Двери церкви распахнулись, впуская в тихий дремотный полумрак солнечные лучи, и мужчину, который как-то неуклюже протиснулся в образовавшуюся щель и с неожиданным грохотом, напугавшим его самого, захлопнул резную створку, отсекая солнце за собой.
Он был давно небрит. Борода, скрывавшая нижнюю половину его лица, раньше такая опрятная, сейчас висела клочьями. Кое-где в ней запутались крошки. Рубашка, выглядывающая из-под расстегнутого пальто, не отличалась особой свежестью. Под мышками темнели полукружья пота, да и вообще она давно нуждалась в глажке, да и в стирке тоже. Он в нерешительности остановился у скамей, но потом прошел к самой статуе Девы Марии, и, встав у её подножия на колени, сложив руки в молитвенном жесте, молча уперся в них лбом. Руки мелко дрожали. В голове вихрем пролетали обрывки молитвы, отдельные слова того, что он должен был и хотел сказать перед лицом святой, но из перебивала гулкая пустота. Он бессильно уронил руки на колени и поднял голову, смотря снизу вверх на статую. Снизу ему казалось, что она смотрит на него с укоризной, осуждающе. Что говорит ему, что всё, что сейчас происходит с ним – это наказание за грехи, тысячи грехов, больших и маленьких, тех, которые он забыл сразу же, и которые останутся в памяти навсегда.

Господи, ответь, неужели я был так грешен, что теперь расплачиваюсь такой ценой?

И сейчас он грешил: унынием, перемежающимся гневом. Раз за разом, образовывая из этих несменных элементов нескончаемую карусель, с которой так хотелось слезть. Но было некуда.

Господи, и ты, Дева Мария, ответьте, как отринуть эти два смертных греха, если кроме них мне ничего не остаётся?

Ренато Гвидиче был пуст, как выпитый до дна сосуд. Пустота эта была видна сразу, по глазам, обрамлённым глубокими черными тенями. Которые, как известно, зеркало души. Он смотрел перед собой, но видел ничто. То самое, которое было внутри него. То самое, которое спеленало его тугим коконом и не давало ни вдохнуть, ни выдохнуть. То самое, которое вытеснило из самых глубин всё, до капли, и теперь только периодически озарялось всполохами боли, злости, и отчаяния.

Господи, ответь, Ты же зовешься милосердным. Где же оно сейчас, твоё милосердие, когда оно так нужно?

Он не знал, зачем пришел сюда. Зачем приходил до этого. Даже Богу не под силу сделать то, чего он действительно хочет – развернуть время вспять. Он искал успокоения, но не находил его и здесь. Он искал смысл, но всё здесь молчало, не желая ему открывать его. Но ноги сами несли его сюда. Раз за разом. В двери, потом к Деве Марии, а потом в конфессионал.
Ренато с усилием встал, опираясь на пол, и прошел к исповедальне, откуда мгновением ранее вышла женщина со слезами на глазах, но с видимым облегчением в душе, которое чувствовалось на расстоянии. Он пропустил её, сделав шаг в сторону и, набрав в грудь воздуха, будто перед нырком, вошел внутрь. Опустился на колени.
- Благословите меня отец, ибо я грешен… - нерешительное крестное знамение и время, чтобы сделать еще вдох, - Последний раз я исповедовался месяц… Нет, два… Не помню.
Он сжимает виски руками. Как узнать время, когда для тебя оно слилось в одну тошнотворно бесконечную ленту?
- Я грешен… Я гневалс… Гневаюсь. Унываю. И… И завидую, - он вспомнил, что захлестнуло его, когда он увидел минуту назад ту женщину. Когда он понял, что ей, а не ему даровали здесь облегчение.

Господи, молю тебя… Сделай что-нибудь, я не выдержу этого!
[AVA]https://i.imgur.com/VXuohbH.jpg[/AVA]
[NIC] Renato Guidice [/NIC]

Отредактировано Dylan Moore (2018-03-21 12:51:34)

Ренато затаил дыхание, услышав голос священника. Грешил он? Грешил. Непрерывно, особенно последнее время. Раскаивался ли он в этом? Нет… Его злоба, равно как и уныние казались ему обоснованными. Единственно правильными, на этом этапе его жизни. Этап… Мерзкое слово. Не так. В той яме, из которой он не мог выбраться, ему оставалось только впадать в отчаяние и ненавидеть ту, которая подвела его к краю этой ямы и столкнула вниз. Но раскаиваться он должен был. И это заставляло его ненавидеть и самого себя. Как он объяснит это?
Голос был незнаком. Новый священник, который не знает всей этой истории. От этого было еще непонятнее, с чего начинать.
- Я грешен… Грешен… - как заведенный повторяет он, сжимая кулаки до побелевших костяшек, оставляя на ладони вмятины от изгрызенных ногтей. – Я… Мой сын… Ему было полгода, моему Бартлею. Почти полгода, без трёх дней. Мы хотели созвать гостей на его шесть месяцев, ведь у малышей празднуют и такие даты. Стол, подарки, он бы не понял всего этого, я знаю, слишком мал, но… - он осекся, понимая, что оттягивает момент, когда придется произнести эти слова. – Он… Его не стало.
Ренато зажмурился и прерывисто вздохнул. Сухая ладонь накрыла глаза, желая сдержать поток слёз, которых не было. Они так и не пришли. Ни сейчас, ни раньше. Как-будто это горе осушило его до дна, во всех смыслах. Он бы не удивился, даже если бы разрезал себе вены, а оттуда бы высыпался бурый порошок, который когда-то был его кровью.
- Врачи сказали, что это СДВС, синдром детской внезапной смертности. Когда здоровое сердце внезапно останавливается. Хорошее оправдание, чтобы не искать причину. И чтобы никого не винить. – мужчина сам не заметил, что голос его становился громче, - В этот момент с ребенком была моя жена. Она уложила его спать и пошла заниматься своими делами, смотреть свой сериал, будь он трижды проклят! Она не заметила, понимаете? Не заметила, что мой… наш… сын перестал дышать! Она думала, что он спит! Четыре часа!
Ногти прорвали кожу ладони, но Ренато не заметил и этого. Он снова и снова возвращался в тот день, когда он вернулся с работы домой, а там его встретила Эннис. Рассказала, что Барт сегодня совсем умотался и дрыхнет уже битый час. Она рассказывала это и смеялась. Он никогда не забудет эти десять шагов до детской. Когда он наклонился поправить одеяльце, а через мгновение орал и тряс бездыханное детское тельце, надеясь, что тот сейчас откроет глаза, разразится протестующим рёвом. И как жена беззвучно сползла по стене, прижимая ко рту дрожащие руки. Раньше он только читал в книгах, как пишут о том, что мир сжимается до точки. Его мир тогда был размером с детскую кроватку.
- Ненавижу… - вырывается изо рта свистящий шепот. – Она убила моего сына…
Кулак прижимается к губам, будто силясь затолкать обратно эти слова, столь не подобающие для этого святого места.
- Я грешен, грешен, грешен… - опять повторяет он, заменяя этими словами всё. Боль, молитву, надежду.[AVA]https://i.imgur.com/VXuohbH.jpg[/AVA][NIC] Renato Guidice [/NIC]

Отредактировано Dylan Moore (2018-04-03 10:34:06)

- Третьего февраля… Третьего февраля около трёх часов дня. А обнаружили, что он… -Ренато судорожно сглотнул. Кадык дёрнулся под кожей, и что-то внутри заклокотало. – Что он… Уже не дышит, только в половину восьмого вечера. Он уставился на свои колени, обтянутые тканью брюк, на которых светлели пятна весенней грязи. «Наверное, надо было их почистить перед выходом», - как-то внезапно вспыхнула в голове мысль и погасла, будто почувствовав свою неуместность.
А следующий вопрос был настолько внезапен, что мужчина дёрнулся, как от удара током. В недоумении посмотрел на решетку, скрывающую лицо вопрошающего. Потом перевел взгляд на деревянную стену перед собой и ответил ровным спокойным голосом, который удивил даже его самого.
- Утро началось в шесть утра. По правде говоря, мы и не спали толком. У Барта тогда резались сразу два зуба – сверху и снизу. Зудело, наверное, просто зверски, даже мази помогали ненадолго, мы с Энни по очереди дежурили. Только под утро задремал, горемыка. А я поехал на работу, - Ренато сосредоточенно посмотрел в потолок, вспоминая то утро. Как ни странно, но горло перестало сдавливать, а глаза – щипать, - Я работаю архитектором, мы как раз в этот день должны были утвердить макет, на строительство небольшого зоопарка. Или как они там называются… Знаете, такой, с бабочками. Всё прошло довольно быстро, я позвонил Энни и сказал, что вернусь домой пораньше. До этого я несколько месяцев возвращался за полночь, были трудности на работе. А Энни рассказала, что Барт сегодня на своих бегунках уехал в кухню и застрял там между стульями и очень сильно ругался…
Ну вот, опять. Он замолчал, представляя себе эту картину. И улыбнулся. Пальцы задрожали. Все эти полтора месяца он избегал воспоминаний о сыне. О том, как он играл с любимой погремушкой-зайчиком, как удивлялся и хохотал, когда Энни пускала мыльные пузыри перед его мордашкой. О том, как долго что-то лепетал, когда его оставляли одного в кроватке, будто с кем-то разговаривал. Эти воспоминания были приятны. Но сразу после них приходило понимание, что кроме них от Барта ничего не осталось, и тогда хотелось выть, кидаться на стены. Ударить Эннис. Прыгнуть из окна. Подумать только, месяца три, не меньше, он видел ребенка по большей части либо спящим, либо на экране телефона. Да, он зарабатывал на жизнь жене и ребенку. А сам эту жизнь и пропустил…
- А потом я вернулся домой. Энни сказала, что Барт устал и уже давно спит. Я хотел посмотреть на него, а дальше… А дальше всё. Конец.
Это и правда был конец. Конец жизни, конец смысла, конец семье. Всему. И всем. Один маленький детский трупик и два живых мертвеца.
- Знаете, святой отец… - Ренато смотрел пустым взглядом перед собой, сложив подрагивающие руки на коленях, - Когда потом патологоанатом сказал примерное время смерти наступило, я вспомнил, что в этот момент я выбирал в кафетерии взять мне сэндвич с ветчиной или с индейкой. Я не знаю, почему мне так это запало, но я никак не могу это выкинуть из головы. Мы все жили дальше, как обычно. Не грянул гром, ничего не ёкнуло. Я не могу понять, как это возможно, святой отец.
[AVA]https://i.imgur.com/VXuohbH.jpg[/AVA]
[NIC] Renato Guidice [/NIC]

Отредактировано Dylan Moore (2018-05-13 12:53:35)

Не так. Эти слова звучали не так. Сколько раз Ренато слышал за эти дни о том, что самое большое горе для родителей – это пережить своих детей? Не счесть, да и не припомнить. В них он слышал сопереживание. Дежурную фразу, когда человек не хочет вникать, но сказать что-то необходимо. Однажды даже он слышал злорадство. От кузины своей жены, которая не могла пережить того факта, что у Энни, которую Гвен считала неуспешной и жалкой, жизнь почему-то оказалась намного счастливей. Но сейчас он слышал в этих словах боль. Боль человека, который в полной мере понимает, что говорит. Может ему показалось. Настолько он хотел, чтобы кто-то его понял, понял, что он чувствует, что не даёт ему покоя.
- Вы знаете, - тихо сказал он, то ли спрашивая, то ли утверждая, и тщетно пытаясь рассмотреть фигуру священника в проёмах решетки. 
Но дальше его как током дёрнуло. Ренато снова взглянул на решетку, но уже с гневом.
- Я не хочу помнить это хорошее, понимаете? Не хочу. Я мечтаю, чтобы меня ударили по голове и я потерял память. Чтобы оно не вставало вот тут, понимаете? – Ренато схватил себя рукой за горло и сжал. Там, куда каждый раз подкатывал комок. Это было больно, физически больно. Каждый раз он думал, что вот-вот и этот ком не даст ему сделать следующий вдох, не пропустит воздух в лёгкие. И тогда всё наполнялось болью и надеждой, что тогда это всё закончится само собой. – Куда ни взгляни, везде напоминания о Барте. Мне кажется, что он вот-вот подползёт на четвереньках из-за угла и схватит меня за штанину. Я лежу на кровати, и мне кажется, что сейчас покажется его мордашка. Он как раз начал пытаться вставать, хватался за покрывало, подтягивался. Сначала появлялся хохолок, который Энни никак не могла уложить, потом удивленные брови, а потом глаза, а потом резко всё исчезало, потому что он падал. Мы всегда так хохотали над этим… А теперь, что? Как я могу вспоминать это, если знаю, что этого никогда не будет? Что он так и не сможет встать, ходить? Я пытаюсь работать, но вижу, как Барт каждый раз пытается схватить домик с макета, который был дома, и облизать его. Он везде, понимаете?! Именно эти воспоминания и наполняют меня отчаянием!
Ренато захлебнулся и снова уставился на сжатые в кулаки дрожащие руки. Глаза нещадно щипало, но слёз по-прежнему не было.
- П-простите, святой отец… Я не должен был… Я, да… Осознаю…
Он сморгнул, слушая священника и наблюдая за его жестом.
Ненавидел ли он себя самого? Жену – да. Врачей – да. А себя? Наверное тоже… За то, что так мало времени проводил дома. За то, что клялся всю свою жизнь посвятить сыну, а в итоге пропустил её мимо. Но разве он знал, что эта жизнь будет так коротка? А если бы она была длиннее, разве что-то изменилось бы? И с ужасом Ренато понимал, что нет, всё осталось бы так же. Он видел бы ребенка в редкие выходные и удивлялся бы, что он уже не в третьем классе, а в седьмом. В конце концов, он ненавидел себя за то, что не настаивал на посещении врачей. Может тогда бы смогли найти то, что остановило крохотное сердце его сына. И он ненавидел себя за то, что старательно ненавидел всех вокруг себя, но не себя самого.
- А как простить других?  Я… Понимаете, я видеть не могу свою жену. Не могу ей простить, что это случилось на её глазах, а она ничего не сделала. Это грех, падре? Как, что вообще я мог, что мы могли такого сделать, чтобы толкать меня к изменениям именно так? Я никого не убивал, не грабил, не изменял… Что теперь нам менять, когда у нас и семьи-то больше нет? «Плодитесь и размножайтесь», ведь так было в Писании? Бог всегда был за семью, но чем была так плоха наша? Я впустил в себя Любовь. Столько, что я удивлялся, как она помещается во мне. А что теперь, как она из чистой воды стала грязью?
[AVA]https://i.imgur.com/VXuohbH.jpg[/AVA]
[NIC] Renato Guidice [/NIC]

Ренато молча слушал святого отца. Его голос был таким… Спокойным, обволакивающим, несущим что-то, что Ренато не мог понять, но в этом чем-то очень нуждался. Спокойствие? Облегчение? Свет? Нет, это невозможно было как-то классифицировать. Он слушал и слушал, а слова текли медленно, плавно, почти что осязаемым теплым потоком воздуха. Казалось, что он не понимает ни одного слова. Просто звуки. Но каким-то образом они достигали усталого мозга, будто минуя уши.
Священник уже замолчал. А Ренато всё стоял на коленях, не замечая того, как доска врезается ему в колени. Того, что ноги уже начинают неметь, а бедра покалывать от долгого пребывания в одной и той же позе.
- Святой отец… - медленно начал мужчина и снова замолчал, пытаясь собрать все мысли воедино, - Я не могу понять замысла Бога. Не могу его принять. Вот таким, каким я его вижу. Если есть какой-то замысел, значит всё что происходит – для чего-то нужно, ведь так? Но Барт ум… Барта нет, не потому что он погиб кого-то защищая. Не для того, чтобы произошел какой-то прорыв в медицине. Нет, они просто написали этот СВДС и кинули папку в кучу таких же, в которых не надо разбираться. И забыли о нём. Он просто один из сотни тысяч. Даже не для того, чтобы кто-то задумался и в корне поменял свою жизнь. А если еще и никто не виноват… Понимаете? Он.. Он… Мой сын… Он умер просто так!
Ренато, будто застрявшую в горле кость, выплюнул, вытолкнул из себя это слово. «Умер». Это было просто слово, но, Боже мой, как же он избегал его произносить! Будто от того, что он гонит от себя эту мысль, не разрешает даже в мыслях озвучивать это, будто это могло воскресить его ребенка. Это звучало кощунственно для него. Не мог, он просто не мог умереть. Так не бывает, так не должно быть! Но оно было. Как бы он от этого не бежал, но это было. Уже произошло, и тут ничего не изменишь. Ничего. Совсем ничего.
- Я прощу, когда-нибудь возможно да, я смогу. Но зачем? Чтобы мне не было больно? А он так и останется мертвым! Что бы я ни сделал: простил, не простил, изменил свою жизнь в корне или оставил всё как есть, от этого ничего не изменится, он останется мертвым. Навсегда! – шею мужчина защекотало, и он провел по ней ладонью, с удивлением увидев на неё подрагивающие капли, - Понять, простить всех и себя, и жить дальше, когда твой сын еще даже первого слова не успел сказать, как я это могу?
Слёзы душили, но становилось легче. Возможно, это всё слово-кость, которое выскочило наружу, как затычка из бочки и дало вылиться всему, что стояло внутри отвратительным болотом. Ренато уткнулся головой в гладкую отполированную стену, вздрагивая от рыданий и прерывисто всхлипывая. Эта стена наверняка видела не один поток слёз, даже не десяток. Сотни и тысячи людей заламывали здесь руки, сотни и тысячи голов обессиленно прижимались к ней. Что для неё было горе Ренато Гвидиче? Ничего. Еще одно из бесчисленного множества. А чем было это горе для самого Ренато? Всем. А этот священник говорил, что когда-нибудь оно перестанет быть таким огромным и заполняющим Ренато всего, без остатка. Ренато хотел верить ему. Хотел этого. Но не знал, как это. Как это сделать, и как это – жить без него.
[AVA]https://i.imgur.com/VXuohbH.jpg[/AVA]
[NIC] Renato Guidice [/NIC]

Не мучался, да. Врачи сказали, что его сердце просто остановилось и на этом всё. Темнота. А может свет и ангелы, кто знает. Ренато медленно кивал, в такт словам священника. Почему-то ему казалось, что тот знает, о чем говорит. Знает то, что не знает. Мужчина несмело прикоснулся пальцами к разделяющей решетке, словно пытаясь быть ближе к этому человеку, голос которого едва слышно подрагивает.
- Спасибо… - едва слышно произнес он, но в этой наступившей тишине, его голос заставил вздрогнуть его самого. – Спасибо Вам, святой отец, что не стали лгать и утешать. Наверное… Наверное Бог и вправду поможет мне. Но если я не попытаюсь выплыть сам, вся его помощь пропадет даром.
И только после того, как Ренато замолк, внезапно до него дошли все слова падре. «Вместе.» Вот, вот то самое главное, что он забыл и отверг в тот самый момент, как первые комья земли упали на крохотный гробик. Вместе с кукольно-голубым деревом засыпало и их семью. Теперь они оказались в одиночестве. Хотя нет. Не они. Он в своем, а она в своем. Они всё это время держали каждый на себе эти два метра землей над крышкой, и их плечи не выдерживали того груза, который они должны были нести вместе.
- В болезни и здравии, в печали и радости, в бедности и богатстве... – пробормотал он, ощупывая свою ладонь и чувствуя, что безымянный палец пуст, только более гладкая полоска кожи всё еще из последних сил хранит воспоминание об этом обещании.
Энни тогда была прекрасна. Её платье было самым простым. Они не хотели пышной свадьбы, считая, что никакая роскошь не сможет перевесить того счастья, которым они будут обладать с этого момента. Они начинали с бедности, но со здравием. Потом Ренато сломал ногу. Он неожиданно ярко вспомнил, как Эннис кормила его в кровати супом с ложечки, а он хохотал и твердит, что в гипсе только его нога, а не он весь. Но Энни скормила ему всё содержимое тарелки и поправила подушки именно так, как он любит, хотя её всегда бесило, что Ренато всё время их комкает и они быстро приходят в негодность.  А потом пришло относительное богатство. И внезапные два штриха на узенькой полоске. И уже Ренато бегал в магазин за любимыми пирожными Эннис, и горчицей, хотя его приводило в ужас это сочетание. И тоже обкладывал её подушками, боясь потревожить в её животе то крохотное и нежное. И пришла радость. Ренато тогда орал во всё горло перед своим домом. «Я отец, у меня лучшие в мире жена и сын!» Итальянцы не умеют быть тихими. Весь мир должен с ними радоваться, грустить и горевать. А вот печали-то они не выдержали. Нет. Не они. Он.
- Она же тоже его любит, - потрясенно произносит он, ошеломленный этим простым, но в то же время, до этого момента неосознаваемым и давно позабытым откровением. – Она мама… Была. Она жена. Она и сейчас моя жена! Святой отец, я забыл, я всё это забыл…  Я даже ни на секунду не задумался, что она страдает ничуть не меньше моего… Господи, какая же я сволочь…
Он глухо застонал, вцепившись в волосы руками.
- Я не знаю, как его назвать, но вот это мой грех. А больше я не знаю, - торопливо произносит он, уже мыслями находясь не здесь, в полумраке исповедальни, а дома. Первый раз за всё это время он действительно хотел оказаться дома, рядом с женой. Сказать ей всё, просить прощения. Долго, на коленях, целуя её ладони с тонкими пальцами. И дальше вместе. – Я больше не помню, что я могу еще сказать. Но я раскаиваюсь в тех, что рассказал. По-настоящему.
Отпушение грехов и молитву он уже слушает почти что вполуха, крестится, говорит положенное и бесконечно благодарит, от волнения сбиваясь на родной итальянский. Он выскакивает из исповедальни прямиком в чистоту церкви.
- Дева Мария. Прошу тебя, всем сердцем умоляю: проследи за моим сыном. Ты же мать Иисуса, побудь, пожалуйста, немного и мамой для Барта.

Улица оглушает будничным шумом и суетой. Красками весеннего солнца и запахами зарождающейся жизни. Он ловит такси и застывает в напряжении, дергая в нетерпении ногой, будто бы пытаясь придать машине скорости. Через пять минут он нерешительно достает телефон и, поколебавшись, открывает фотографии. Зажмуривается. И распахивает глаза широко-широко, жадно впитывая старые кадры с невозвратным прошлым. Водитель деликатно молчит, краем глаза поглядывая на порядком потрепанного мужчину, то и дело вытирающего мокрое лицо.

Дом встречает Ренато холодом, открытыми пустыми шкафами и оглушительной тишиной.
[AVA]https://i.imgur.com/VXuohbH.jpg[/AVA]
[NIC] Renato Guidice [/NIC]

Отредактировано Dylan Moore (2018-06-28 14:47:01)

Цок. Цок. Цок.
Женщины в горе прекрасны.
Цок. Цок. Цок.
Женщины в горе подобны окаменевшим статуям.
Цок. Цок. Цок.
Окаменевшие и безупречные.
Черные стрелки подчеркивают глаза. «Бургундское вино» на губах. Так не ходят в церковь. А что ты мне сделаешь за это, Бог? Попробуй сделать мне хуже, чем есть сейчас.
Вина давит. А если тебя возят рожей по той вине, с которой ты внутренне согласен, то она пригибает к земле. И ты встаешь, выпрямляешься во весь рост. Да, это всё из-за меня. И что?
Шёпот за спиной: «Посмотри, как вырядилась. И это после такого кошмара. Нет у неё сердца.» Выпрямиться еще сильнее. До хруста в спине. До остановки дыхания. И пошла, от бедра.
Цок. Цок. Цок.
Покажи, Бог, что он искал у тебя?
Бог за семь дней создал мир. Женщина за семь дней собрала вещи и нашла себе мир получше, оставив Адама на пепелище Рая.
Ровно неделю назад, Энни повернула в двери своего дома ключ и ушла, не оглядываясь на потемневшие окна осунувшегося жилища. Ровно неделю назад, Ренато сидел на холодном полу осиротевшего жилья, выл и гладил старую фотографию, где счастье, счастье, счастье, мертвое счастье… Но этого Эннис уже не знала.
Она знала другое. Она знала, что осталась одна. «Убийца», - одними губами, а от этого мороз по коже. «Что я могла сделать!» - крик на грани помешательства. Не знает. И не хочет знать. И Энни тоже больше этого знать не хочет. «Ты не можешь больше жить со мной. Я всегда буду напоминать тебе о том, что нашего сына больше нет. И я не могу жить с тобой, каждую минуту понимая, что ты меня ненавидишь». Хотела оставить в прихожей, но слова здесь лишние, поэтому лежат в кармане пальто, разорванные в мелкое конфетти, испещренное черной пастой.
День за днём Ренато торчал в церкви. Дева Мария стала соперницей. Ей – всю душу наизнанку и надежда на помощь. Эннис – ненависть и холод. А женщина перед соперницей должна выглядеть на все сто. Поэтому стрелки на глаза, кармин на губы. И цок-цок-цок по каменному полу. Чтобы за краской не было видно отчаяния.
Зачем и что тянет в сторону исповедальни? Нет времени на раздумья. Туда нужно, просто необходимо.
- Святой отец, я согрешила. Мной овладела гордыня. Я не могу больше смиряться. И исповедовалась год назад.
[AVA]https://i.pinimg.com/736x/7d/b8/7b/7db87bb2cb0bcf523bfb6dfd688e7590--beautiful-women-beautiful-people.jpg[/AVA]
[NIC]Ennis Guidice[/NIC]

Отредактировано Tilly Tail (2018-07-28 05:52:47)

Эннис молчит.
Здесь надо бы что-то сказать. Рассказать, как докатилась до такой жизни и перечислить все свои грехи.
Но Эннис молчит.
Надо раскаяться, точно. Прочувствовать, что была неправа.
Но Эннис молчит.
В чем я должна раскаиваться? Ты ударил меня, Бог. Просить прощения, за то, что мне это не понравилось?
И Эннис молчит.
Я здесь не за прощением! Если меня считают тварью, то я устала спорить. Я такая, да. А вам не пойти бы в задницу?
И Эннис молчит.
Ногу колет. Чулок цепляется за что-то. Эннис с раздражением протягивает руку и выдергивает какую-то измятую картинку.Иконку, из тех, на которых написана молитва на обороте. Их еще носят в бумажниках, вместе с фотографиями родных. А кто-то, и вместо них. Иконка необычна, она не похожа на стандартные изображения святых. Иосиф и Мария с младенцем Иисусом, здесь они настолько похожи на Эннис, Ренато и Барта, настолько счастливы и умиротворены, что женщине хочется с диким криком изорвать эту картонку в клочья. Что, Бог, ты не устаешь смеяться над своими рабами? Но вместо этого, зачем-то засовывает её в карман.
И Эннис больше не может молчать.
- Святой отец. Я не хочу ничего рассказывать. А раскаиваться, уж тем более. Как мне поможет эта исповедь? Как она вообще хоть кому-то может помочь? Да, мне плохо. Мне отвратительно. И мне плохо не потому что я грешила. У меня была счастливая жизнь. Кому-то наверху, наверное, неприятно счастье. И в один момент, всё пошло прахом. У меня отняли самое дорогое, но и этого показалось мало. И у меня продолжают отбирать. Как мне поможет то, что я исповедуюсь в своих грехах? Мне вернут? Возместят? Не все можно вернуть, как и возместить. Или мне поблагодарить Бога, что он не отобрал еще больше? Пока что. Что мне делать?
Да, вызов. Да, дерзость. А что еще остается? Когда тебя бьют, то ты либо плачешь, либо смиряешься, либо бьешь в ответ. Плакать уже нечем, смиряться противно, а бить… Слишком уж велик соперник.
[AVA]https://i.pinimg.com/736x/7d/b8/7b/7db87bb2cb0bcf523bfb6dfd688e7590--beautiful-women-beautiful-people.jpg[/AVA]
[NIC]Ennis Guidice[/NIC]

Отредактировано Tilly Tail (2018-08-30 15:15:44)

Скр-р-р-рип. В тишине он особенно громкий. Старое дерево старой церкви. Оно жалуется, потревоженное. Ворчит о том, что этим молодым ли только бегать, да суетиться. Само оно уже никуда не торопится. Оно напиталось мудростью лет и знает, что главное - это никуда не торопиться.
Скрип. Пол.
Скрип. Дверь.
Эннис невольно зажмуривается. Выгонят. Вышвырнут. Наверное, за дело. Есть правила, а она не хочет им следовать. Но на то, чтобы стачивать у резкости острые углы, нужны силы.
Скрип. Прямо над ухом. Она осторожно открывает глаза.
Это немножко… Как в детстве, когда видишь, как Санта Клаус снимает свою бороду. По ту сторону решетки только голос. А тут – целый человек. Настоящий. Даже обычный. Глаза уставшие, немного покрасневшие. Выбрит не очень аккуратно. Эннис видит пару волосков, которые так ине дождались бритвы. Нет сияния вокруг, грома и молний. Просто мужчина протягивает руку женщине.
Эннис молчит и недоверчиво рассматривает ладонь. Рука эта явно умеет не только переворачивать страницы церковных книг. Очень земная рука, местами поцарапанная. И от этого почему-то становится легче.
Она цепляется за руку и неуклюже встает. Цепляется колготками за какой-то незаметный выступ, по коленке сразу белым ручейком пробегает дорожка. Хотелось бы взметнуться, как грациозная лань, но получилось так, как получилось. Лани не вышло, вышла опустошенная женщина в дранных колготках, чуть не упавшая с каблуков и с яркими плевками порошковых румян на бледном лице.
- Давайте, - кивает она, забыв выпустить его ладонь из своей.
Если бы кричали, топали ногами, выгоняли – оно было бы легче. От этого спина прямее и взгляд поверх головы. А так – показное нахальство осыпается с каждым шагом, и стержень внутри оказывается не таким уж и стальным. Спасибо спинке скамьи, которая не даёт сгорбиться.
- Я правда не хочу исповедоваться… - она косится на него исподлобья, как провинившийся ребенок. – Я долго думала, очень долго, делала ли я что-то настолько страшное, чтобы Бог решил, что со мной должно произойти то, что произошло. И даже придумать не могу. – она наконец спохватывается и отпускает руку священника и тут же вцепляется в край скамьи. Чтобы хоть что-то было якорем.
- Мой ребенок умер, - слишком резко произносит она. Только так и получается, глядя прямо в глаза. – Сын умер. Совсем маленький. А муж всё время здесь. Я пришла не чтобы каяться, а чтобы спросить – теперь Богу легче от того, что он отнял у меня всё?
[AVA]https://i.pinimg.com/736x/7d/b8/7b/7db87bb2cb0bcf523bfb6dfd688e7590--beautiful-women-beautiful-people.jpg[/AVA]
[NIC]Ennis Guidice[/NIC]

Эннис деревенеет. Лицо каменной статуи – смотри, как глупо смотрится косметика на мраморе – пальцы Пиноккио, забыли как гнуться без нитки кукловода. Кажется, что поднеси к глазам фонарик – зрачок так и останется недвижимым черным провалом. Только сердце бухает. Не в груди, а везде. Так, что Эннис думает, что даже святой отец сейчас заметит, как трясется скамья.
Это. Слишком. Частый. Вопрос.
Ответ на него заучен многократными повторениями. Поэтому можно читать его на память, будто тетрадный лист с нужным текстом у тебя внутри головы. С тем отстраненным выражением, каким обычно зачитывают условия акции продавцы в магазинах. Мимо мозга, сразу через рот на волю. Она пытается воспроизвести, но автомат дает сбой и голос дрожит:
- Во сне, это произошло во сне. Он умер, когда спал. Понимаете, он просто уснул, я думала, что он просто устал. У него зубки резались, всю ночь просыпался, вот и отсыпается… Я к нему даже не заходила, у нас прямо перед порогом пол скрипит, я боялась, что разбужу, он плакать будет. Ведь если спит долго, значит ему так надо, правда ведь? А потом пришел муж… И… И… Всё. Я правда не знала, что так бывает, тогда бы я ни на секунду от него не отошла, если бы мне сказали, он ведь даже не болел ничем, я ничего не дел…, - Энни осекается и замирает приоткрытым ртом и потухшими глазами. Ваша система выполнила недопустимую операцию и будет перезапущена.
- Врачи сказали, что в этом нет моей вины, - механическим голосом сообщает она, глядя одновременно на мужчину, и сквозь него.
Он молчит. И она молчит. А когда раздается его тихий голос, начинает потихоньку отмирать.
- А? – она сначала даже не понимает, что он её спросил. Надо же, тут есть дело до имен рабов Божьих… -  Я Эннис. А… А Вы?, - спрашивает она то ли из вежливости, то ли и правда ей интересно. Сама не поняла. А он продолжает говорить.
- Доверять? – глаза женщины расширяются. – А разве я не доверяла Ему до этого? И к чему это привело? Где Он был, когда был мне нужен? А знаете, что мы забываем спросить у Него, когда нуждаемся в Нём? – она сама не замечает, как склоняется ближе к мужчине, - А мы Ему нужны? Хотя бы вполовину того, как Он нужен нам? А знаете, что Он сделал потом? Кинул мне подачку, посмеялся. Коврик «Добро пожаловать» на пепелище дома. И если Барт сейчас в лучшем мире, то надеюсь, что туда не дотягивается чувство юмора Создателя.
Эннис выдыхает и на секунду закрывает лицо едва подрагивающими ладонями, но тотчас убирает их.
[AVA]https://i.pinimg.com/736x/7d/b8/7b/7db87bb2cb0bcf523bfb6dfd688e7590--beautiful-women-beautiful-people.jpg[/AVA]
[NIC]Ennis Guidice[/NIC]

Эннис молчит. Слова, много слов, кружат вокруг, отражаются от каменных стен и возвращаются обратно. Она молчит, впитывая каждое. Растирая между дрожащими холодными пальцами, как золотоискатель растирает комочки глины, надеясь, что среди серого порошка тускло блеснет золото.
- Вы знаете про Иова? – разлепляет она губы, - Что я говорю, конечно знаете… Сатана, чтобы испытать его веру, забрал всех его детей. А потом Бог наградил его. У него родилось семь сыновей и три дочери. Взамен. Понимаете? Как будто у него украли старый свитер, а ему купили несколько таких же, но новых. И я не понимаю, почему это считается счастливым концом. Это так не работает, чтобы тебе выдали новых детей и ты думать забыл о старых. Не работает, понимаете?
Она судорожно сглатывает, и слюна дерет пересохшее горло.
- Не работает… - повторяет она, склоняя голову и изо всех сил зажмуривая щиплющие глаза. Потом долго смотрит на витражное окно, где лучи весеннего солнца играют на цветных стеклах.
- Это жестоко, считать, что мать может заменить одного ребенка другим ребенком. Знаете, что ирландские женщины ездят на прерывание беременности в Лондон? Я никогда не понимала, зачем им это нужно. Нам всем не хватает любви, а ребенок… Ты всегда будешь его любить, просто потому что он твой ребенок. А он всегда будет любить тебя, просто потому что ты его родитель. Нам же всем этого хочется, чтобы нас любили просто за то, что мы есть, правда? А теперь я думаю, что я пешком бы дошла, бегом бы бежала, без всяких поездов и самолетов, если бы это могло вернуть мне Барта… Только его уже ничего не вернет…
Эхо тише, тише, тише… Замирает. Эннис несколько открывает рот, порываясь сказать еще что-то, но нет. Она хочет сказать, но не хочет. Не здесь, не сейчас. Если она скажет, то ей ответят. Если ей ответят, то ей придется думать. Думать и менять решение, которое уже выросло и окрепло. До которого остался один шаг. И она поспешно встает, пока слова не вырвались, и этот мужчина с теплыми глазами не начал её переубеждать.
- Простите, святой отец, что оторвала Вас от дел. И спасибо, что выслушали. А мне уже пора бежать, завтра в аэропорт… Рвать со старой жизнью. В общем, неважно. До свидания.
Она резко разворачивается на каблуках. «Прощайте», - одними губами. Искоса на Марию. «И ты прощай». И – чеканя шаг – чтобы каблуки выбивали по каменному полу «ко-нец, ко-нец». И не оборачиваться. Завтра важный день.
[AVA]https://i.pinimg.com/736x/7d/b8/7b/7db87bb2cb0bcf523bfb6dfd688e7590--beautiful-women-beautiful-people.jpg[/AVA]
[NIC]Ennis Guidice[/NIC]

Всё не так. Всё не по плану. Именно сегодня будильник не сработал. Когда Эннис проснулась, на час раньше положенного, он стыдливо дергал секундной стрелкой, передавая конвульсии умирающей батарейки. Сволочь. Молния юбки предательски расползлась под пальцами, не желая смыкаться. Таксист проколол шину, не проехав и половину дороги.
Не хочешь, да? Не нравится, когда делают поперек?
А мне все равно.
Я сделаю.
Я сама это решила.
Без тебя.
Ливень. Такой, что ничего не видно, через мутную завесу непрерывных струй. Вылет отложен.
И хочется затопать ногами, прямо под табло, вспыхивающим огоньками, складывающимися в буквы. Затопать, упасть на пол, завизжать, как капризная девочка в отделе игрушек.
А я так хочу-у-у-у-у-у!!!
Но она только нервно грызет ноготь, не сводя глаз с огоньков. Ну, давай же! Если Бог против меня, то и весь мир. Давай! Ну!!! Хоть ты будь на моей стороне!
Она чувствует руку на своей руке и сердце её замирает. За те доли секунды, которые повисают пропастью между прикосновением и голосом, внутри неё что-то подпрыгивает и делает кувырок.
А вдруг это Ренато? Как хочется, чтобы это был он! Чтобы, как раньше, отвел прядь волос с глаз, «останься, вместе мы всё решим». Осталась бы она после всего? Да, тысячу раз да! Но это не может быть он, он не знает. Он сейчас вместе со своей болью и Марией. Но как хочется…
Не Ренато.
Больше нет сил удивляться и думать, как же этот священник оказался сейчас перед ней. Как узнал, как нашел. Раз нашел, значит так надо. Не ей. Что, очередной инструмент в твоих руках, Господь?
Она поворачивается к нему всем телом. И всё-таки удивляется. Удивляется боли в его глазах, в ео подрагивающих руках. И на мгновение ей становится стыдно, будто у него она отобрала что-то дорогое и теперь держит на вытянутой руке над головой. Но это только на мгновение.
- Я себе никогда не прощу всё это, - устало говорит она, не увереная, что это не потонет в гвалте, окружающем их, - И Барта. И Ренато. И всю мою жизнь. Какая разница, больше или меньше одним поводом для самобичевания? Если всё это больше не имеет смысла?
Как будто в старом музыкальном клипе, всё отдаляется. Люди снуют вокруг, зовут друг друга, ругаются и смеются. Но это всё там, во внешнем мире. Смазанное и бестолковое. Всего лишь фон. Мир сжался вокруг них двоих. Она – потухшая и усталая. И он – взведенный, как пружина, со стекающими по лицу каплями-дождинками-слезами. Она готова поклясться, что слышит, как о кафельный пол стучат водяные горошины, срывающиеся с его сутаны.
Кап.
Кап.
Ка-а-а-ап…
Только для них двоих Время сегодня замедлило свой бег.
[AVA]https://i.pinimg.com/736x/7d/b8/7b/7db87bb2cb0bcf523bfb6dfd688e7590--beautiful-women-beautiful-people.jpg[/AVA]
[NIC]Ennis Guidice[/NIC]

- Начинается регистрация на рейс Дублин-Лондон. Просьба подойти к стойке регистрации.
Механический голос раскалывает воздух на крошечные осколки. И у Эннис внутри что-то осыпается битым стеклом.
Так вот откуда эта боль.
Она делает шаг к священнику и прикасается подрагивающими пальцами к его холодному и влажному лицу.
Так вот, зачем ты хочешь отговорить меня.
Пальцы покалывает щетина. А на виске бьется-бьется-бьется.
- Нет, - едва слышно срывается с губ и разбивается о мокрый пол, - Никто не захочет ребенка от женщины, которая убила первого ребенка. Пусть, даже, это и не так. Я… Я соболезную Вашему горю. Правда, поверьте мне. Но это – не Ваша история. Она моя. И грех это будет тоже мой.
Эннис осторожно убирает ладони с его лица и выворачивается из его рук.
- Я всё решила, святой отец. Мне надо идти, или самолет улетит без меня.
Она огибает его, стараясь не смотреть ему глаза, и идет к стойке регистрации. Стараясь заставить не слышать крик позади, стараясь подавить такой же крик внутри себя. Идёт и идёт, бесконечно долго. Как в кошмарном сне, когда ты выбиваешься из сил, а цель не становится ближе. Идет, пока крик сзади не затихает. Она хочет обернуться, но не позволяет себе этого.
Пристроившись в конце очереди, Эннис роется по карманам, в поисках билета. Нащупывает его гладкую поверхность и ликует. Что-то, застрявшее между бумажными полосками, падает на пол, с лёгким стуком. Она поднимает это что-то.
Картинка.
Та самая, из исповедальни.
Иосиф, Мария и младенец.
Счастливые, напоённые любовью друг к другу.
Знает ли Мария, что станет с её сыном через тридцать лет и три года? В любом случае, здесь и сейчас они счастливы. Счастливы от того, что сейчас они вместе.
- Значит Бог – сволочь и убийца твоего сына, а ты жертва, так?
Эннис вздрагивает от голоса святого отца и оборачивается. Неужели он всё-таки догнал её? Но позади неё стоит только пожилая пара. Жена бесконечно спрашивает у муда, перекрыл ли он газ, воду, выключил ли утюг. А он, с эмоциональностью автоответчика твердит: «Да, дорогая». И Эннис понимает, что в этот раз убежать ей не удастся.
- Не я жертва. Мой сын, - тихо отвечает она сама себе. Или не себе?
Он не может прекратить ваши страдания, но Он любит вас.
- И поэтому ты идешь убивать еще одного своего ребенка? Чтобы что? Убить его раньше, чем это сделает плохой и злой Бог? Или показать, что ты тоже умеешь убивать? Или назло маме шапку не надену и уши отморожу? И чем тогда ты лучше Бога, которого ты так ненавидишь? Почему ты плачешь, что твой сын не сделал своих первых шагов, а другому не даешь даже попытки их сделать?
Вы не должны сдаваться смерти и позволить ей убить ещё одного вашего ребёнка — вашими руками.
- Он не нужен, никому не нужен. Всё разрушено, бесповоротно, - пожилая пара начинает коситься на неё. Но она не замечает этого.
Вы не можете предположить, сколько счастья он принесёт вам.
- Всё? А кто тебе сказал, что Ренато, твой любимый Ренато, который так радовался рождению вашего сына, пошлет тебя с ребенком к черту? А ты не знаешь. Хочешь скажу, почему? Потому что ты решила за вас двоих. Потому что ты даже не подумала сказать ему. Потому что ты боишься и не видишь, не слышишь. Как священник назвал твоего сына? Ты не заметила? А почему? Потому что ты…
- Дура! – громко припечатывает она, и старички вздрагивают и отодвигаются от неё.
Из-за чего бы ни умер Бартлей…
Бартлей…
БАРТЛЕЙ!
Она не говорила ему полное имя сына! А значит…
Он говорил с ним.
- Да, дура. Если ты до сих пор не поняла, что это не подачка от Бога, а шанс. Возможность понять, где была ошибка и больше не повторить её.
Эннис ошарашено смотрит на билет в своих руках. Всего один человек отделяет её от точки невозврата. Либо туда, к смерти. Либо обратно. К жизни. С Ренато, или без него, но она не узнает этого, если хотя бы не попытается.
Она всплывает. Оттолкнувшись от дна, выныривает, и звуки-звуки-звуки, захлестывают её.
Маленькая девочка сосредоточенно пичкает леденцом игрушечного мишку. Молодая пара успокаивает расхныкавшегося младенца. Два мальчика спорят, кто из них сядет к окну. Женщина, судорожно роющаяся в сумке, которая звенит всем своим нутром и ждёт, когда же из неё извлекут телефон. Мужчина, стоящий в соседней очереди, со слезами в голосе, что-то втолковывающий работнице аэропорта. Эннис невольно прислушивается.
Смуглый, с кудрявой бородой и смоляными бровями, с сильным акцентом, выдающим в нем жителя Востока, он почти кричит.
- Аллахом молю, мнэ нужно на этот самолёт! Что хочэщь отдам, толко найди место, красивая!
- Места на этом рейсе закончились, Вы можете подождать следующий, - устало втолковывает ему девушка, сохраняя на лице дежурную улыбку.
- Нэ могу я ждать, понимаэш? Жена рожаэт, пэрвый раз! Роды трудные рэбонок задом лэжит, страшно ей, понимаэшь это или нэт? Я рядом должэн быть!
- Я очень Вам сочувствую, но сделать ничего не могу. Подождите следующего рейса.
Эннис не замечает, что наблюдает за этой сценой, чуть ли не с открытым ртом.
Она. Летит. Убивать. Своего. Ребенка.
А этот мужчина хочет лететь к своей семье, боясь её потерять. Она видит, что если бы он мог, то он взмахнул бы руками и полетел бы так, без всякого самолета. Но он не может.
Эннис видит, как напряглись охранники, готовые вывести смутьяна из очереди. Как шикают на него, стоящие позади. Счастливые люди, у которых есть билеты. Им, в своем счастье, нет дела, до его горя. Они хотят одного – поскорее сесть в самолет.
- Мисс? Не могли бы Вы показать Ваши документы?
Она вздрагивает и только сейчас замечает, что оказалась у стойки. Время на раздумье кончилось.
Она протягивает паспорт и билет. Смотрит, как девушка за стойкой изучает бумаги. И, внезапно даже для себя, вскрикивает.
- Подождите! Вы можете отдать мой билет этому мужчине? Я передумала лететь.
- Если Вы уверены, то Вам нужно подписать несколько бумаг, об отказе от билета, подождать некоторое время и мы вернем Вам деньги. А Ваше место будет передано ему.
Мужчина поднимает на неё взгляд, в котором боится появиться надежда. Крохотная, совсем крохотная. Мизерный шанс на то, что он скоро окажется рядом со своей женой. Увидит рождение ребенка. И этот шанс сейчас в её руках.
- Не нужен возврат, я просто отдаю ему билет, - торопливо отвечает она, ставя свою подпись. Она боится, боится того, что сейчас передумает. Ей становится нестерпимо душно и хочется бежать, бежать на воздух, еще свежий после дождя, пахнущий озоном и весной.
Он бросается к ней, хватает её за руки.
- Красывая, вечно буду благодарэн! Дэньги, сколько тэбэ нужно, возми все, ты мэня спасла, ты жэну мою спасла, сына моего! – он шарит по карманам и на пол, кружась, падают смятые купюры.
- Не надо, ничего не надо, - в захлестывающей панике кричит она, - Вам нужнее этот билет.
Она вырывает ладони из его горячих, почти раскаленных пальцев, и отходит, пятится назад, борясь с желанием пуститься бегом.
- Да хранит тебя Господь, -внезапно безо всякого акцента произносит он и широко улыбается. И слезинка теряется в его бороде.
«Почему Господь, Алллах, это же был Аллах, - крутится у неё в голове, пока она быстро идет к выходу, - Я сделала всё правильно…»

Она долго стучит зубами о картонный стаканчик с кофе в углу зала, рядом с автоматом. Её трясет. Почему-то, теперь она боится выходить наружу. Но, пересилив себя, встает и проходит через широкие стеклянные двери.

На улице свежо. Легкие капли всё еще падают на асфальт. Но это всего лишь крохи, лишь напоминания о недавней буре. Солнце светит, и она просто уверена, что где-то там, эти маленькие брызги вместе с солнечным светом уже построили радугу. «После грозы всегда будет радуга. И на небе, и под небом», - вспоминает она слова своей бабушки.
Воздух наполняется грохотом. Это самолет, так и не дождавшись Эннис, уносит того мужчину навстречу долгожданной встрече.
А перед входом, у такси, стоит святой отец. Он, не отрываясь, смотрит на железную птицу. Сам похожий на большую черную птицу. Голубя мира в обличье ворона.
- Я не смогла, - громко говорит она, и мир вокруг начинает расплываться, а глазам становится щекотно.
- Я не смогла.
Шаг.
- Там был человек.
Шаг.
- Которому был дорог его ребенок.
Шаг.
- Как и мне.
Шаг.
- Билет – такая маленькая цена за это.
Дрожащее и щекочущее выливается, катится по щеке. Неожиданно горячее и смывающее все эти месяцы.
Она не выдерживает и утыкается лицом в еще влажную и холодную черную ткань, пахнущую чистотой и деревом, мешая влагу слёз и недавнего дождя.

Эннис мнётся у двери, но совсем недолго. Теперь она точно знает - ей помогают.
Если ты ступил на верную дорогу, то тебя подхватят под руки, закроют от дождя. Тебе просто остается идти.
И она это делает - идёт.
Дом пахнет горем,  одиночеством и винными парами. Она распахивает окно, чтобы выпустить горе и смерть. А впустить весну и зарождающуюся жизнь.
На диване лежит Ренато. Он поднимает руку, чтобы прикрыть уставшие глаза от яркого солнца и замирает. Выдыхает:
- Ты настоящая?
- Более чем, - грустно улыбается женщина, - А еще я беременна.

Уже ночью, она тихо снимает с себя руку спящего мужа, выбирается из кровати и идет за сумкой. А через десять минут сжигает в пепельнице документы на развод.
Зачем сжигать мосты, когда можно сжечь оружие?
[AVA]https://i.pinimg.com/736x/7d/b8/7b/7db87bb2cb0bcf523bfb6dfd688e7590--beautiful-women-beautiful-people.jpg[/AVA]
[NIC]Ennis Guidice[/NIC]