессор Кавендиш узнал бы своего секретаря даже в темноте с закрытыми глазами.

Генри резко свернул и направился к нервно затягивающемуся сигаретой – курящему! – помощнику, перебирая в голове всевозможные причины, которые могли вынудить Чарльза Макалистера схватиться за табачную отраву. Что могло случиться настолько кошмарного, если даже после похищения младшего близнеца он не закурил? Кто-то смертельно заболел, умер? С Дэниелом что-то?..

Нет! Генри тряхнул головой, отгоняя жуткие мысли. Не стоило бежать впереди паровоза, как говорил его русский друг, пока он не выяснит, что происходит.

- Чарльз, - ответил он ровным, спокойным тоном.

Тоном, который совершенно не выдавал его несколько озадаченного состояния, потому что он совершенно не знал, как дальше продолжить беседу.

"У тебя всё в порядке?" – "Да, всё нормально, профессор".
"Не хочешь рассказать мне, что произошло?" – "Нет, не хочу, профессор".
"Ты в своём уме?!" – "Да, профессор, у меня даже справка есть"...

Нет, все эти банальные вопросы вели в тупик и вызывали лишь отторжение. Ещё хотелось вырвать сигарету из пальцев и вышвырнуть её, но подобное действо могло рассматриваться как насилие, совершённое педагогическим работником против учащегося, и караться административными взысканиями начиная от выговора и заканчивая штрафом и увольнением. В зависимости от того, в каком настроении будет ректор, узнав эту волшебную новость. 

- Что случилось, Чарли? - наконец выбрал он наиболее нейтральный вариант, осознанно выбрав уменьшенный вариант имени помощника, потому что сейчас обращался к нему не как учитель и начальник, а как друг. – Чем я могу помочь?

Именно так. Не "могу ли я помочь?", а "чем?". Профессор не уточнял, требуется ли помощь, это и без того очевидно, он доводил до сведения, что готов и может помочь. Да, он не всемогущий Бог, если трагедия действительно настолько катастрофична в последствиях, но даже в подобных случаях обладает как достаточными средствами, так и властью и связями, чтобы не оставить Чарли в беде.

- Эй, - вдруг мягко произнёс, обхватывая ладонью пальцы своего помощника, уже довольно холодные от прохладного, декабрьского ветра, не давая им снова поднести к губам сигарету. Он держал твёрдо, но бережно, впрочем, готовый тут же отпустить при недовольстве. – Может, не стоит этого делать?

Профессор Генри Кавендиш мог многое рассказать о глубине канализации, которую лишь по ошибке называли человеческой цивилизацией. Он рос  тепличным ребёнком, ограждённым деньгами, положением и любовью родителей. Бедность, лишения и настоящие страдания для него существовали, но где-то там, на другой планете, куда Генри попадал редко и смотря из окна родительского лимузина.

Оксфорд, с приветливо распахнутыми дверьми Братства, правильные знакомства, некоторые перенесённые из частной школы, триумфальное шествие с курса на курс – отличное, вдолбленное,  иногда буквально, через задницу среднее образование оказалось отличной базой для высшего. Нужные связи, которые облегчали практически всю жизнь, лучшие учителя, наставники и воспитатели.

Но Генри понимал, что это лишь одна сторона жизни, и на последних курсах университета решил познакомиться и со второй. А для этого необходимо было спуститься с Олимпа, на котором в тот момент находился. И он пошёл в армию.

Вот там изнеженный, благовоспитанный аристократ впервые окунулся в настоящую жизнь, с обезображенными трупами, кровью, четырёхчасовым сном в спальных мешках, абсолютно непритязательной армейской пищей и грубыми, грязными солдатами. Впрочем, грубые грязные солдаты не слишком травмировали эстетический взгляд Кавендиша. Но всё остальное заставило взглянуть на себя самого совершенно по-другому. А медицинская практика дополнила знания о масштабах выгребной ямы, в которой пребывал мир.

Особенно благотворительные часы в бесплатных отделениях.

Но как бы ни был грязен мир, думать об этом не стоило.  Потому что у подобных мыслей лишь один путь – смерть. Быстрая ли, в петле или ванной, с перерезанными венами, либо медленное самоубийство в наркотическом или алкогольном бреду, но он всегда вёл к саморазрушению. Человек либо сдавался и погружался с головой в эти отбросы, либо трепыхался, и как мыши из притчи про масло, сбивая мусор в попытке выбраться наружу. Был ли смысл у этих стараний? Возможно, но как это понять?

Профессор посмотрел в потухшие глаза Чарльза, с залёгшими под ними тенями, которые совершенно не скрывали очки,  и решил, что лучше не обсуждать в данный момент философские вопросы на тему: "Жизнь – дерьмо".

- Не стоит сейчас делать то, о чём потом ты можешь пожалеть.

Имел ли он право решать, что в данный момент было лучше для Чарли, а что нет? Генри считал, что имеет. Как наставник, друг и очень близкий взрослый человек, он чувствовал ответственность за Чарльза, которым очень дорожил. Если бы у него был сын, то он хотел бы, чтобы тот оказался похожим на старшего Макалистера.

Генри проследил взглядом за ярким, раскалённым огоньком сигареты, упавшей на асфальт, но не стал подбирать. Всего лишь мусор. Крупица в бескрайних залежах отходов. Культурный слой.  Почему бы не называть вещи своими именами – глобальная свалка человечества?

Что он мог сейчас сказать? По своему же опыту знал – что ничего. Нет таких слов, которые бы могли утешить в момент самой острой боли, достучаться до сознания и ответить на самый главный вопрос – почему? Почему это дерьмо случилось именно со мной?

Потому что. В тридцать три года Генри вывел универсальный ответ на все вопросы бытия. Потому что. Но вряд ли это именно то, что сейчас хотел бы услышать Чарли. Как и не хотел когда-то слышать он сам, всё, что говорили ему родные и друзья. Главное, что ты остался жив, главное, что всё цело, что ты можешь работать, переучиться, найти что-то другое, что будет также приносить удовольствие.

Он не слушал и не слышал. Упивался своим горем, наслаждался, с головой погрузившись в страдания. Жалеть себя легко. Преодолеть, наступив на горло самому себе – сложно. Генри тогда помогли друзья. И пара-тройка видов антидепрессантов. Что ж, похоже, пришло время отдавать мирозданию долги.

Профессор бережно обхватил Чарли за плечо и потянул за собой в кабинет. Здесь было слишком холодно, ветрено и многолюдно, не стоило давать стервятникам в костюмах очередной повод прикоснуться к чужому горю. Ему не нравилось, что Чарльз погружается в себя слишком глубоко, не давая эмоциям выход.

- А теперь, - Генри мягко подтолкнул помощника в приёмную, запирая за собой, снял с него пальто и повесил на вешалку, стоящую возле входа. – Мы будем решать вопросы, как полагается настоящим джентльменам.

Он завёл практически не сопротивляющегося Чарли в свой кабинет, усадил в кресло и разделся сам, стягивая перчатки, шарф и собственное пальто. Если бы кто-то пытался проанализировать человека, которому принадлежал этот офис, то после осмотра шкафчиков профессора, решил бы, что тот чайный фетишист-алкоголик. Почему-то из всех подарков, что ему преподносили, хороший чай и алкоголь пользовались наибольшим успехом. Наверное, стоило забрать что-то домой, а то здесь становилось как-то подозрительно много спиртного. Но, иногда оно помогало.   

Профессор перебрал бутылки, выбирая, что можно предложить Чарльзу, учитывая, что тот практически не пил, хотел было сначала остановиться на хорошем французском вине, но оно скорее подходило к свиданию. Когда требовалось партнёра лишь слегка разогреть, довести до нужного состояния по пути от стола с превосходным ужином до постели. Здесь же требовалась тяжёлая артиллерия, чтобы сразу опрокидывала на землю и ещё добивала ногами до полной кондиции.

Нет, Кавендиш не собирался спаивать своего секретаря до состояния дров для камина, но Чарли требовалось что-то, чтобы встряхнуться, вылезти из своей апатии и желательно внятно объяснить, что же у него случилось. А для этого вино никак не подходило.

Водка? Действенно, но он сам пока побаивался попробовать то, на чём было написано "PUTINKA LIMITED EDITION". Сувенир Саши из очередной поездки домой. Была бы она финская или французская, другое дело, но водка из России... Страшно. Поэтому он выбрал старый, добрый, качественный шотландский виски, буквально несколько глотков, чуть прикрывая дно. Себе налил побольше, стандартную порцию.

- Напьёмся и будем распевать на весь университет возмутительные песни. - Он протянул стакан Чарли, надеясь, что он не откажется, потому что не пил. Впрочем, до сегодняшнего дня Генри был уверен – что и не курил. – А ещё мы можем попить горячий чай и помолчать. А можешь рассказать мне, что произошло и разделить со мной своё горе. Я же твой друг.

По крайней мере, Генри очень на это надеялся. Что они всё ещё оставались друзьями.

Генри видел уже этот взгляд. Он отличался от болезненно оплакивающего умершего, отличался от безразличной пустоты потерявшегося, от злобного проклятия обманутого. Отличался, хоть и невозможно объяснить – чем. Но Генри уже видел такой. Очень много раз. В собственном зеркале восемь лет назад. Прямо перед тем...

Он, наверное, догадался, что случилось у Чарли за мгновение, как тот сказал это сам.

- Я научу, - спокойно ответил, ставя бутылку на низкий стол. На диван решил не садиться, потому что тот слишком далеко, а хотелось быть ближе. Генри придвинул стул и сел, оказываясь совсем рядом, но всё же не переходя приличий. – В конце концов, для чего ещё нужны наставники?

Чтобы влюбляться и боготворить их, сходить с ума от ревности к законной жене и впитывать, поглощать чужие знания, как пересохшая земля жадно глотает первые капли дождя. По части банальностей жизнь Генри не знала равных. Словно написанный плохим автором второсортный романчик в мягкой обложке. Набор штампов начинающего писателя по имени Судьба.

Профессор смотрит, как Чарли пьёт, неумело, неловко, задыхаясь, хватая обожжённым спиртом горлом воздух и смаргивая выступившие слёзы. Но зато хоть оживает, выныривает из того омута, куда медленно опускался до этого, и дышит, переводя дыхание.

Да, не стоит начинать знакомиться с алкогольными напитками с виски.

- Нет, - тихо произносит Генри, наливая своему помощнику ещё одну порцию. Свою он так и не выпил, стакан стоит на столе, но не его сейчас лечат. – Не помогает, - честно признаётся он. – Но он помогает забыться. Хоть на какое-то время.

От разбитого сердца ничего не помогает, хочет добавить он. Но молчит, рассматривая Чарли. Нового, незнакомого Чарли, который язвит, курит и называет его "Генри". Интересно, а тот сам понял, что сказал? Он не поправляет, потому что ему нравится. Нравится, чёрт возьми, как Макалистер произносит его имя!

А ведь он действительно считал, что Чарли не интересуют ни отношения, ни секс, настолько безразлично помощник реагировал на все попытки сблизиться и... поухаживать? Да, именно так, сколько бы Кавендиш не уверял самого себя, что водить секретарей в кафе абсолютно нормально для начальников. Но тот воспринимал это настолько невинно, что даже думать о чём-то большем казалось преступлением.

А теперь его ученик спрашивает у него, как лечить разбитое сердце. Да если бы он это знал, то давно б запатентовал лекарство и получил Нобелевскую премию. У каждого свой способ бороться с потерей, и не все выигрывают эту войну. Генри выиграл, но какой ценой? Он до сих пор помнил холод тяжёлой, стальной рукояти пистолета, резкие щелчки вставляемых в магазин патронов и вкус оружейной смазки на языке.

Да профессор просто ведущий специалист по склейке разбитых сердец!

Слова Чарли огорошивают и заставляют удивлённо выдохнуть. Генри застывает, пытаясь уложить в голове то, что услышал, потому что оно никак не укладывается, как треугольник в отверстие для круга. Кавендиш забирает свой стакан и залпом выпивает, отмечая где-то краем сознания, что слишком много своих проблем пытается решить с помощью алкоголя. Если не перестать, то скоро придётся решать проблему с самим алкоголем. Но сейчас не это главное, а...

Чарли бросил мужчина. То есть полноценный такой мужчина с членом и необходимостью бриться каждое утро, чтобы не превратиться в снежного человека. Мужчина. Генри мысленно повторяет это за Макалистером, не замечая, что тоже застрял на злополучном слове, как его помощник.

Мужчина.

Взрослая, полноценная особь вида хомо сапиенс с игрек хромосомой в двадцать третьей паре хромосом.  То есть Чарли пил с Генри чай, угощался дорогим шоколадом, играл в шахматы, а затем шёл домой и трахался там с мужиком. Благовоспитанные слова закончились, и в голову лезли только крепкие словечки, которые бы не понравились его маме.

Генри подлил Макалистеру ещё виски, подцепляя мысль о том, как он будет тащить невменяемое тело помощника в такси, а потом сдавать его на руки брату. Дэни. Дэниел! Интересно, а тот вообще в курсе, что близнец занимался сексом с мужчиной? Скорее всего – да, они ж единица Макалистеров, сложно представить, чтобы Дэни внезапно такое пропустил.

Генри потёр ладонями лицо, помассировал переносицу и подвинул стакан Чарльзу. Первый шок прошёл, и он смог несколько адекватнее взглянуть на проблему. Заглянуть в разверзнувшуюся у его ног пропасть. Помощник профессора Кавендиша, будущее светило медицины, краса и гордость факультета – гей. Что ж, это по крайней мере объясняло полное отсутствие интереса к любым лицам противоположного пола и некоторые заминки после шуток о женщинах. Чарльз Макалистер – гомосексуалист. Ладно, кто без греха, тот пусть первым кинет камень, а Генри, сам лишившийся девственности с соседом по комнате, точно не безгрешная святость.

Но это по-прежнему Чарли, его Чарли, с которым они играли в шахматы, и тот частенько обыгрывал, пробовали новые сорта чая и обсуждали современные проблемы английской медицины. И сейчас его ученику плохо, а он как наставник обязан помочь. Хотя бы поддержкой.

- Знаешь, - профессор покрутил в руках стакан, наблюдая за движением янтарной жидкости в ней. – За свою довольно долгую жизнь я понял только то, что разбитое сердце лечит лишь время. В это сложно поверить, и ты не поверишь, сейчас не поверишь, но с каждым днём, прожитом вдали, раны будут затягиваться и однажды ты поймёшь, что можешь открыть глаза и вдохнуть без ощущения загнанных в глотку иголок. Ты сможешь выйти на улицу и заметить, что там по-прежнему светит солнце. Сможешь улыбнуться, не заставляя застывшие мышцы с болью растягиваться, чтобы никто не заметил, как трудно это делать. А потом твоё сердце снова заработает, не так, как прежде, потому что ты никогда не забудешь, не сможешь забыть, но оно снова будет способно биться. И однажды ты поймёшь, что даже не можешь  вспомнить его лицо. Но это будет не сейчас, и не завтра, и даже не через месяц. Ты просто должен это пережить, перетерпеть, а потом станет легче, я обещаю.

Главное, не натворить дел, пока оно не станет легче, потому что так трудно жить, когда каждая минута твоего бесцветного существования лишена малейшего смысла и наполнена невыносимой болью. Так трудно жить, когда не можешь представить, допустить и малейшей мысли, что всё закончится, пройдёт и забудется. И кажется, что не забыть никогда.

Но человеческая память милосердна и умна, и в итоге от пережитых страданий не остаётся и следа, лишь едва заметные воспоминания, что когда-то такое случилось. В другой вселенной. Главное, до неё добраться живым.

Генри не стал врать и говорить, что всё в порядке, а волшебные единороги по-прежнему пасутся в своём радужном лесу. Чарли слишком умён для пустых ободрений, а он слишком уважает своего ученика, чтобы давать пустые обещания. Но он по-прежнему его друг, взрослый и хотелось бы думать мудрый человек, который сделает всё, чтобы помочь. Не смотря ни на что.

- Не верю, я точно знаю.

Он никогда не рассказывал Чарли о своём разводе, кроме того, что тот был. Опуская разные пикантные подробности о заряженном пистолете во рту и расстрелянной люстре с кристаллами Сваровски. Человеческая память забавная штука, Генри уже с трудом вспоминал лицо бывшей жены, но до сих пор словно наяву слышал тот звон, с которым разбивались дорогие стекляшки, падая на пол. И как они переливались сломанными гранями в тусклом свете бра. Будто его собственная, уничтоженная жизнь.

Любимая люстра тогда ещё любимой жены. Он не хотел её покупать, считая пошлой и вульгарной, но Эмили понравилась: столько блеска и шика. И он с удовольствием топтал эти чёртовы Сваровски, разряжая оружие в потолок. Кажется, именно соседи вызвали полицию, услышав выстрелы и крики. Ворвавшиеся в дом, служители закона обнаружили Генри сидящем на ступенях лестницы, которая вела на втором этаж. Он истерически хохотал и размахивал пустым пистолетом, пугая безоружных полицейских.

Парочке наверху всё же понадобилась скорая помощь, но не из-за того, что Кавендиш кого-то всё-таки достал. У неверной жены от одного взгляда на совершенно пьяного и невменяемого мужа с пистолетом в руках случилась небольшая авария интимного характера, которая в народе именуется как склещивание, а в профессиональной среде – непроизвольный спазм мышц влагалища во время полового акта.

Разъединяли любовников врачи, правда, Генри этого уже не видел, потому что его увозили в отделение полиции для дальнейших разбирательств. Впрочем, сотрудники правопорядка оказались весьма милыми и даже принесли чудовищного качества чай из автомата и сочувственно похлопали по плечу, снимая отпечатки пальцев.

Никто не винил его в том, что он хотел пристрелить жену. Выписали утром штраф за неосторожное обращение с оружием и нарушение тишины и сдали на руки маме, примчавшейся с утра с адвокатом.

"Ни люстра, ни ваша супруга заявления так и не подали, так что можете быть свободны".

Ещё бы она подала! Эмили, а не люстра. Миссис Кавендиш лично пообещала, что пустит её по миру и протащит по всем кругам позора, если та хоть рот откроет в своё оправдание. Это Генри узнал уже после окончания бракоразводного процесса.

Да тихо и мирно уехал, это самое великое счастье, которое любовник Чарли мог подарить ему перед расставанием. Возможностей ославить лучшего студента на весь университет, а то и на весь Килкенни, ох как много, когда и ты и он – мужчины. Но, что-то подсказывало профессору, что ничего из того, о чём он подумал, расстроенному Макалистеру лучше не знать.

- Когда Эмили... когда мы с ней развелись, единственное что мне хотелось - тихо сдохнуть где-нибудь в ближайшей помойке, - неаристократично выражает Кавендиш своё тогдашнее состояние, понимая, что даже это не отражало того, что он тогда чувствовал. – Оно сидело в груди и пожирало изнутри, день за днём, я вставал по утрам и не понимал, зачем я это делаю. Зачем открываю глаза, зачем дышу, иду куда-то, что-то делаю. Вся жизнь встала на автопилот. А когда эта апатия отступала, приходила боль, которую невозможно было вылечить ни таблетками, ни уколами. Хотелось выдрать из себя душу голыми руками. И чтобы она вернулась. Чтобы ни произошло, я хотел, чтобы она вернулась.

И невозможно было поверить, что спустя несколько лет он даже имени её слышать не захочет. Генри качает головой и всё-таки пьёт свой виски, стакан с которым до сих пор держит в руках. Напиток нагрелся от тепла ладоней, и аромат раскрылся сильнее, пряно опалив пищевод. Всё же такое лучше пить холодным, иначе ставится как микстура. Невозможно объяснить, невозможно поверить, что кровоточащая рана в груди затянется, а шрам останется лишь напоминанием и перестанет болеть.

Как поверить, что без части сердца можно будет прожить?

Пальцы Чарли до сих прохладные, так и не отогрелись с улицы, он сжимает их своими и на контрасте его кажутся раскалёнными. Генри тянется обнять своего помощника, но не успевает, тот отстраняется так же быстро, как и приближается до этого.

- Чарли, - мягко говорит профессор, гладя Макалистера по волосам, точнее по их практически полному отсутствию, хотя это в любом случае лучше, чем было пару месяцев назад, потому что единственный мужчина, на ком он любит лысину – это Брюс Уиллис. А Чарльз Макалистер не похож на Брюса Уиллиса.

Совершенно дурные мысли лезут в голову, очень далёкие от необходимых сейчас сочувствия, сострадания и милосердия, потому что Генри взрослый, опытный и он точно знает, что какой бы ни была эта боль, она пройдёт. Не завтра, так послезавтра, через неделю, месяц, но она пройдёт. И Чарли станет свободным от старых отношений.

Отвратительно рациональный, видевший очень много разум раскрывает перед профессором перспективы. И они куда более радужные, чем даже летом, когда он водил секретаря в кафе пробовать новые пирожные. Потому что тогда Чарли трахался с мужиков, а сейчас – нет.

Наверное,  истинное взросление приходит именно тогда, когда перестаёт подташнивать от подобных мыслей. Чарли – гей и его бросил мужчина. Очаровательно. Столько шансов разом. Похоже, поколения лицемерных интриганов в аристократическом семействе Кавендишей всё-таки оставили свой след и в его характере.

Он ведёт ладонью по короткому ёжику волос – странное ощущение одновременной мягкости и жёсткости под подушечками пальцев. Между ними очень редки физические контакты, даже здороваются они чаще всего словами, и это фактически санкционированное прикосновение, выходящее за рамки их обычного: "профессор похлопал секретаря по плечу" вызывает чуть больше приятных эмоций, чем должно было.

Сложно просто подбадривать человека, которого нравится касаться.

- Чарли, посмотри на меня! - Генри обхватывает его за плечи и заставляет распрямиться, встряхивая и привлекая внимание. – Ты же врач, ты должен понимать, что ни одна болезнь не проходит за минуты. И перед периодом реконвалесценции следует клинический, который сопровождается бурным протеканием соответствующих симптомов. А ты хочешь волшебно вылечить то, что люди не могли исцелить веками. Ты должен пережить эту боль, должен полноценно прочувствовать горе, иначе никогда потом не избавишься от неё. Слышишь?! Ты должен переболеть, иначе не вылечишься. Но ни отрезать, ни заглушить симптомы не получится, потому что в таком случае это убьёт тебя изнутри.

Генри не знает, как правильно подобрать слова, хотя их учили на курсах кризисной психологии общаться с пациентами в состоянии горя. Главное, что он тогда понял – не давать им замыкаться в себе, не впадать в апатию и заставлять реагировать. Переживать. Кричать, обвинять, рыдать, но только не сдерживать эмоции, не оставлять их внутри.

Горе – парадоксальное чувство, которое, не смотря на невыносимую боль, помогает справиться с потерей, осознать её, продумать и выработать новые схемы поведение в отсутствие любимого человека. Горе помогает научиться жить без него. И в конце концов – смириться и принять.

- Ты справишься, я знаю, - профессор говорит жёстко и больно, но его цель достучаться до того Чарли, который сейчас свернулся внутри и тихонько скулит, как побитая собака, а он хочет, чтобы тот рычал и кусался. – Но сейчас ты просишь невозможного. Нельзя выключить эмоции и перестать чувствовать. Если ты любил, значит ты страдаешь. Думаешь, ты единственный, кого бросили, и кто чувствовал эту боль? Борись, мать твою! – Генри встряхивает Макалистера сильнее. – Борись! Хочешь его вернуть, собирай свои чёртовы чемоданы и езжай за ним, валяйся в ногах, унижайся, или на что ты готов пойти ради него? Кричи, иди на бокс, запишись к психотерапевту, ходи на тренинги, бегай, работай, делай хоть что-то, но не сиди тут как сопливая девчонка, умоляя о волшебстве. Потому что его не существует. А друзья и помощь – да!

Кавендиш отпускает помощника, поднимаясь на ноги и делая шаг назад. Он целенаправленно был груб и не знает, как Чарли отреагирует. Он, - внезапно! – оказывается, вообще, не знает Чарли. Но предвидит взрыв и ожидает его. Потому что всё лучше, чем это погружение в страну "вот сдохну – станет легче".

Не станет. Он проверял.

Подтверждено. Генри думает, но не отвечает, понимая, что и это Чарльз сейчас не в состоянии ни услышать, ни воспринять. Не интересно ему сейчас слушать о химических реакциях, возникающих в мозгу при виде, запахе и определении потенциально подходящего полового партнёра. Хотя, применимо к мужчинам, эта теория несколько не отвечала главному критерию, так как ни Чарли, ни его партнёр вряд ли могли бы размножиться. Генри не верил, что любовь – это лишь набор феромонов, сигнализирующих о максимальном совпадении генетического материала. От потери генетического материала не становится настолько больно.

Но он молчит, потому что понимает, что Чарли это и не нужно, знать его мнение. Чарли нужно выговориться, прокричаться, выдавить из себя тот гной, что образовался при разложении порушенных отношений. Удалить, прежде чем он начал отравлять его. Да, социальные связи намного сложнее книг и сухих формул. Запутанные, противоречивые связи, приносящие страдания. Без них проще.

Без них безжизненно.

- Твой брат прав, - отвечает он, даже не зная, будет ли услышан. – Нельзя провести всю жизнь под колпаком, изолируя себя от других людей. И от отношений. Иначе это не жизнь, а существование. Унылое и бессмысленное.

Да, именно поэтому он сам сознательно изолировал себя от всех хоть сколько-то серьёзных отношений. Но Генри может позволить себе подобную роскошь – жить одному. Он уже попробовал практически всё и больше не нуждается в новых знаниях, лишь в тепле и счастье. А Чарли только начинает жить. Он должен хоть раз в жизни познать и горечь любви.

Генри вздыхает. Он бы много что сказал, например, что этот, имя которого старший Макалистер так и не смог выговорить – мудак, если пользоваться ёмкими и хирургически точными определениями современной молодёжи. Он бы ещё сказал, что какая-то так себе была любовь, при которой просто так бросают, оставляя наедине с бездной, понадеявшись, что справятся и без него.

Если любишь, то что-то делаешь, пытаешься что-то делать. Сворачиваешь горы, едешь за любимым на край света, меняешь страну, жизнь, себя. Хотя, для полного анализа ситуации не хватает информации. Много информации.

- Чарли... – начинает он, и тут Мкалистера накрывает.

Всё, что тот так долго держал внутри себя, переполняет чашу терпения, словно вода горное озеро с растаявших на вершине ледников, и выплескивается истерикой. Она как ревущий селевой поток несётся, смывая всё невысказанное, всё наболевшее, все мысли, которые не дают ночью спать, дышать. Не дают жить. И в ней топится весь разум, остатки здравого смысла и самообладания. Хочется лишь орать, вышвыривая всё то страдание, которое не отступает вот уже сколько? Всю жизнь? Потому что кажется, что не было ни одного дня без боли.

Потому что забываешь, что такое жить без боли.

И Чарли кричит, вырывается, бьёт по груди, когда профессор поднимает его с пола, прижимая к себе. Чарли не нужна сейчас ни забота, ни сочувствие, ни поддержка, ему нужен укол, мощное обезболивающее от несчастной любви, которое бы заморозило душу и помогло перестать чувствовать. Но так не бывает, Генри слишком хорошо это знает. Знает, что от сочувствия тошно, а забота вызывает отвращение от собственной слабости.

Знает, что без этого не выжить. Не справиться самому, каким бы сильным не был. Потому что связи.  Отношения – великая сила, они могут убивать, а могу и спасать. И это тоже урок.

Генри боится, что у Чарли может начаться приступ, потому что мелкие, едва заметные звоночки он видит, по срывающему дыханию, удушливым всхлипам и нехватке кислорода. Такое бывает у маленьких детей, когда они теряют контроль над собой и не могут остановиться. Тогда им нужна помощь, чтобы остановиться. Маленьким детям и влюблённым, с разбитыми сердцами. Что-то сильное, внезапное, что по резкости перекроет истерику.

Профессор действует скорее интуитивно, не слишком раздумывая, он отстраняет помощника от себя и с силой бьёт его ладонью по лицу, перебивая рыдания хлёсткой и болезненной пощёчиной. Рука у него тяжёлая, и он готов повторить, если с первого раза не подействует.

За бурей всегда следует затишье, и он готов дождаться его при любом раскладе.

- Чарли, - зовёт Кавендиш. – Чарли, скажи что-нибудь.

Или дай сдачи, тоже хороший вариант. Главное, не молчать, снова уходя в глубины своего сознания. Никакого конструктивного разговора не получится, пока Макалистер не придёт в себя. Есть разум, и есть эмоции. Разговаривать с чувствами нельзя, лишь с разумом, и он пытается достучаться до того самого ай кью Чарли, который лишь парой пунктов не дотянул до гения. Потому что этот Чарли услышать его не способен.

Удивительно, но пощёчина срабатывает, Генри даже хватает времени удивиться как этому факту, так и вообще тому, что он поднял руку на собственного студента. Нет, не студента – Чарли. Чарли, который, как он надеялся, стал ему чуть больше, чем просто личным помощником. И хоть друг – это слишком громко для двухлетних отношений между деканом факультета и его секретарём, но хотелось верить, что они друзья.

Потому что мысли о чём-то большем удавалось благополучно зарывать в самые потаённые глубины души, запрещая себе даже приближаться к ним. До сих пор. Потому что сейчас Генри думает о чём-то не очень... достойном. О чём нельзя думать, и тем более – радоваться, но он не может перестать, в конце концов, его вины нет в том, что соперник, пусть до сих пор даже не предполагаемый, самоустранился, оставив отличное поле для манёвров. Чарли уязвимый, беззащитный, растерянный и... доступный. И Генри готов его утешить, поддержать, ободрить и отдать всю ту нежность, которая застряла где-то в осколках разбитого сердца. Профессор понимает, насколько это отвратительно даже позволить себе разрешить представить возможность подобного, но он, наверное, слишком извращённый, чтобы устыдиться. Точнее стыд есть, но исключительно из-за того, что ему не стыдно.

Он слишком долго ждал и сдерживался, чтобы быть достойным.

- Всё в порядке. Всё хорошо.

Кого он сейчас утешает? Генри притягивает Чарльза к себе и обнимает, осторожно проводя ладонью по сведённым плечам и спине. Сейчас тот уже не рвётся из его объятий, наоборот, нервно цепляется за пиджак, сминая тонкую, дорогую шерсть пальцами. Несмотря на довольно продолжительное знакомство, они редко оказывались настолько близко друг к другу: Чарли прекрасно знает, как следует вести себя помощнику декана, а декан – как относиться к собственным студентам. Максимум сдержанного такта и минимум физического контакта. Потому что иначе – невежливо.

И незаконно.

И сейчас он пользуется этим на редкость неприятным поводом, чтобы позволить себе чуть больше, чем обычно. Не может отказать в удовольствии обвести пальцами линию плеч – у старшего Макалистера она идеальная, великолепная от природы и доведённая плаванием до совершенства. Пройтись наверх по шее и положить ладонь за затылок, ощущая кожей колкий ёжик отрастающих волос. Генри только сейчас понимает, что в какой-то момент Чарли перестал их сбривать. И ещё понимает – в какой именно.

Он чуть вздрагивает, когда кто-то громко стучит и дёргает входную дверь. Словно не поверив до конца, что деканат пуст, стук повторяется, но теперь к нему присоединяется звонкий, женский голос, зовущий поочерёдно, то мистера Макалистера, то профессора Кавендиша. Генри не реагирует, лишь продолжает мягко гладить притихшего Чарли по голове и прижимать к себе. Наконец, смирившись, что никого нет, дверную ручку оставляют в покое и в кабинете вновь наступает тишина, наполненная лишь едва слышными звуками дыхания.

- Дэни?

Конечно, Дэни. Кто сможет лучше утешить близнеца, как не его брат. Ни одни отношения, ни с одним человеком, не будут ближе этой связи. Связи, которую до конца не сможет понять никто, кроме самих близнецов. Связи, образующейся до рождения и, наверное, не рвущаяся даже после смерти.

- Он в университете? Я могу позвонить ему и попросить прийти в деканат. Позвонить? – спрашивает профессор, внимательно разглядывая лицо Чарли. На его левой щеке виднеется смазанное красноватое пятно – след от удара. Кажется, кому-то нужно научиться контролировать свою силу, особенно если ты три раза в неделю качаешь железо в спортивном клубе. Он с досадой вздыхает и осторожно проводит пальцами по пострадавшей щеке. – Прости, - виновато морщится, чувствуя досаду, что за все свои года так и не научился бороться с подобными истериками иначе, чем тупой, физической силой. И то, что это снова сработало, нисколько не оправдывало рукоприкладство.

Чарли неловко от своего срыва, Генри неловко от своей несдержанности, и он чувствует, как между ними возникает завеса напряжения, когда неудобно смотреть в глаза и никак не придумать, что сказать ещё, чтобы её разрушить. Это особенно неприятно, потому что они близки настолько, что подобного возникать не должно.

Но возникло.

- Позвонить?

Он всё-таки смотрит на Чарли, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака смартфон в строгом раскладывающимся чехле из чёрной, гладкой кожи. У него есть номер Дэни, как раз для таких непредвиденных случаев.

Почти для таких.