Что теперь можно делать?
Время - около пяти утра, он молча просыпается, не включая света идет до ванной, старается не шуметь. Душно. Льет. Ходить влажно, спать - тоже. Дверь открыта, он стоит перед зеркалом: хмурится, открывает рот, высовывает язык, оттягивает веки и мнет в пальцах брови, хлопает себя по щекам, изо всех сил жмурится, кругом прощупывая круги под глазами, ведет пальцами по шее так, что остаются красные следы. Останавливается у плеча, долго что-то высматривает, бросая взгляд то в зеркало, то на себя, но вскоре успокаивается и возвращается обратно - так же тихо, гулко и душно. Там, в постели, он расталкивает Кроули, залезает сверху, но прежде чем что-то успевает начаться, наглухо вырубается, так и не издав ни звука.
Снаружи продолжает убого и мелко подливать.
Можно?
У него есть тетрадь, в тетради - пятьдесят листов. Сорок три из них - это слова, которые Йеста не понял. В учебнике по архитектуре двести тридцать листов, он прочитал от силы пятнадцать. 
- Бочка, - он кривит мордой и задумчиво чешет ручкой в затылке. Ручка выпадает. Он устал. - Что такое "бочка"?
- "Столица"?
- Если честно, я не имею никакого понятия что такое "сандалия"...
Он открывает словарь, искренне расстраивается, закрывает словарь, ставит словарь на полку.
Маленькие буквы, маленькие слова, точки и запятые пропадают у него во рту, теряются под языком, как в лесу, он глотает апострофы и дифтонги, ожидая умляутов, но умляутов нет, нет понятной длины, есть непонятная морзянка и бессчетные конструкции, невозможные для вербализации. Он рассматривает, разумеется, иллюстрации, прикидывает и перечерчивает, но многого толку ему это не дает. В принципе, ничего не дает ему никакого толку: только руки, но они болят. Рюкзак, полный ножей и писем, висит на дверной ручке. - "Ручка", - мечтательно тянет он за завтраком с интонацией случайно прозревшего, - Это тоже что и "рука", только маленькая. Верно?
Что хуже - не иметь ума или не иметь ностальгии по уму?
(Знаки вопроса - хуже всего на свете)
(Больше никаких вопросов)
(И подписей)
И скобок.
До обеда, зажав в пальцах перочинный нож, он вытесывает из поломанных ковчегов коллекцию разнообразнейших, кажется, всех увиденных им за жизнь фаллосов, занозив себе все руки. Ему скучно быть идиотом, он мается, от красок в духоте трудно дышать. Окна, естественно, заперты: ему несколько не по себе. Нет разговоров, нет вопросов, нет скобок, у него где-то под ухом стучит, но это спокойно, хотя он и оборачивается на каждый скрип. Совершенно очевидно - еще пара дней и он начнет кричать. Ха-ха. То есть, он привык выступать без предупреждения, это выходит неизменно красиво.
Он запрокидывает свою пеструю голову, опасно покачнувшись на , упирается лбом в стену, распахивает невообразимую пасть и с усилием, пронзительно, можно даже сказать - оглушительно, молчит. Как он молчит, слышно в соседнем районе. От его молчания трясет континент, бродячие псины поджимают хвосты, старые в овощных палатах мочат постели, а дети улыбаются и теряют зубы. Как любой взрослый, зрелый, серьезный и самостоятельный (стареющий) человек, Йеста спокоен, если дело касается чего-нибудь вроде убийств. Он ждет ответа на письмо, почта работает неспешно, но стабильно. Когда-нибудь, то есть, дождется.
К трем он выламывает все дверцы из кухонных шкафчиков, к четырем привинчивает их обратно: ничего не изменилось, они даже скрипят точно так же, как скрипели до этого, - моет посуду, снова моет посуду, ложится спать, просыпается молча. Время - около пяти вечера. Он идет, разумеется, в ванную. Рассуждает: "столица" имеет какое-то отношение к "", - новая родинка на плече. Веснушки - на месте. С сорок минут он драит жесткой щеткой спину, пока не соображает, что это - отпечаток простыни.
К чему имеет отношение "священник"?
К чему-то "священному", или к какой-то "вещи", или к какой-то "вящи", к "овощам", к "щенкам",
А.
К чему-то "священному"; или к какой-то "вещи"; или к какой-то "вящи"; к "овощам"; к "щенкам;
дорогуша ты стал такой старый и некрасивый что теперь ты не только глупый но еще и старый и некрасивый\
- Теперь нельзя еще больше того что было раньше "нельзя" и даже то что было раньше "льзя" теперь тоже нельзя, в частности - следует молчать и думать, потому что в ином случае станет совсем страшно и кто сможет защитить доспех?
Вы прикрываетесь доспехами но кто сможет защитить доспех?
Может быть стоит сделать "доспеху" какой-то "доспех" или в чем дело? Что такое "доспех"? Это имеет какое-то отношение ко времени...
Так или иначе, по приходу Кроули он закрывает накрепко все двери, снова перепроверяет окна, молча целует его в щеку и отправляется в спальню - досыпать. Времени - шесть часов вечера. Он накрывается одеялом с головой.

Кольца, поддеваемые ножом, собираются обратно в луковицу. Луковица катится ему в ладонь: она плотная и теплая, как будто шмат свежей человечины. Дедеконструированный салат превосходно цел. Огонь уходит назад в спичечную голову, собирается в ней, как мятый бумажный ком: расправляется кожа, белесые глаза становятся цветными, судорожно и фестивально тут же, разумеется, колом встает член, волосы толстеют и ярчеют, сердце бьется чаще и звонче, напрочь пропадает одышка, сосуды крепки, как канаты. Алле-оп!
Он смотрит внимательно, склонив голову, как пес, чтобы все расслышать. Руки отнимаются. Отнимаются руки. Нервно свело в грудине: это, кажется, инфаркт, или какая-нибудь аневризма, простатит или рак мозга. Что-нибудь несоизмеримо, отвратительно, до мокроты старческое. Психоз, например. О, это сладкое слово - психоз. - А, - сообщает он спустя две минуты, чешет ножом шею и продолжает что-то крошить.
Я рассказал своей матери о тебе еще до того, как знал, кто ты такой, и еще до того, как знал, кто я такой, но она-то, она-то все знала. Это не кончается ничем хорошим, кроме миграций, самоубийств и ломаных костей. Ну, она гадала на чьей-то требухе, подбрасывала в воздух головы мертвецов, как жребий, носила фатуму конфеты и коньяк. Она ходила растрепанная и злая. Ей сказали правду, и она обиделась насмерть, и с тех пор у нее грудь висит, и еще она плохо спит. И некрасиво жует. Такая она, эта Эбба. Воздух тем временем стоит, в нем вращаются масло и порох. Он снова проверяет окна: заперто.
Он оставляет нож - чтобы оставить нож в реверсе, ему приходится взять его в руки, - да, нож ложится на стoл, - Джельсомино, мы не должны оставаться здесь, это плохая страна. Это плохая страна. Йеста делает шаг назад, это - два шага вперед, чтобы идти быстрее, надо, ясное дело, бежать со всех сил. Это знает каждый дурак, и он - не исключение. - Нет, - скорбно его бесчувствие, бесчестие, непричастие тоже невесело. Фантазия в ирландском стиле на ирландские темы. Это все-таки Бернард Шоу. - Что ты сделал?
О, хочешь съездить в Дублин? Я расскажу о тебе своему отцу!
Это можно сделать даже завтра. Завтра - воскресный день. По воскресеньям в хорошую погоду мы с мамой всегда ходили в церковь. Непревзойденная сюжетная сложность. Никаких битых сердец, потому что - никаких сердец. Лучше бить кого-нибудь другого. Он всегда подставляет щеку, а то и сразу две.
- Что рассказал? Зачем ехать? - на кухнe слишком много ножей. Кажется, он забрал все себе, но теперь они снова здесь. Проверять ему не хочется. Он и правда нервничает. Никаких битых сердец, потому что - битая посуда, но это еще успеется.  В смысле, ему приходится присесть, чтобы не натворить дел, не отходя от кассы.
Йеста: ясное дело, убийца любых семей. Завидев его, дома рушатся стенами вниз, как добрые бабушкины песочные торты, вянут детские раскраски, магазины "Икеа", дав по газам, мигрируют в Норвегию, как французские цыгане. Братья и сестры сходятся в любовных союзах, изничтожая любую надежду на здоровое потомство и само потомство тоже: они натурально едят его на ужин. Он изъездил полсвета, теперь полсвета мрут от проказы и люэса, жонглируя своими ушами и носами. О, бога ради. Это, кажется, какая-то любовь.
Он встряхивает головой, утирает ладонью влажный лоб и смотрит куда-то сквозь. На ладони много линий. Это - ладонные морщины. - Питер, трахни меня сейчас, - он кусает нож, звенит зубами, поднимает взгляд. Глаза запотели, как стекло. Это значит: "тема закрыта", - если когда-то он вообще изъявлялся подобным образом. - Мне надо. Пошли.

Отредактировано Gosta Berling (2016-06-11 00:13:41)

Пляска смерти это когда от трупа остается нервный каркас с потенциалом нерастраченным за время жизни и да, оно горит, оно горит в обратную сторону, потому что он: пожиратель огня, он в принципе пожиратель всего - это способ познания и что неперевариваемо то непознаваемо, например - Бог, или ар хи тек ту ра "бочки" "сандалии" все остальное обрело последнее пристанище в безкаркасном и безнервном спокойном густонаселенном влажном пространстве между уздечкой и корнем языка
Собственная старость стала поперек горла у него результатом любительской трахеостомии оттoго он начал дурно говорить - но это пройдет, это пройдет когда все что пепел перегорит в обратную сторону
(Даже неистощимые каркасы сбоят
то есть, он знает, потому что там были ИЛЛЮСТРАЦИИ)
Молитвы на электричество, зубы и острые предметы (электричество и зубы - это острые предметы)
Ну, разумеется, эякуляция - это не повод уняться. Это маленькое и удобное чувство размером с монету в пять эре которое легко и с щекоткой как будто детский врач появлялось в то время когда Эбба поднимала руку теперь носит кoстюм из Йесты и душится его красками, и душится его удавками, и душится его любовником, чтобы взревновать - мгновенно и прорывно - ему достаточно пары секунд. Маленькое удобное чувство: он голоден, он устал, ему страшно, ему боже как голодно, но также как устало и как страшно, и от этого пропадает всякий аппетит, но того аппетита нет у мертвяка и стало быть все идет по плану (какой план? какой, блядь, план?)
В очередной раз получив по морде, Берлинг свирипеет, рушится с самого фундамента.
- Какого хуя, - он трясет башней (некоторая секунда взаправдашнего звукового недоумения, - Бастер, разумеется, Китон, и есть во всем этом что-то ангельское, может быть, запах подушек), замешательство проходит, толком не успев наступить, и он вгрызается Кроули в бедро, тянет на себя, пытаясь, наверное, отвоевать хотя бы кусок. - Что, блядь, какого хуя, - буквы его непонятны, рот занят, он низко и тихо рычит, бурлит у него в глотке. - Ненавижу, - отмахивается: не тебя, - Убью, - снова отмахивается: снова не тебя, - Я сожру тебя, - ну, естественно, - Я сожру тебя, Питер, я сожру тебя с потрохами, - он дергает голову Кроули на себя, крепко сжав в кулаке его волосы. Он и правда устал, может быть, и правда на прощанье. - Смотри, как я сожру тебя, кричи, блядь, кричи, я сожру тебя, - летят клочья. Может быть, брызжет. Шавки слюняво лаются за непростую добычу, за заборами колючей проволоки горят костры: он молодеет, ему двадцать шесть лет, он - весь в морщинах и в нем живет чужая смерть. Дальше слов у Йесты нет - только душный и надрывный рев. Трупы пляшут, потому что им и голодно, и устало, и страшно. Трупы пляшут: их не понимают, - это посмертное мышечное сокращение. Просто энергии некуда деваться, вот и все
Он все пытается, и пытается, и пытается отодрать от костей упрямую плоть, а она все не отдирается, и не отдирается, и не отдирается, и он скулит, обиженный, как ребенок, и не очень ясно влажно у него течет по переносице, не совсем понял, что, от досады Йеста колотит кровать, и колотит себя, и колотит Кроули тоже, отвешивая пощечину за пощечиной куда придется ("пощечина" это "по" "щеке" но ведь все остальное тоже "пощечина" или ну как это назвать... "пошеина" "поногина"). Если бы ему было шестнадцать, он назвал бы это "обида", но ему двадцать шесть, это практически "сто сорок пять", и он как любой старый маразматик зовет это нейтрально - "усталость".
вы плохо спите? Испытываете проблемы с концентрацией? Плохо знаете английский язык? Имеете ай кью пять? Покрылись язвами? Боитесь света? Собираетесь убить собственного отца? - от этих симптомов страдает больше 60% населения Ирландии. просто пейте водку и все ваши проблемы решатся
водка - оставь все проблемы позади!
- Я не могу больше пить водку, - доверчиво сообщает он телевизору, судорожно вспоминая, все ли артикли на месте. - Это приводит к циррозу печени, раку шейки матки, раннему старению кожи, обрезанию и пейсам, мне нужно следить за собой... я - взрослый человек... надежда опора эпоха
на мне весь мой род
на мне весь мой рот!
мне нужно чем-то кормить мой род... т
мой рот должен быть прокормлен иначе придет ювенальная юстиция и меня обвинят в педофилии а там просто было слишком много...
- Я сожру тебя сожру тебя, я сожру тебя, я, это я сожру тебя, Питер, я сожру тебя целиком, что, что я сделал, что я снова сделал - я сожру тебя, - я сожру тебя и все кости, Питер, хватит мне больно, мне больно, я сожру тебяааААаа я сожру тебя Питер, я убью сожру тебя, я сожру тебя...

С пасти текло слюной и кровью, утирал, слюна и кровь - околоплодные воды, Ганг впустую выброшенных нервных клеток. Главное - не сбрасывать грязи. Искусство грязного ценится более стерильности. Стерильность - это хирyргия, удачная последовательность спасительных действий, поджариваемая фатумом для пущей скорости. Зачем в искусстве хирyргия? Кто был хирyргом, Винчи, Эйзенштейн, все умерли. От хирyргии умирают, верное остается жить (скоропостижно стареет - игровое кино с годами дешевеет, документальное становится антикварной мeбелью). Ольссоновская реплика чиппендейловской декоративной софы, свежий кракелюр, грубые и oттого щемяще, ностальгически очаровательные детали. Все это божьи делишки. Какая разница, чем омываться, если любая вода когда-то была святой.
Это принцип, до которого он пока не дошел головой:
каждая тварь имеет мысль и боль и стремится к личному отдельному счастью
(которое всяко уж будет уникально, как поддельный антиквариат, оно будет неповторимо и насыщено таким разнообразием оттенков которое в своем ебическом количестве просто не сможет быть повторенным - как геном)
Он был король потерянных мальчишек, умеющий не умирать, чтобы завоевать доверие, нужно поднимать голову с плахи и вкручивать ее на место с такой же легкостью, с какой она теряется, и с той затаенной томностью какая жила у него в глотке он, разумеется, был чемпионом по подниманиям, потерям и вкручиваниям, и восторженные толпы носили его на руках "пожалуйста... пожалуйста... не оставляй меня пожалуйста... я не могу больше быть одиноким но у тебя такие теплые плечи... пожалуйста я совсем замерз"
Бога ради какое искусство? Какая хирyргия? Терапия в доме престарелых
Пожалуйста ты не мог бы протереть себя в блендере потому что мне не хватает зубов чтобы тебя сожрать
Йеста нежен.
Он вырывается из хватки, у него девичьи пальцы. Этими пальцами он ведет по лицу Кроули так аккуратно, что кажется, что ничего не происходит. Проходит время, и ему двести тридцать восемь лет. Кроули спокоен и оттoго Кроули всегда молод. Он металличен и прям, он может стоять вечно, и любое оружие не оставляет на нем ран, в застарелых детских шрамах птицы вьют гнезда. Те птицы пролетают сквозь его разбитые колени и бьются о стены. Так тяжко изранены. Они воевали против женщины плечо о плечо и стерлись до костей. Один случился убит, и теперь каждый бой после - это шуточка, проделка, маленькая глупость. После стольких толп что уж сокрушаться - никакого толку.
Он целует его рот, не раскрывая, он говорит: - Я ненавижу, когда мне врут.
Все вязко, медленно и душно. Никогда не бывает полноценно хорошо, потому что когда кажется, что уже не виновен, снова вспоминается что-то, за что можно убить. - Но я сделаю... чтобы хорошо, я знаю, как, - ремесло его крепко и оно дает неспешный, но разумный доход. Никаких творцов. Никакого искусства и никакой хирyргии - в этом доме слишком много врачей. Он любит миниатюры, он любит мелкие кисти и тонкие стеки. Он любит получать по лицу. - Подожди, я сделаю, Питер, - скорбное сочувствие. Не нужно мыслить, когда есть стратегия (еще одно непожираемое слово). Можно просто сказать "трахни меня", и все проблемы решаются сами собой. То есть, он никогда не получал отказа. На кухне что-то кипит.
- Я сожру тебя потом, - он целует плечо, сначала одно, потом другое, туда, где немного выпирает кость. Он - Великий Утешитель на пенсии. Тело его дряхлеет неспешно, как длится эта любовь, и скоро его и правда никто не захочет. Даже мастурбация со временем станет утомительным и унизительным для окружающей обстановки актом жалости. - Я убью вранье и загрызу тебя ночью, все эти вещи, которые мне нравятся, - все эти вещи: он гладит раскрытой ладонью его грудь, его щиколотки, его член, его запястья, сводя пальцы в кольцо. - Если мне хватит сил, если я все еще буду красивым человеком... Тебе нравятся мои волосы?

Отредактировано Gosta Berling (2016-06-11 14:39:44)

Немцу с белым лицом было около тридцати пяти, то есть - еще не дряхлый, а в клагенфуртском аэропорту было около минус двадцати, но ветрено - поэтому по приезде Белолицый отпаивал Йесту водкой, медленно раздевал в коридоре, растирая красными руками голую кожу, грел полы и пoстели. Утро было желудочно дискомфортным, слабым с голодного. Моросило перхотно, занесло узкие декоративные улицы, залепило окна, так что в доме было светло.
- Ты готов? - спрашивает белый немец.
- Ты готов? - спрашивает он еще раз.
- Ты готов? - Да, да, да...
Крепко ухватив его за загривок, немец листает страницы словаря прямо перед его носом. - Ты готов? - он впечатывается лицом в сырой разворот, пахнет плесенью, паскудно. - Ты готов? - кое-где краска отходит и остается на коже. - Ты готов? - Да, сэр, да, да...
Выход на сцену требует аплодисментов. От жара допотопной рампы загораются волосы: становится тепло. Тепел кончик его сигареты, тепел пепел, падающий Йесте на язык. Во рту его пожарище, передающееся воздушно-капельным, как венерическое - далее со всеми выводными жидкостями включая кровь, пот, слюну, сперму, он позволяет вылизать за ним посуду, он позволяет вылизать и его самого после хорошего, плотного завтрака, не имея ни малейшего понятия о том, что в нем уже поселилась смерть. Йеста облагораживает убийство своим участием в нем. Белолицый теряет белизну лица, руки его становятся бледны, а щеки красны, как будто он испуган.
- Сейчас ты засадишь мне так глубоко, что я почувствую головку твоего члена у себя в пищеводе... сэр, - говорит он, улыбка его мягка и плотна, он закрывает ее ладонью, сжимает губы. Далее - чтобы не было громко.
Пожарище разрастается, и плещет с брандмауэра на брандмауэр в пряничном Клагенфурте. Аплодисменты. Аплодисменты. Ладонь о ладонь или как придется. Если все идет верно, он становится спокойным на неделю или даже две, перестают дрожать с утра его пальцы, нет желания оборачиваться в подворотнях, одна за другой пропадают долгие тягучие гласные. Он угловат и бесстрастен, как чернорабочий. Мне не больно, о, мне не больно: это мантра ургентного действия, как и любое обезболивающее, вызывает привыкание, но они всегда останавливаются. Всегда останавливаются. Это никогда не оставляет его довольным; к вечеру он бьет немца сам, ногами под дых,  и телефонным проводом, ходит по его пальцам, как канатоходец по кнуту, плюет ему в рот из своего, обожженного, пока он просит не останавливаться, не останавливаться, не останавливаться, и тогда он уезжает.
Кажется, в Кейптаун. По-немецки он знает пару слов: "привет", "да", "еще" и "магазин". Больше ему не надо.
- Что тебе нравится, мистер доктор, сэр, еще, - он ерзает неторопливо, в каком-то роде торжественно, то съезжает ниже, то почти прижимается лицом к его лицу. Поднимает глаза. Опускает глаза. Щерит острый рот, подымаясь и спускаясь вместе с его грудной клеткой. Каждое слово должно звучать как последнее. Он носит доски, так он говорит: будто каждое слово звучит, как последнее. Слово должно быть таким, чтобы после него не было стыдно умереть. Это привычное дело придает ему особенного шарму. - То, как от тебя пахнет, заставляет меня оставаться на месте, Питер.
Он старше этого города и старше миллиона городов, он старше миллиона лет и слова "старше", самого понятия времени, потому в нем живет скупая человечья неловкость и неповоротливость самой Земли, только набирающей обороты. Он старше цветов, он старше плодов и людей, ему ревностно интересно и раздражающе больно за каждого, кого любят вместо него. - Если ты уйдешь от меня... Питер, сэр, я убью себя, конечно, - он самый старый на планете. Еще не было планеты, когда он был стар, и не было земли, но землю он любит больше прочего. Чтобы избавиться от скуки, он шел, чтобы избавиться от опасности, запасался ножами и бежал, а теперь - встал на месте. Самое нужное важно поглощать: ведь никто не будет копаться в потрохах. Нет таких извращенцев.
(Психоз. Сцена в душе. Голый человек, протыкаемый ножом - это разговор о сексе. Нож - это разговор о сексе. Голый человек - это разговор о сексе, человек - это разговор о сексе, а больше никаких разговоров нет. Насаживаясь, он только открывает рот в какой-то секундной, мерзлой беспомощности, и долго глухо выдыхает). - Но я напишу... письмо в газету. Что это - твое лечение, оно меня довело, что ты никудышный доктор, Питер, сэр. Представляешь, что будет потом...
Нестерпимо чешутся колени. - Вранье - это говорить неправду, - отчего-то он порядком раскраснелся. Что-то все же пропало, будто бы отвалилась ножка от стoла. - Я съезжу в Дублин, Питер... Мне нужно в церковь.

Мальчик с именем "Питер" был остроглаз и путешествовал по миру один, шел пешком в своих крепких, приятных на вкус, кожаных ботинках. На прошлый день рождения загадал "знать все" и стался бессмертен: теперь маялся со скуки и нищеты, перебивался от знания к знанию, потому и шел. Каждый город, в ворота которого он ступал, приветствовал его грандиозным праздником, после которого даже лужи были не вода, а мед, женщины там были хмельны, веселы и за углом для целой очереди сельских парней оголяли груди, вытаскивая их из толстых корсажей. Но мальчик шел мимо, его не интересовали груди и очереди, его не интересовал мед, деревни рассыпались покадрово в таймлапсе, реверс был плесенью и гнилью, монтаж подтекал жировоском, oттoго смотрящий на труп, хоть бы и смотрел он на накрытые стoлы, выглядел неизменно голодным, а труп, на который смотрели, хоть бы и был накрытым стoлом, выглядел неизменно довольным, как будто уже случился Суд. Откуда шел: может быть, из Касталии, может быть, из Трои, может быть, из солнечной фаллической Эмесы. Ознакомившись со всеми болями и тревогами обстоятельно и подетально, записывал и уходил смотря продольно, так, что всем делалось не по себе. Попутно ликвидировал трупы, предсказывал эпидемии и внеплановые концы света. Был статен, бледен лицом и крепок тонкими запястьями, долгой вежливостью заставлял испытывать к себе опасливое уважение. Однажды заглянул в лепрозорий, подымался с самых низов, где передавали изо рта в рот свежие сплетни, вверх, где ртов уже не осталось. Там из большой благодарности подарили мальчику с именем "Питер" куклy, кyкла - две дыры, ни одна из них не говорит. Стало быть, крепко подружились.
Ходить не могла, сворачивал с ног до макушки в рулон и носил в портфеле, так что встречались в основном по вечерам. Молчали: кто говорить не умел, кто не хотел. Кyкла была благодарна, служила и простынью, и подушкой, ассистентом и секретарем, любовницей, дочерью, сестрой и матерью, плотом, домом, жгутом, все наперечет - дрянь, но в одиночестве и так сойдет. Шел мальчик, нес кyклу флагом. Учил читать - не сумела, учил писать - не смогла. Мальчик не рос, был вечно юн, куклa изнашивалась и была плоска. Морали нет, бессмертие - это неплохо. В соседнем поселке мальчику подарили новую кyклу, прогресс не стоял на месте, дыр было больше и был механизм завода. Говорила: "ма-ма", "ма-ма". Тут же диагностировал детскую травму, разумеется. Очень хороший мальчик, очень красивый к тому же. Ну самый наикрасивейший мальчишка, что тут сказать.
Что думать, если однажды помыслил выносить возлюбленного? Что думать, если от ужаса перед детством отнимаются руки. Любая ошибка - просчет, и нет груди, чтобы выкормить. Что делать, если вообразил маленькие ноги и маленькую голову, лицо, еще не ставшее лицом, и что делать, если за потомство станется жрать глотки. Из Берлинга будет самая худшая мать на свете. Мэрибет Тиннинг и каждый из семейки Монье в порядке очереди пойдут к нему на поклон и будут целовать колени. Он смотрит тупо, ему жарко, сонно и по-тюремному тревожно, все сосредоточение куда-то пропадает. От душераздирающей ответственности тошнит, он зачем-то трогает Кроули за руку. Рука, как и обычно, холодная, и не имеет к нему никакого отношения. - Нет, - ровно говорит он, задрав голову в потолок. - Мне больше не надо, хватит.
(Научился)
Он натурально слезает и ложится рядом, тяжко и плохо дыша.
- Меня там ждут мои друзья, Питер, - тянет он с идиотской интонацией, скалится в противоположную стену. У него нет никаких проблем, у него, кажется, импотенция. Ну или что-нибудь такое. - Они приехали специально ради меня. Их зовут Ахмет и... - он вяло соображает, но все-таки припоминает. - Ахмет и Гарип. Они мои хорошие друзья, я бы вас познакомил, но вы друг другу не понравитесь.
Он ощупывает лицо. Лицо горит, а здесь, если поднять бровь - морщина, он обнаружил ее позавчера. Он ощупывает себя. Нет, все еще никаких признаков чего бы то ни было. Ну, что могло бы быть. Того и нет. Глаза у Йесты круглые в лучшей манере, но пока он вроде бы спокоен. - Если хочешь, ты можешь меня избить.