Его комната в приходском доме была ещё меньше, чем та, которую он занимал, служа в соборе. Но такая же светлая, чистая и тем самым кажущаяся более просторной, чем была на самом деле.
Кровать, скамья для молитвы, бюро, стул, небольшой стенной шкаф, пара крючков на стенах с висящими на них распятием и сутаной, две книжные полки. Вот и вся обстановка. Сейчас она была чуть более оживлённой против обычного аскетического порядка с заправленной как по линейке кроватью и выставленными по росту и цвету книгами на полках.
Сумка, в которой уже лежали почти все его аккуратно сложенные вещи, стояла на кровати, рюкзак, который Келлах собирался заполнить книгами, пока что лежал в недрах шкафа. Книги стояли на полках. Открытый футляр с альтом лежал на столе-бюро.
Сам Келлах, всё ещё не сняв сутаны - всё-таки официально время его служения заканчивалось примерно посреди ночи - стоял на коленях перед распятием, висящим на стене, и, опираясь локтями на подставку для рук и упираясь лбом в сплетённые пальцы, молча молился.
Он не думал, не надеялся даже, что этот день дастся ему легко. Он прекрасно понимал всех, кто подошёл к нему после мессы со словами "да как же вы так?", понимал тех, кто молча плюнул ему под ноги, пусть и мысленно всего лишь - он прекрасно видел и понимал чувства людей по выражению их глаз. И, наверное, только стоящий рядом отец Стефан и поддерживал его своим невозмутимым видом в тот момент. Он и Аврора, мысли о которой давали ему мужество отвечать спокойно и с достоинством на все высказанные и не произнесённые в его адрес слова.
Аврора ждала его у себя завтрашним утром - они давно договорились об этом, как-то незаметно, словно сам собой у них решился вопрос с его проживанием в её доме после того, как его служение официально завершится. Он, конечно, мог бы оставаться и дальше жить в приходском доме, пока не найдёт работу, но в какой-то момент Келлах понял, что просто не сможет находиться больше среди этих белых стен. Они не давили на него, он просто больше не чувствовал себя здесь дома. И понимал, что завтра это чувство обострится, он не будет находить себе места, метаться, пока у него окончательно не сорвёт крышу...
Он стоял на коленях неподвижно уже добрых полчаса, не видя и не слыша ничего происходящего вокруг. Экономка зашла позвать его к обеду, но окликнув пару раз просто махнула рукой. Ей было жаль свернувшего с пути истинного. Впрочем, всё тот же отец Стефан весьма недвусмысленно намекнул ей на необходимость держать рот на замке. Отец Стефан был весьма мудрым стариком и знал о жизни уж точно побольше некоторых.
Келлах молился. Так, как привык ещё с раннего детства - просто благодаря Бога за всё, что Он дал ему.

Строго говоря, такой уж необходимости продолжать ходить в сутане не было - вполне достаточно было бы надеть простую рубашку с колораткой. Хотя, и в ней не было нужды - утренняя месса была проведена, остались лишь какие-то мелочи вроде совместного чтения всем клиром молитв литургии часов, и для этого совершенно не была необходима сутана как таковая, достаточно было наличия того самого символа смиренного служения Господу - белого ошейника раба Божьего.
Но сутана... отгораживающая священнослужителя от всего мира, скрывающая его практически с головы до пят, сейчас помогала держаться в этом обособленном мире ему самому, собрать все мысли, всё пережитое за последние годы, вспомнить каждого встреченного им на этой дороге человека. Всех, кого он крестил, венчал или провожал в последний путь. Всех вместе и каждого в отдельности.
Сотни лиц проходили сейчас перед его мысленным взором, о каждом находилось, чего попросить у Бога, и Келлах беззвучно шевелил губами, совершенно отрешившись от всего происходящего вокруг и внутри него, не слыша ничего, кроме звучания собственных мыслей.
И ещё кое чего.
- Здравствуй, Элисон, - голос звучал глухо, словно то самое оцепенение, сковавшее его колени, сцепленные в замок руки с прижатым к ним лбом, добралось и до голосовых связок, не давая им вибрировать, выдавая звук в нужном и привычном диапазоне. - Я надеялся увидеть тебя. Ждал.. Проходи, будь как.. как дома.
Девочка, о которой он молился с самого первого дня их похожего на сказку знакомства, о которой он помнил каждую секунду в эти месяцы, мысли о которой согревали его душу денно и нощно, наконец-то пришла. Пришла к нему. Поговорить? Обвинить? Сказать ему в сотый раз как он не прав?
Парадоксально, но всем сердцем ожидая именно от неё поддержки, он прекрасно понимал, что вот с этой-то стороны он имеет все шансы дождаться лишь обратного. И ведь она не будет неправа в этом. Это он тоже хорошо понимал, и от этого становилось тоскливо.
Ладно хоть с порога проклятиями не засыпала. Хотя и это бы он от неё принял, признавая её правоту.
Нет худшего события для прихода, чем освобождение священника от служения по собственному желанию.
- Мне всегда нравилось твоё "падре Келлах", - у него даже достаточно неплохо получилось изобразить те нотки, то и дело проскальзывающие в лёгком и чётком произношении Элисон, которые всегда выделяли её на фоне его самого и других его знакомых, коренных жителей Килкенни, говорящих с упрямым гаэльским акцентом.
Он хотел выпрямить спину, но получилось только ещё больше опустить плечи, словно его сворачивало клубком. Он вытянул руки, наконец-то оторвав их от разболевшегося уже лба, устало вздохнул и поднял взгляд на распятие на стене. Посмотреть на Элисон он никак не мог решиться - ему казалось, что у него сердце остановится от осуждающего выражения её глаз.
- Знаешь, Эли, - неспешно потерев ладони друг о друга сказал он наконец-то, чуть было не превратив случайную паузу в неловкую. - Я был бы счастлив будь ты моей дочерью. Но ты знаешь это.
Они теперь-то оба прекрасно знали, почему оно так получалось. С той лишь разницей, что теперь Келлах понимал, что, изначально видя в этой девочке лишь свою Мойру, он в результате на самом деле полюбил Элисон именно как Элисон.
- Моё имя ты знаешь, - он неловко усмехнулся чуть поворачивая к ней лицо, но всё ещё не поднимая на неё взгляда. - Я буду рад, если ты решишь его использовать.
По сути дела она ведь могла и не прекращать называть его падре, но объяснять все тонкости положения и снятия сана он сейчас нужным не считал. Потом как-нибудь. Может быть. Если будет такая необходимость - он всё-всё объяснит, все нюансы.

Отредактировано Ceallach Morrigan (2016-02-26 03:36:17)

- Хорошо, - он коротко кивнул, соглашаясь с Элисон. В самом деле - ему это "просто Келлах" тоже уже казалось не совсем его именем. Так его, разве что, мать, дядя, да другие священники и епископы в более приватных разговорах между собой всегда называли. И теперь ещё Аврора. Но с ней было всё совсем иначе. Она ни разу - кажется, действительно, ни разу - не назвала его святым отцом или ещё как-то. Впрочем, это было совсем не важно.
Пока Элисон заходила в его комнату, пока устраивалась на самом краешке его кровати - он краем глаза, конечно же, видел все её чуть скованные движения. Ему тоже было неловко, он не знал как себя вести, что сделать, чтобы разогнать всю эту скованность, чтобы их разговор снова стал спокойным и непринуждённым.
Как раньше.
В результате он с едва слышным вздохом, опираясь ладонью на жалобно скрипнувшую скамью, поднялся с колен, чувствуя как с трудом разгибаются одеревеневшие за время долгой молитвы ноги, коснулся пальцами лба, груди, левого, а затем и правого плеча; чуть склонил голову в почтительном поклоне, прижимая к груди кулак с зажатыми в нём чётками, и сделал шаг к кровати.
Одно было хорошо во всей этой ситуации, что складывалась сейчас - Келлах точно знал, что Элисон не боится его, что он точно может сесть с ней рядом не переживая за то, что это действие она вдруг примет за угрозу своей личности. Привыкание давно состоялось, доверие было заслужено. И пусть сейчас это доверие было подорвано, но то самое чувство безопасности в его близком присутствии, которого он тщательно добивался для Эли большую часть времени их знакомства, так просто пропасть не могло.
Где-то далеко колокол звонко отмерил первую четверть какого-то часа, Келлах сел рядом с Элисон, устраиваясь на кровати вполоборота к ней.
- Спасибо, девочка, - вот сейчас, наконец-то взглянув ей в глаза, он даже смог улыбнуться. Чуть виновато, печально и тепло. Коробочка выскользнула из её пальцев, кувыркнувшись в воздухе скатилась в его ладони, Морриган, стараясь не торопиться, не выронить её снова - теперь уже точно падение закончилось бы на полу, аккуратно открыл её и удивлённо замер, глядя на сувенир, стоящий на ладони.
Слова никак не приходили на ум, все его мысли были заняты хлопьями снега, медленно кружащимися и опадающими на миниатюрные фигурки внутри заполненной глицерином сферы.
Рождество. Это Рождество столько всего изменило. Перемололо как минимум три судьбы в своих жерновах, перевернуло всё с ног на голову и обратно. А потом ещё раз.
- Спасибо, - наконец-то с трудом выдавил он из себя, внезапно крепко обнимая Элисон, словно вкладывая в этот порыв всё, что не мог сейчас выразить словами, теснящимися в горле. Всю благодарность если не за понимание, то хотя бы за попытку его. За такую важную сейчас для него поддержку.
- Извини, - он неожиданно, словно спохватившись, отстранился от неё, тут же поднимаясь с места, кинулся к столу, ставя подарок рядом с занимающим почти всю столешницу альтовым футляром. Тут же резко обернулся обратно, потирая ладонью лоб, утирая лицо и не зная, куда деть руки от охватившего его волнения, сжимая в ладонях чётки, о которых будто совсем забыл.
- Может быть, ты хочешь чай? - опомнился наконец-то, начал соображать хоть что-то. - Я принесу... - уже совсем было ломанувшись в двери Келлах остановился, выжидательно глядя на Элисон - нужен ей этот чай или нет, откуда ему знать. Он и спросил-то о нём сейчас только для того, чтобы говорить и делать хоть что-то, чтобы расшевелить снова всё это замороженное тем рождественским холодом их нормальное общение.
Весна всё равно наступает. И снег тоже рано или поздно начинает таять.

Он кивнул, возвращаясь от дверей к столу, облокотился на него, опираясь ладонями на край столешницы, вцепляясь в старое дерево так, что кажется, будто оно вот-вот заскрипит жалобно. Элисон задаёт такие вопросы, что его кажется вот-вот бросит не то в жар, не то в озноб, но Келлах лишь едва заметно дёрнул плечами.
- Не думаю, Эли, - совершенно честно, посмотрев наконец-то прямо в глаза девушки, отрицательно мотнул головой Келлах. - Дело-то ведь совсем не в том, встретил бы или нет я тебя...
Это он сейчас наконец-то понимает, что та их судьбоносная встреча, звоном колоколов ворвавшаяся в его молитву, совсем не обязательно явилась поворотным моментом в его судьбе. Ускорила, даже возможно запустила какие-то процессы в его голове, но не изменила хода событий.
- Понимаешь, девочка, - у него даже снова получилось чуть улыбнуться, не смотря на то, что кажется даже мышцы лица стянуло судорогой от невозможности подобрать слова и объяснить всё. Вообще ВСЁ. - Призвания бывают разными. Кто-то становится священником, кто-то монахом, кто-то просто досточтимым мирянином. Служить Богу и людям можно ведь совсем по-разному.
Он не помнил. Отчаянно пытался вспомнить, но в голове никак не всплывал момент, когда он решил избрать путь священника. Никак не вспоминались разговоры его с дядей - крёстным и исповедником. И в то же время Келлах совершенно точно мог сказать, что принятие этого решения совсем не было основано на взрыве эмоций. У него было достаточно времени подумать, взвесить все "за" и "против", здраво и трезво подойти к вопросу.
- Мне было бы проще, если бы решение стать священником я принял, утвердив его только на эмоциях, только на своём горе, - он замолчал на минуту, потирая пальцами переносицу и прикрывая глаза - нет, те чувства никуда не делись. Он всё так же безумно скучал и ничуть не меньше любил Аврил и дочь, но теперь было ещё кое-что, что наконец-то оживляло его, заставляло смотреть по сторонам и видеть настоящую жизнь, наполненную красками. - Было бы проще, если бы я вдруг осознал, что эта работа совсем не по мне или что я, например, не верю в Бога так, как следует. Нет. Всё дело в том, что священником я не могу быть именно потому, что...
Он вдруг снова замолчал, чуть отворачиваясь и глядя в пустоту белой стены, задумчиво покусывая губу изнутри.
- Можно быть только лишь или духовным отцом, или просто отцом. Эти понятия порой очень тесно связаны, но всё дело в том, что истинным моим призванием всегда было второе. Мне мало духовного отцовства. Мне нужны мои дети, - поймёт или нет? Всё это настолько просто, что становится невероятно сложным, а потом снова простым, если посмотреть на все хитросплетения призваний внезапно под другим углом. - Это не значит, что я ухожу от церкви или становлюсь другим человеком. Наоборот. Так я смогу служить Богу полноценно и быть собой настоящим. Знакомство с тобой дало мне окончательное понимание того, чего мне остро не хватало в жизни, какую дыру я пытался заполнить дорогой священника. Но всё дело в том, что этот вывод рано или поздно всё равно был бы мной сделан.
Он легко оттолкнулся от стола и медленно опустился на колени перед Элисон, мягко накрывая её ладони своими и глядя ей прямо в лицо.
- Ты замечательная девушка, Элисон Остин, - губы Келлаха дрогнули в улыбке. Оказывается, совсем не сложно было воспринимать Элисон как Элисон, относиться к ней как к дочери, искренне любить, но не считать её кем-то совершенно другим. - Я до конца жизни буду благодарен Господу за то, что встретил тебя.

- Самая крепкая сталь рождается в контрасте безумных температур, бриллианты становятся бесценными только после огранки, - задумчиво начал Келлах и тут же вскинув руку, прижал указательный палец к губам, словно прося Элисон помолчать. - Просто послушай меня. Я ведь знаю, о чём говорю. И ты знаешь, что я это знаю. Я знаю, что такое - потерять надежду. Я знаю, каково это - чувствовать себя не то, что последним человеком, а ублюдком, недостойным ходить по этой земле. Каково это - ненавидеть себя и искать смерти на каждом углу. Я знаю, что такое - не верить в собственные силы, чувствовать как руки опустились и не видеть ничего - абсолютно ничего - впереди.
Это было не легко. Но уже не так невыносимо больно, как в тот, первый раз, в больнице. Он снова выворачивал всего себя, пытаясь образумить дитя, к которому прикипел всей душой. И больно ему теперь было не за себя, а за неё, за всё, что когда-либо с ней произошло, за всё, о чём он догадывался, за всё, о чём он думал тысячи раз, сжимая зубы от клокочущей в груди ярости и едва сдерживая слёзы от осознания собственного бессилия перед лицом пережитого этой девочкой.
- Я не призываю тебя сравнить. Никогда нельзя сравнивать переживания людей - они всегда самые сильные, самые болезненные, самые горькие. Они укрывают душу непроницаемой тьмой, ожесточают сердце, учат прятаться и никогда и никому не показывать того плохого, самого ужасного, что когда-то произошло, - он мягко гладил девичьи кулаки, отчего-то казавшиеся ему сейчас отчаянно маленькими и беспомощными. Он видел сейчас - и отрешённо отмечал про себя этот факт - маленькую испуганную, забитую душевной болью девчонку, маленькую Элисон Остин с медленно пустеющим взглядом. - Я не знаю всего о тебе, Эли. Я могу только предполагать, и эти предположения пугают меня. Ты такая, какая ты есть, благодаря всему, что с тобой происходило, я такой по тем же причинам, мы все такие, потому что с нами всеми происходили разные вещи. Но, Элисон, в каждом из нас есть то, что не видно постороннему человеку с первого взгляда. То, что делает нас любимыми теми людьми, которые внезапно видят это. То, что мы прячем очень глубоко; то, что мы отчаянно оберегаем от чужих глаз. Я не могу быть благодарен тем, кто мучил тебя, кто заставил тебя обрасти этим панцирем. Больше того - я искренне и незамутнённо ненавижу каждого, кто когда-либо делал тебе больно, потому что прощать их - твоё личное дело.
Он тяжело вздохнул, переводя дыхание, обнимая ладонями её руки и прижимаясь лбом ко всё ещё стиснутым кулакам, замирая так на бесконечно долгую минуту.
- Но, девочка моя, под этим панцирем всё ещё жива та хорошая и замечательная Элисон, именно Элисон, которую я - пусть и не сразу - увидел в тебе, которую я полюбил, которая помогла мне. Она рано или поздно окрепнет и выберется, я верю, знаю это. А ты знай, что я всегда помогу тебе. Во всём.

Всё снова и снова возвращалось к началу. Не к самому, в котором было Слово... Хотя и к нему тоже. Всё всегда возвращается и вращается вокруг того самого изначального Слова. Даже у тех, кто не желает этого признавать. Вот только никому не дано знать всей картины. Разве что пророкам, но это ведь уже совсем иная категория людей. Простым смертным не дано ничего кроме страданий.
Его губы болезненно изогнулись, когда Элисон отняла руки, но Келлах лишь на мгновение прикрыл глаза стискивая зубы и слушая. Слушая, вслушиваясь и осознавая, что девчонка, сидящая перед ним, права. Абсолютно и во всём. Так же как и он прав. Абсолютно и во всём. Так же как прав теперь каждый - абсолютно и во всём. Он перешёл из мира истины в мелкие, раздробленные королевства правд и полуправд. Он сам так решил и теперь междоусобные войны на границах этих королевств должны были стать обычным для него делом. Только он так не хотел больше никаких войн...
- Я устал оправдываться, девочка, - едва слышно произнёс Келлах, сложив руки на коленях и бездумно поглаживая медальон на чётках, словно прося помощи у Марии, изображённой на нём. Деревянные бусины с лёгким перестуком прокатывались по пальцам, собираясь в одной ладони и вновь начиная своё лёгкое шелестящее движение в другую. - Я виноват. Я страшно виноват перед всеми. Перед тобой, перед каждым, кого крестил или венчал, перед кем читал проповеди о стремлении к жизни вечной, перед кем преломлял хлеб, - он внезапно прерывисто вздохнул - собственная вина душила его. - Но пойми, Эли, если бы я не сделал этого, я бы остался навечно лицемером и лжецом, который, согрешив... непростительно согрешив в обете, пусть даже и исповедовавшись, просто стал бы делать вид, что продолжает нести ту благодать, которой на самом деле лишился. Это было бы хуже того предательства, что совершил я, попросив об освобождении от обетов и служения.
Возможно, именно такая формулировка его просьбы Святейшему Отцу помогла решить его вопрос так быстро, без разбирательств в церковном суде. Хотя разговоров с епископами всё-таки было немало, но всем он говорил об одном и том же, разными словами, но всё же.
- Я, наверное, даже не в праве просить у тебя прощения за всё, за все разговоры, которые теперь, я понимаю, выглядят лживыми и лицемерными... Я пойму, если ты не сможешь меня простить, - он ведь и правда понимает. Каждого, кто смотрел на него сегодня, каждого из тех, у кого неуловимо менялось выражение лица во время его объявления. Но его решение изначально было направлено на благо каждого из этих людей, пусть и не лежал этот мотив на поверхности. Просто так совпало, что Аврора его не отвергла. - Иногда то хорошее, что мы должны сделать для других, выглядит не очень хорошо.
Он мягко коснулся ладонью тонкого девичьего плеча, словно не решаясь, сомневаясь в том, нужно ли ей такое, хоть немного ободряющее, прикосновение.
- Мы все делаем ошибки. Идеалов не существует, Эли. Но в наших силах хотя бы попытаться сделать кого-нибудь счастливым. Или просто помочь, как угодно, и не важно сколько сил нам придётся на это положить. И не так уж важно, как эта попытка выглядит на посторонний взгляд, главное результат.

Если до этого, последнего момента, хоть какое-то понимание того, что говорит ему эта девочка, в голове Келлаха присутствовало, то сейчас - вот именно сейчас, когда она резко вырвалась от него - он, кажется, перестал понимать вообще всё. Слова о дочери ударили по нему пастушьим кнутом, заставив вздрогнуть и на мгновение закрыть лицо, спрятать его в ладонях, заткнуть рот собственным кулаком, потянуть за сдавивший шею воротник, проглотить чуть было не сорвавшийся с губ стон. Зря он думал, что пережил это - принял, да, но не избыл. Ему ещё тысячу лет отпускать её от себя, переживать до обнуления составляющей горя. Но, чем сильнее его душили слова Элисон, тем чётче, ярче, детальнее он всё-таки мог представить всё то, что она ему говорила.
И вот теперь отчего-то казались дико неуместными простые слова о том, что эта девочка сделала для него, сделала с ним, кем стала для него. Дурацкие, элементарные слова о том, как из заблуждения, из-под мутной пелены ошибки подсознания медленно, но верно прорастает хрупкий росток искренней любви и дружбы, какая бывает, наверное, раз в тысячу лет. Почему-то именно сейчас на него водопадом обрушились все потенциальные обвинения, сопровождавшие их общение всё это время, стал понятен каждый взгляд, который он не замечал раньше. Всплыли в голове разговоры с отцом Кристианом, пытавшимся донести до него, неразумного, как... КАК выглядит со стороны их дружба. И если пока он воспринимал Элисон как дочь - что было, конечно же, тысячу раз не правильно - его мало заботили мысли окружающих, то теперь, когда всё в его голове окончательно сложилось в какую-то гладкую картину, эта самая картина заставила его ужаснуться.
Келлах резко поднялся с колен, поворачиваясь лицом к Элисон, сел на кровать ровно на то место, где только что сидела она, и, зацепив пальцами воротник и впивающуюся в кожу колоратку, застыл, уперев пустой взгляд в пол - куда-то между носков её туфель.
"О, Господи..."
Как нужно было, с какой силой нужно было поверить чужому человеку, по сути легко и просто подпадающему под определение "несущий угрозу", чтобы действительно позволить себе считать его другом, старшим товарищем, а не потенциальным моральным уродом, только и ждущим возможности воплотить наяву свои грязные помыслы.
Его встряхнуло ещё раз, а потом ещё. Его била мелкая, совершенно незаметная со стороны, дрожь - ходуном ходило сердце, рёбра, каждая клетка его тела содрогалась сейчас словно от дикого холода.
- Эли, - очень тихо, на выдохе, одними губами. Келлах медленно поднялся, оттолкнувшись ладонями от постели. Доверие к нему оказалось столь огромным, что ему теперь нужно было свыкнуться с этой мыслью, как-то уложить её в мозаику всей его жизни, найти ей место и жить с ней дальше. - Я, правда, не знаю, что я могу сделать для тебя, как помочь. Просто я хочу, чтобы ты знала, что я сделаю для тебя всё, что в моих силах. Потому что твоё доверие мне очень дорого. Ты мне очень дорога. Я хочу, чтобы ты знала и помнила об этом. Ты не моя дочь, но ты - моя семья. Потому что друзья - это семья, которую мы выбираем сами. Я счастлив быть твоим другом, будучи при этом священником или нет. И самое страшное, что я могу представить себе - потерять это.
Он, кажется, наконец-то понял всё, что она хотела до него донести. Понял, усвоил информацию, распихал по полочкам, укрепляя этим пониманием стены своего нового мира, своего нового дома, найденного в малюсеньком городке, который и на карте-то не сразу углядишь, если не знаешь, где искать. Он хотел только одного сейчас, стоя на расстоянии вытянутой руки от Элисон, - чтобы его новая семья, та, которую он выбрал себе сам, была и оставалась целой как можно дольше. Ну и ещё - совсем малость - чтобы Эли обняла его. Так, как он хотел её сейчас обнять - честно, открыто и тепло. Так, как всегда обнимают друг друга самые настоящие друзья.