Его Преосвященство Келлах Морриган, ещё толком не привыкший к такому к себе обращению, вторую неделю торчал в Дублине, практически непрерывно общаясь с приличным количеством иных Преосвященств, собравшихся в столице благословенной Эйре на междиоцезальную встречу.
Непрерывные заседания, обсуждения всех и всяческих вопросов, начиная от статистики крещений и заканчивая бюджетом, уже практически в печёнках у него засели. Но сбегать от ответственности, как бы ему ни хотелось засунуть голову в песок и сделать вид, что он пока не готов к такому нападению со всех сторон, Келлах Морриган не привык.
Больше заседаний его мутило от постоянной необходимости переодеваться из сутаны в сутану: парадная дзимарра - сутана с пелериной и лиловой отделкой и такими же лиловыми пуговицами - сменялась на простой чёрный костюм и рубашкой с римским воротником и колораткой или дополнялась парадной мантией; потом наступало время очередной торжественной литургии и приходилось влезать в литургическое облачение, в котором летом уже было, мягко говоря, жарковато порой. Келлах уже несколько раз всерьёз обдумывал возможность собственного сумасшествия от всей это бесконечной вереницы всего подряд.
Состояние его усугублялось тем, что он так и не оправился до конца от пасхальных событий - то ли сильный стресс давал о себе знать, то ли действительно благословение Божие на него снизошло, но раны от гвоздей на его руках и ногах всё никак не заживали до конца. Хуже всего было то, что ему не очень-то удавалось прятать руки от окружающих его людей - он пробовал носить перчатки, но ткань натирала и без того слишком медленно рубцующиеся раны, принося ему только больше страданий. Так что Келлаху приходилось прикрывать ладони рукавами пиджака или сутаны, или по поводу и без надевать мантию-феррайоло - уж там-то руки спрятать было достаточно легко.
Больше чем практически постоянная и оттого уже почти привычная саднящая боль неудобства ему приносили чрезмерно страдающие склонностью к мистицизму "коллеги по цеху" - в самом деле, он ещё не привык к тому, что люди то и дело целуют его епископский перстень, а тут епископы старше его на добрые три десятка лет чуть ли не колени преклоняют в истовом желании приложиться к его ранам, подобным ранам Христа.
Неудивительно, что при таком раскладе, когда не было возможности минимизировать общение и почитание собственной скромной персоны в не таких уж узких кругах, Келлах искал любой мало-мальской возможности исчезнуть из собора или приходского дома хотя бы на несколько минут - глотнуть свежего воздуха и относительной тишины.
В первую же неделю он облюбовал небольшое кафе с несколькими столиками на открытой террасе неподалёку от собора Святой Марии - в случае чего ему хватало буквально пятнадцати-двадцати минут, чтобы явиться в курию и сделать вид, что именно тут он и был всё это время практически не отлучаясь.
А сегодня у него внезапно образовалось чуть больше свободного времени - половина епископов разъехалась по своим родным приходам для празднования Торжества Тела и Крови Христа, а Келлах остался в Дублине, наконец-то сняв всё парадно-выходное одеяние, запихнув подальше в чемодан лиловую пиуску и надев обычный костюм и белую рубашку с колораткой.. Кроме дел диоцезальных в Дублине у него был ещё и личный интерес - закравшиеся в его голову более полугода назад подозрения об истинных причинах гибели его Аврил требовали самого тщательного анализа. А так же нескольких встреч со старыми знакомыми. Выводы оказались неутешительными. Никто не подтверждал его версии на сто процентов, но тем не менее картина для него была теперь вполне ясна - Аврил действительно собирались убрать. И убрали...
Келлах сидел за угловым столиком, у самой стены дома, опираясь плечом на старую кирпичную кладку, вытянув ноги, скрестив руки на груди и закрыв глаза. Так думалось легче всего, да и поза не предполагала необходимости часто шевелиться, что было весьма отрадным фактом: меньше движений - меньше боли и больше размеренно текущих мыслей.

Отредактировано Ceallach Morrigan (2017-02-20 20:16:21)

Усталость последних дней навалилась неожиданно, по всей видимости почуяв, что вот сейчас человеческий организм расслабится и потеряет бдительность. Келлаху не нужно было торопиться на Святую Мессу, в которой просто обязан был участвовать весь их конклав. Официально его вообще могло не быть в Дублине, так что поприсутствовав на утренней мессе в качестве сопредстоятеля, Морриган благополучно сбежал из курии отдыхать от всех и всего в то самое кафе.
Перед ним уже который час стыла неизменная чашка чая - Келлах не заморачивался заказом, а официанты и не думали его трогать лишний раз, как-то понимая, что ему требовался хоть какой-то укромный уголок. Благо, раз за разом на каждое скромное обращение за благословением или с каким бы то ни было вопросом Его Преосвященство Морриган неизменно и спокойно отзывался так, словно обращающиеся к нему люди не доставляли ему никакого дискомфорта.
Но каждое лишнее движение отзывалось в нём болью - тупой, глухой саднящей болью. И это порой слишком ярко отражалось на его лице и без того измождённом долгой болезнью.
А ещё Келлах скучал по Килкенни. Маленький город так быстро угнездился в его сердце, что оставалось только диву даваться. Перспектива остаться там до конца дней стала последним плюсом в пользу его епископского чина. Слишком многое его теперь связывало с эти городом и его окрестностями. Килкенни снился ему почти каждый день последнюю неделю. А Дублин почти опротивел своим шумом и гомоном. Только в одном месте он теперь чувствовал себя как дома. "Как дома" - это давно уже стало "как в Килкенни". И этим местом был тот самый столик в дальнем углу открытой террасы кафе.
Старая кирпичная кладка приятно грела плечо, Келлах не заметил как в какой-то момент прислонился к стене и головой, проваливаясь в некое подобие дремоты. Шум улицы и гомон народа слился в один ровных звук, плавно отошедший на периферию сознания, а перед глазами Морригана плавно проплывали воды Нор, серые стены замка Килкенни, такие же серые стены собора и церкви святого Каниса. В какой-то момент ему даже показалось, что он чувствует какой-то знакомый запах, вроде запаха можжевельника - одного из самых ароматных видов древесины.
Нэсса Уэлш, теперь Фланнаган, слишком неожиданно возникла в его сне больше похожем на какую-то поверхностную полудрёму. Он даже успел подумать с сожалением, что вот сейчас она как обычно просто ускользнёт, не оставив ему ничего, кроме смутного образа. Нэсс он не видел с самого их венчания с Финном.
И это было... он до сих пор не мог подобрать этому определения. Определения тому, что он чувствовал к ней. Не только благодарность за ребёнка. Это всё появилось позже. С самого начала он ощущал какую-то странную тоску по ней - словно тогда, вместе с захлопнувшейся за его спиной дверью, в нём что-то оборвалось, что-то вырвалось из его жизни, из его души, и это "что-то" теперь невозможно было вернуть. Только рядом с ней ему становилось легче - дышать, жить, молчать, смотреть на неё украдкой, ловя каждую эмоцию, каждое её движение. Поэтому он и таскался к ней со всеми этими заказами как можно чаще...
Заказы... В мастерскую он вернуться сможет теперь не скоро - инструменты надо как-то держать в руках, а боль в этих самых конечностях порой доходила до того, что он и чашку чая удержать в пальцах не мог, что уж тут говорить о работе резчика по дереву.
Какой-то звук, внезапно довольно отличающийся от тех, что окутывали его в полудрёме, вырвал его из этого расслабленного состояния, заставив медленно открыть глаза и обвести взглядом пространство вокруг себя.
- Нэсс? - он резко дёрнулся, внезапно понимая, что она не снится ему, а стоит перед ним вживую. Подобрал ноги в попытке быстро подняться ей навстречу, неосмотрительно опёрся ладонью на стол и только потом ощутил шарахнувшую по всем нервам боль. Со сдавленным болезненным стоном, морщась от пульсирующей в ладонях и ногах боли он рухнул обратно на стул, хватая салфетку со стола и промакивая вновь начавшие сочиться сукровицей раны на тыльной стороне ладоней.
- Простите, - постоянная боль настолько измотала его за последнее время, что даже голос его стал чуть ли не на несколько тонов тише. Он снова поднялся на ноги, на этот раз максимально осторожно, старательно сдерживая пытающуюся выползти на лицо гримасу боли. Отодвинул стул, помогая Нэсс устроиться на нём, и так же осторожно сел обратно, вглядываясь в её лицо, отмечая про себя каждое изменение в нём. - Как вы здесь оказались? Что привело вас в Дублин?

Одному Богу известно каких усилий ему стоило держать себя в руках рядом с ней. Не смотреть в глаза слишком пристально, не блуждать взглядом по лицу, останавливаясь на мягких губах, следить даже за своим дыханием, успокаивать срывающееся в галоп сердце... Каждый запрет самому себе висел на его плечах цепями, придавливая его к земле всей этой непереносимой тяжестью бытия. Держаться ему помогало одно - понимая, что нарушил одну данную клятву, он считал, что хотя бы другую, новую, данную Финну, он обязан сдержать во что бы то ни стало.
Он старался не думать, сколько лет ему ещё предстоит прожить вот так - постоянно запирая рядом с ней в самом себе себя живого, настоящего. И с каким-то почти наслаждением понимал, что отмеренный ему срок будет гораздо меньше, чем ему самому хотелось бы.
Ему хотелось касаться её, обнимать, проводить ладонью по волосам, приглаживая их. И он бы мог делать всё это, если бы относился к ней проще - как к любой женщине или девушке в своём приходе. Так же мягко, по-доброму, спокойно, обнимая совершенно нейтрально.
Нейтрально.
Вот этой нейтральности у него к ней и не было. С самого первого прикосновения, следствием которого теперь был вот этот круглый живот, к которому снова и снова возвращался его взгляд.
- Как? - он словно не услышал её слов, замерев в тот момент, когда её пальцы коснулись его руки. Он даже дыхание задержал, инстинктивно спасаясь от новой вспышки боли. Но... ничего не было, кроме ощущения лёгкого прикосновения. Ему даже зубы пришлось сжать, чувствуя как по скулам гуляют желваки.
Вся эта круговерть отношений, слов, чувств, не имеющих возможности выплеснуться наружу, скрытых под штукатуркой выглаженной годами вежливости, сейчас кипела раскалённой лавой под его кожей. Ему хотелось вскочить заорать, разбить что-нибудь, сломать самого себя, этот дурацкий прикипевший к нему панцирь...
Но.
- Что говорит Финнла? - хотя бы со стороны этот разговор должен быть нейтральным. Никто не должен видеть и знать, что сейчас творится внутри него. Никто не должен касаться его персонального ада. Ему вдруг внезапно кажется весьма символичными события последних двух месяцев - он почти взошёл на Голгофу, почти умер на кресте и теперь медленно, но верно спускается в преисподнюю.
И на самом деле ему вот прямо сейчас плевать, что там говорит Фланаган по поводу количества детей, что носит под сердцем его жена. Его законная жена. Которую он любит настолько, что готов принять чужих детей как своих. Только вот все они знают, чьи это на самом деле дети.
И вот только сейчас в нём прорывается что-то его настоящее - вся нерастраченная им любовь, нежность, которую он не может позволить испытывать к этой женщине, но не к детям... не к их детям.
- Нэсс... - он судорожно сглатывает, поднимая на неё лихорадочно блестящие глаза. Его потряхивает от того раздрая, что царит сейчас в его душе, от всех этих противоречий, рвущих его на части - можно, нельзя, должен, не имеет права - а он даже руки в кулаки сжать не может, чтобы скрыть эту дрожь. Он чуть придвигается к ней прямо так, на стуле, не обращая внимания на душераздирающий скрип металла по булыжникам тротуара, который заменяет пол кафе. Несмело протягивает руку, почти касаясь кончиками пальцев её живота.
- Можно? - и больше всего он, уже практически касаясь живота ладонью, боится сейчас того, что она скажет "нет".

Её слова добираются до его сознания уже потом, когда его рука оказывается прижата её ладонью к её же животу, когда под их ладонями мягко прокатывается бугорок, исчезает и появляется вновь.
- Крутится, - он вспоминает как пинала его ладонь Мойра, как мальчишки не давали покоя Аврил ночами, пока она не прижималась животом почему-то к его бедру. Ему казалось, что почти за двадцать лет он напрочь забыл это ощущение, а тут вдруг всё всплывает в памяти так ясно, как будто действительно происходило буквально вчера.
А Финнла выбирает имена. Его детям, на которых он не имеет права.
Келлах едва заметно вздыхает не торопясь убирать руки с живота Нэсс - ему хочется снова почувствовать эти мягкие перекаты под ладонью, и даже боль, электрическими разрядами проносящаяся от центра ладони к локтю, не может заставить его отстраниться. Он наклоняется к Нэсс, накрывая живот второй ладонью - осторожно, мягко - и прижимается к обёрнутому в лёгкую ткань платья животу губами.
- Я люблю вас, - тихо шепчет он снова прокатывающимся под его ладонями бугоркам, осторожно целует ещё раз, касается лбом и на пару мгновений прижимается щекой, плотно сжимая веки, стискивая зубы от понимания того, что это, возможно, первый и последний раз, когда он может себе позволить что-то подобное. - Люблю больше жизни.
И ему не хочется совершенно отрываться от неё, но...
Прокафедральный собор Святой Марии стоит за его спиной. Собор, в котором он то и дело служит мессы последние две недели. Его знают там - трудно не запомнить епископа, облагодетельствованного Господом великим даром - ранами Христа. Келлах помнит о том, что в Дублине его знает каждый, кто носит сутану или монашеский хабит, каждый, кто хотя бы раз в неделю посещает Святую Мессу.
Финнла выбирает имена, а Келлах наконец-то чуть отстраняется от Нэссы, неторопливо осеняя её живот крестным знамением - он хорошо знает, насколько ему позволительно проявить свои настоящие чувства, чтобы не вызвать никакого подозрения. А потом он поднимается на ноги, опираясь бедром на стол, чтобы нагрузка на стопы была хоть немного поменьше, аккуратно крестит большим пальцем лоб Нэсс, касается губами её макушки и садится обратно, пряча руки в рукавах пиджака.
Ему не хочется прощаться сейчас с ней, и он спрашивает, где её ждёт муж, не нужно ли её проводить к нему, а когда узнаёт, что в Дублине она одна, вздыхает с каким-то странным смешанным чувством - с облегчением от того, что Финн не выскочит сейчас ниоткуда как чёрт из табакерки, и беспокойством о том, как же она одна в большом городе, без присмотра и сопровождения.
- Нэсс, - подумав с минуту наконец говорит он. - Не откажитесь поужинать со мной в приходском доме, - он смотрит ей прямо в глаза, понимая, что она вправе отказаться, но совершенно не желая этого отказа слышать. Не всем желаниям позволено исполниться, но всё же: - Моя мать хотела бы познакомиться с вами, если вы не против, конечно.

Она хочет отказаться - он видит это прекрасно, понимает её выбор и думает о том, что, наверное, это было бы правильно с какой стороны не посмотри. Но она соглашается, и ему настолько не верится в это, что в первый момент он кивает с тем самым выражением на лице, с которым принимают обычно отказ - с сожалением. Но уже через мгновение его лицо озаряется затаённой радостью, он снова кивает - разумеется сегодняшний ужин, прямо сейчас, до приходского дома буквально пара шагов.
- Да, конечно, отец Сколи будет тоже, - он кивает снова, беспокойно комкая в пальцах очередную салфетку, не упоминая того, что на трапезы сейчас все священники и епископы собираются только если его самого нет за столом. Не очень-то священнослужителям нравится его вид, кое кто скептически поговаривает, что он как святой Пио - вполне вероятно чем-то обрабатывает раны, чтобы они подольше не заживали. Его семья, дабы избежать противостояний, сплетен и бойкотов, каждый раз завтракает, обедает и ужинает отдельно - так решила мать, сказав, что ей не сложно накрыть стол для сына и деверя ещё раз. Против правил, но всё же.
Вот и сейчас он просто отсутствует в курии, чтобы не действовать никому на нервы, он бы уже давно вернулся в Килкенни, но заседание епархиальных епископов закончится только в это воскресенье, девятнадцатого июня, очередной торжественной Святой Мессой, и только после этого, посетив ещё пару-тройку врачей, Келлах сможет вернуться домой.
- Сейчас закончится месса, - он смотрит на наручные часы, подсчитывает что-то у себя в голове и продолжает. - Клир отужинает примерно через час, так что мы можем двинуться в сторону курии хоть прямо сейчас, - Келлах криво усмехается неловко пожимая плечами. - В моём нынешнем состоянии часа хватит, чтоб добраться до стола.
У него пока что не очень получается шутить над этим своим состоянием, но он старается - жалость раздражает больше любопытства, поэтому ему приходится искать какие-то способы избежать этого раздражения.
Он просит счёт, расплачивается, стараясь как можно меньше тревожить раны, пытается делать всё неторопливо, и вот это у него даже получается. Всё-таки он уже почти полтора месяца живёт с этим - более или менее научился двигаться так, чтобы доставить себе как можно меньше дискомфорта и боли или, хотя бы, не обращать на неё внимания.
Келлах поднимается, протягивает руку Нэссе, чтобы помочь подняться и ей, предлагает ей свой локоть - опереться. Шаг получается каким-то деревянным, с опорой на одну только пятку, колени кажутся застывшими, словно судорогой сведёнными, Морриган иной раз сжимает до скрипа зубы, чтобы не сбиться с этого - пусть жутко похожего на механический - шага.

Они добираются до дверей приходского дома примерно через сорок минут - неторопливая прогулка даёт Келлаху возможность не задыхаться от напряжения и всё той же боли, он даже довольно бодро отвечает в домофон, строго вопрошающий с кухни голосом его матери.
- Готовьтесь, Нэсс, сейчас мы будем подниматься на второй этаж ещё полчаса, а потом меня будут бить полотенцем за опоздание, - интонация выходит даже практически весёлой, Келлах тянет на себя тяжёлую дверь, впуская Нэссу в просторный светлый холл. Указывает рукой в сторону притаившейся в боковой нише широкой лестницы, тихо отвечает "Во веки. Аминь!" на приветствие практически бесшумно пробежавшей мимо монахини и вцепляется пальцами в перила.
Эрин встречает его в дверях столовой уперев руки в бока и умудряясь при своём небольшом росте смотреть на него сверху вниз.
- Опаздываете, Ваше Преосвященство, - она наигранно недовольно дёргает плечом в ответ на его покаянно склонённую голову и прижатую к груди ладонь, а потом словно расцветает, увидев, что сын явился не один.
- Эрин Морриган, мать вот этого... кхм, епископа, - не дав Келлаху вымолвить ни слова, махнув в его сторону рукой, она протягивает ладонь Нэссе представляясь самостоятельно. - И не вздумайте называть меня миссис Морриган, здесь их и так слишком много, - Эрин приглашающе подталкивает их обоих в сторону большого стола во главе которого молча взирая на всё происходящее стоит довольно высокий старик в сутане с лиловой отделкой и такими же лиловыми пуговицами.
- Отец Сколи, позвольте представить, - Келлах провожает Нэсс поближе к дяде и с лёгким, почти церемонным, поклоном представляет их друг другу. - Нэсса Фланаган. Я совершенно случайно встретил её в кафе и позволил себе пригласить её к нам на ужин. Нэсса, это Сколи Морриган, епископ Дублина, мой дядя.
- Очень приятно, миссис Фланаган, - Сколи мягко улыбается пожимая руку Нэсс, жестом приглашает всех занять места и начинает короткую молитву - все привычные им троим воззвания вроде "Во имя Отца и Сына, и Святого Духа", неторопливо произнесённое "Благодарим Тебя, Боже за все дары, что нам позволено вкушать сегодня...", тихое "Аминь" в ответ на все слова старшего из двух присутствующих епископов.
Келлах отодвигает стул, приглашая Нэсс наконец-то устроиться за столом.
- Как поживает Килкенни без своего епископа? - наконец-то нарушает тишину Сколи. Но Эрин тут же метает в его сторону укоризненный взгляд и перехватывает инициативу в разговоре в свои руки:
- Милая, как вы относитесь к мясу? - она привстаёт на своём месте, подхватывая со стола блюдо с ароматными отбивными из говядины и тушёными овощами, и не дожидаясь ответа накладывает Нэсс всего этого ароматного великолепия, потом подходит к Сколи, кладёт ему на тарелку самый маленький кусочек мяса и гору овощей, Келлаху накладывает на тарелку и мяса, и овощей, возвращается на своё место и только тогда наполняет свою тарелку. - Эти епископы всегда первым делом спрашивают как дела в приходах, хотя на самом деле это их особо не интересует. Расскажите лучше, как вы себя чувствуете, как ведёт себя ребёнок, как поживает ваша семья.
- Лучше расскажите, миссис Фланаган, лучше расскажите, - Сколи неожиданно смеётся, Келлах беззвучно фыркает, согласно кивая - обстановка за столом внезапно перестаёт быть какой-то слишком официальной, становится почти домашней, почти семейной - уютной и спокойной.

У него немеют пальцы - руки нужно разрабатывать, но это невозможно, пока не заживут раны. Он периодически старается незаметно сжимать и разжимать пальцы, разминая их через боль, стараясь отрешиться от неприятных ощущений.
Ему нужны рабочие руки. Действующие полноценно.
Он поднимает над алтарём освящённую гостию, чашу с вином - сжимая зубы, замолкая, нараспев выговаривая словесные формулы обряда, пряча за этой текучестью фраз боль, которая прошивает его каждый раз, когда руки меняют своё положение. Страшнее всего уронить освящённый предмет - греха больше этого не существует, и он преодолевает страдание, превозмогает боль, разделяя всё с крестным страданием Того, Именем Кого он служит. Он знает как это - умирать на кресте. И поэтому его месса длится дольше, и поэтому никто не смеет роптать о времени, проведённом в храме.
А сейчас он не может даже приборы сжать в пальцах, чтобы они не зазвенели предательски о край тарелки, потому он делает вид, что не особенно голоден, отламывая от куска хлеба небольшие кусочки и то и дело отправляя их в рот. И он благодарен матери за то, что она отвлекает Нэсс на себя - ему омерзительно выглядеть в её присутствии настолько слабым. Он понимает, что в нём говорит гордыня, но ничего не может с ней поделать, а потому снова и снова отправляет в рот кусочки хлеба, ожидая ответа Нэссы на вопросы, заданные его матерью.
- Погодите, милая, - глаза Эрин округляются от удивления, когда она понимает, что о ребёнке, которого ждёт Нэсс, сказано во множественном числе. Она суетливо откладывает приборы, хватает стакан с водой, делает большой глоток, зажмуривается, встряхивает головой, словно отгоняя от себя какие-то мысли и неожиданно улыбается. - Их двое? Вы уже знаете, кто это будет? Девочки? Или...
- Мама, - с нажимом одёргивает мать Келлах, поднимая на неё ставший внезапно слишком тяжёлым взгляд. Ему стоит немалого усилия привести своё лицо в нормальный вид, и это получается у него практически мгновенно, только чуть дрогнувший голос выдаёт его состояние. - Это не важно.
Он хочет добавить, что это дети Фланагана и совсем не их дело - выяснять, кто там должен родиться у Нэсс, но замолкает. Его матери ничуть не легче далась гибель будущей невестки, внучки и двух нерождённых внуков. И он понимает, почему она не может сейчас сдержать своих вопросов. Вот только ему действительно не важно, будут это девочки или мальчики - он всё-равно не сможет быть им отцом. И это понимание разъедает его изнутри так же, как нечто разъедает его раны, не давая им зажить.
- Близнецы - это благословение Божье, - негромко подаёт голос Сколи. Он спокоен как скала в отличие от всех них, неторопливо ковыряет мясо в тарелке, задумчиво пережёвывает овощи. - Даже удивительно, что такое могло произойти в нашей семье, - он внимательно смотрит на Келлаха, который для него навсегда останется бестолковым сорванцом Келли, даже будучи в чине епископа. - Кто-то в этой семье слишком любим Богом, - он отправляет кусок мяса в рот, неторопливо его пережёвывает и говорит с деланным сожалением, нарочно тяжело вздыхая: - и это не я. Я бы на месте Господа хорошенько подумал о предмете своей благосклонности.
- Завидуйте молча, Ваше Преосвященство, и не задирайте нос, иначе люстру заденете, - вдруг насмешливо фыркает Эрин. Они, конечно, все в курсе ситуации, потому и не обсуждают её, просто говоря о ней достаточно свободно в своём узком кругу. Эрин даже собирается спросить, когда предполагаются роды, что нужно подарить - у неё много чего крутится в голове, но она пока молчит, думая о том, какой вопрос лучше задать первым.
- Позвольте поинтересоваться, Нэсса, - едва заметным жестом ладони призвав невестку к молчанию, снова подаёт голос Сколи. - Что вы делаете в Дублине? У вас какие-то дела здесь? Может быть, вам нужна какая-то помощь? Эрин, как будущая бабушка, полагаю, с радостью вам бы помогла. Всё-таки опыт у неё есть.
Фраза выходит двусмысленной и только эта двусмысленность не даёт Келлаху снова одёрнуть - теперь уже другого - родственника. Теперь его очередь прятать за жаждой своё смятение - он аккуратно берёт стакан обеими руками и делает большой глоток воды, чтобы не повторять этой, ставшей для него довольно трудоёмкой, процедуры.
- Ох, я с удовольствием и обязательно помогу, - снова оживляется Эрин, своим почти непринуждённым щебетом разряжая обстановку, снова переключая разговор. - Нэсса, милая, какой чай вы предпочитаете? Или, может быть, какой-то другой напиток - сок, молоко, лимонад?

Отредактировано Ceallach Morrigan (2017-02-20 03:18:16)

- Ну, милая, простая вода совсем не то, с чем следовало бы есть кексы, - Эрин убирает тарелки, сокрушённо качает головой видя, что сын так и не притронулся к еде, мягко касается ладонью плеча Нэсс, словно приободряя её. Их всех не мешало бы как-то приободрить - это Эрин видит хорошо, а потому начинает рассказывать, как училась у матери Сколи печь именно эти кексы, как это у неё не получалось, сколько раз её охватывало отчаяние от собственной криворукости и сколько раз она плакала над загубленным тестом, а потом, сцепив зубы, снова шла в бой с мукой и прочими продуктами.
Сколи даже несколько раз подшучивает над ней, подхватывая рассказ, якобы припоминая, сколько денег пришлось выделить курии на продукты в то время, когда Эрин так упорно осваивала новые рецепты. Эрин в ответ на язвительность деверя шутливо хлопает его по плечу ладонью, тут же заботливо поправляя воротник его сутаны. Келлах понимает, что всеми этими разговорами и перешучиванием они оба стараются уйти от неловко задетой темы и внезапно ловит себя на том, что едва заметно улыбается, наблюдая за матерью и дядей, украдкой бросая взгляд на Нэсс, сидящую рядом.
Эрин приносит чай, кексы, расспрашивает Нэссу о том, не думала ли она уже об именах, о том, какие цвета ей нравятся больше и как она относится к старинной забаве под названием "пеленание" - задаёт, одним словом, тысячу вопросов. Не особо важных, но помогающих хоть как-то расшевелить обстановку.
- У вас ведь есть дочь? - подаёт голос Сколи, разбавляя своим тягучим басом лёгкий щебет невестки. - Смею предположить - весьма очаровательное дитя. Сколько ей? Пять? Самый замечательный возраст...
Они знают про неё всё, что мог узнать сам Келлах. То, что знает один Морриган, знают все Морриганы - это словно непреложное правило существования их крохотной семьи, сплотившейся в единое целое в тот момент, когда стало ясно, что продолжения у неё не будет. И вот теперь, совершенно внезапно, у этого до ужаса обособленного и замкнутого клана появилась надежда на росток, маленькую ветку, привитую к семье другой, но всё же должную родиться ещё одним Морриганом. Пусть даже никому и никогда не дано было узнать этой правды - для них троих было важно совсем не это.
Когда с чаем и кексами покончено, Его Преосвященство Сколи Морриган лёгким жестом приглашает всех подняться для благодарственной молитвы. С последним "аминь" от дверей столовой раздаётся тихий голос монахини, сообщающей обоим преосвященствам о том, что их внезапно жаждет видеть у себя сам архиепископ.
- Нэсса, - Келлах не обращает внимания на застывшего у дверей дядю, дожидающегося его, аккуратно сжимает тонкие девичьи пальцы, не сводя глаз с лица теперешней миссис Фланаган, замолкая на мгновение, словно подбирая слова. - Я освобожусь как можно скорее, поэтому не прощаюсь. Мама, - он оборачивается к матери, всего лишь взглядом прося её подойти ближе, легко касаясь ладонью её плеча, - прогуляйтесь в саду - я найду вас там чуть позже.
У него на языке теснятся тысячи слов, которые он бы хотел сказать Нэссе. Их столько, что они не оформляются даже в хоть сколько-нибудь связные мысли, и он отступает от неё, чуть склоняя голову, практически одними губами произнося короткое "простите" и следует за дядей в глубину коридоров приходского дома.
- Идёмте, милая, - подаёт наконец-то голос Эрин, практически невесомо подталкивая Нэсс к выходу из столовой. - Я покажу вам, где здесь уборная, а потом мы спустимся в сад. Там, по крайней мере, есть чем дышать.
Эрин проводит Нэссу чуть более длинным путём, чем её привёл Келлах. Показывает картины на стенах, портреты, фотографии и рассказывает - о том, как почти сорок лет назад в Дублин приезжал Папа Римский, как они встречали его и как долго будоражило всю Ирландию это событие; показывает пейзажи, висящие на стенах, и сетует, что раньше у Сколи было гораздо больше времени и желания отправляться на пленэр; рассказывает, сколько времени у Келлаха ушло на статуи Иисуса, Марии и Иосифа, стоящие среди огромных розовых кустов в самом начале дорожки, уводящей вглубь сада.
Сад пуст и тих, наполнен ароматами цветов и непривычно свежим для центра города воздухом - как-будто вырван из привычного мира. Эрин уводит Нэсс в самую его глубину, поближе к небольшому фонтану, окружённому удобными скамьями, устраивается на одной из них, приглашающе хлопая ладонью рядом с собой.
- Расскажите мне о себе, милая, - негромко просит Эрин, вглядываясь в лицо девушки. - Я не прошу личных подробностей, просто хочу узнать вас чуть получше...

Эрин терпелива. Как и все они. Жизнь при храме любого со временем настроит на подобный лад. Здесь только иногда бывает суета, да и та при ближайшем рассмотрении оказывается весьма неспешной и вполне себе терпимой.
Эрин смотрит на смешавшуюся Нэссу и едва заметно улыбается. Ей действительно не особо важно, как там складывалась личная жизнь девушки, сидящей рядом с ней, не важны подробности всего этого. Эрин слушает, как она говорит, наблюдает за тем, как она двигается, ловит неосознанные её движения, чуть склоняет голову к плечу, всматриваясь в лицо Нэссы.
- Вы много попутешествовали, Нэсса, - всё так же склонив голову к плечу негромко говорит Эрин. - Посмотрели мир. Это прекрасно.
Она напрочь игнорирует рассказ об аргентинце, ставшем отцом девочки, только лишь кивает так, будто приняла это к сведению - не осуждая, вообще никаких особых эмоция по этому поводу не выказывая, вроде как - ну, что поделаешь, всякое в жизни бывает.
- С Келлахом вы познакомились раньше, чем с будущим мужем, так ведь? - Эрин вдруг очень внимательно смотрит в глаза Нэссы и снова в её взгляде нет ни осуждения, ни чрезмерного любопытства. Она словно раскладывает по полочкам то, что давно знает, складывает воедино обрывки информации.
- Простите, милая, я не знаю, что случилось между вами, - наконец-то словно спохватывается она, почти замахав руками и чуть не засмеявшись смущённо. - Да я и не думаю, что хотела бы знать подробности - мой сын слишком взрослый для того, чтобы я отслеживала его проступки. В конце концов у него для этого есть духовник...
Эрин придвигается поближе к Нэссе и мягко накрывает ладонью её живот, не спрашивая разрешения, осторожно и бережно. Замирает, прислушиваясь к ощущениям под ладонью и едва заметно улыбается, скрывая в уголках глаз печаль, пролёгшую мелкой сетью морщин.
- Вы должны кое-что знать Нэсса, - едва слышно вздохнув, Эрин нарушает шелестящую листвой сада тишину. - Я полагаю, что Келли сам не рассказывал вам этого и вряд ли бы рассказал, - она снова практически незаметно вздыхает, - но я считаю, что вы должны и имеете право это знать.
Эрин убирает руку с живота Нэссы, чувствуя как из ладони тут же уходит то тепло, которое дарили ей практически незаметно копошащиеся тельца. Она садится прямо, совсем чуть-чуть опираясь лопатками на спинку скамьи и от этого её спина выглядит только лишь ещё более неестественно выпрямленной.
- Он любит вас, милая, - неожиданно Эрин выпаливает совсем не то, что собиралась. Сама удивляется этому и судорожно сжимает край своей блузы, словно пытаясь вновь собраться с мыслями и вернуться к тому, о чём хотела и должна была сказать. - И за всю жизнь он любил так только однажды, я знаю, - она говорит это почти резко, словно одёргивая, хотя никто, кажется, возражать ей и не собирался. - И у него.. у них была дочь. И они не были женаты, как Сколи ни пытался вложить им обоим это в головы. Я не уверена, что он вообще собирался жениться, но это было совсем не важно.
Эрин снова вздыхает, словно переводя дыхание, расправляет на коленях подол блузы, безмолвно смотрит куда-то в глубину сада, закусывая нижнюю губу, вздёргивает вверх подбородок, судорожно вздыхая и досадливо смахивая повисшие в уголках глаз слёзы.
- Вы молоды, девочка, - голос не выдаёт волнения, только лишь чуть покрасневшие глаза выдают всё, что творится в душе Эрин сейчас. - Но наверняка слышали о теракте в августе девяносто восьмого года, тогда погибло три десятка людей. Это случилось в Оме, - не поворачиваясь лицом к Нэссе Эрин находит её руку, мягко накрывая её ладонью и практически невесомо сжимая её. - Его девочки были там, и он видел как... - она замолкает снова, собирая всю волю в кулак. - Аврил ждала ещё двоих мальчишек, а Мойре тогда не было двух лет.
Она выпаливает все эти факты почти на одном дыхании и глубоко вздыхает, наконец-то поворачиваясь к Нэссе лицом, касается ладонью её плеча, поглаживая мягко, словно успокаивающе.
- Простите, что вывалила это всё на вас вот так сразу, милая, - Эрин улыбается несколько виновато. - Но вы должны знать, что если понадобится - он за вас жизнь отдаст не раздумывая. Просто, прошу вас, не лишайте его возможности видеть их.
Она снова касается живота Нэссы ладонью, замирая, прислушиваясь и снова едва заметно улыбаясь.

С тростью было бы легче. Легче передвигаться - давление на ступни было бы меньше. С костылём вот ещё тоже. Но… что при использовании трости, что костыля опора должна идти на ладонь. А вот это уже ни черта не легко - раны на руках открываются при любом мало-мальски неловком движении, в лучшем случае сочась сукровицей из микроскопических трещин. О худших случаях думать как-то не хочется. Карманы пиджака Келлаха, карманы сутан его забиты платками - тряпичными, бумажными, не важно. Лишь бы были, как говорится.
Он бредёт по саду к излюбленному месту Эрин - небольшому фонтану в самой его глубине, окружённому лавками. На этом месте лучше всего принимать исповедь - умиротворённый природой и водой человек открывается лучше всего, позволяя искреннему раскаянию заполнить и очистить душу.
Келлах неторопливо переставляет ноги стараясь не думать о том, что при каждом шаге он чувствует, будто в туфлях начинает хлюпать кровь. Это просто обман ощущениями, конечно, - на самом деле он уже почти научился передвигаться так, чтобы раны на ногах почти не болели - всего лишь нужен больший упор на пятку, и, конечно же, не переставать думать о том, как и куда ты ставишь ноги.
Он обычно не очень хорошо замечает, что творится вокруг, сосредоточенный на своих движениях, но вот две женские фигуры он видит издалека, сначала почувствовав как тревожно начинает биться сердце и шаг невольно ускоряется.
- Мама, - окликает он одну из них, каким-то звериными чутьём понимая, что произошло, бросается вперёд, забывая о боли, отмахиваясь от вскочившей матери, огибая скамейку и буквально бухаясь коленями в пыль перед Нэссой, по щекам которой катятся слёзы.
- Что ты сказала ей, Господи, мама? - он не смотрит на мать, вглядываясь в лицо Нэсс, накрывая ладонями её плечи, скользя кончиками пальцев по влажным щекам, стирая с них слёзы. - Зачем? - он, конечно же, уже понимает, что было сказано, видит это во взгляде Нэсс, но не может остановить рвущиеся из него слова. - Ей же нельзя волноваться!
Он бы хотел уберечь её от всего, что связано с ним самим, но всё это оказывалось невозможно каждый раз - они уже были слишком крепко связаны. До конца жизни хотя бы одного из них связаны.
- Простите меня, Нэсса, - тихо повторяет Эрин, положив ладони на плечи Нэсс и мягко целуя её в макушку, стоя у неё за спиной. Делает шаг назад, со вздохом взглянув на сына, и медленно удаляется.
- Я не хотел вам этого рассказывать, - всё так же стоя перед Нэссой на коленях, тихо говорит он, продолжая бережно скользить пальцами по её щекам, стирая слёзы. Находит в кармане платок, вкладывая его в её ладони, неторопливо гладит её по плечам, успокаивая.
- Это не те подробности моей жизни, которые вам стоило бы знать сейчас, - он всё ещё не поднимается с колен. Так парадоксально легче - нет опоры на саднящие ступни. Поэтому он стоит перед ней на коленях и ему, кажется, совершенно плевать на то, что его может кто-то вот так увидеть. Сейчас для него ничего не важно. Кроме неё.
- Простите мою мать, Нэсс, она порой слишком за меня переживает, - он бы хотел услышать, что всё в порядке, но прекрасно понимает, что всё-то теперь совсем не в порядке. И вряд ли когда-нибудь теперь будет.

- Всё хорошо... - мягко касается он кончиками пальцев её лица, стирая слёзы с щёк, заправляя за уши выбившиеся из причёски прядки волос.
- Всё хорошо, Нэсса, - негромко повторяет он, накрывая ладонями её плечи, практически невесомо поглаживая их, стараясь успокоить её повторяющимися интонациями, спокойным голосом.
- Всё хорошо, - он понимает, что ему самому сейчас остро не хватает человека, который повторял бы то же самое ему, помогая справиться с тем бушующим внутри него раскалённой лавой океаном эмоций.
- Всё будет хорошо, милая, - он внезапно вспоминает, что называл её так от силы несколько раз - кажется, в один только первый день их знакомства.
Его пальцы снова и снова скользят по её лицу. И если бы он мог думать о чём бы то ни было ещё, то первой мыслью бы его было размышление о том, сколько слёз за один раз может выплакать среднестатистическая женщина в начале седьмого месяца беременности.
- Всё будет хорошо, - как заведённый он повторяет одно и то же снова и снова, внезапно осознавая, как сильно ему хочется сейчас коснуться губами её лица, собирая солёную влагу с прохладной кожи; как сильно ему хочется прижаться губами к её таким бледным сейчас губам, почувствовать, как теплеют они от поцелуя, как с каждым мгновением становятся мягче и податливее.
- Всё будет хорошо, - глухо произносит он, едва шевеля губами от сводящего скулы желания обнять её, прижать её к себе крепко и бережно... и замирает под взглядом её бесконечно дорогих заплаканных глаз.
Она сама тянется к нему, и он сдаётся, обнимая её именно так - бережно и крепко. Так сильно, как только позволяет её положение и его ослабленный долгой болезнью организм. Она вжимается в него животом, а он мягко гладит её по спине ладонью, прижимается щекой к её щеке, стискивая зубы, зажмуривая до боли глаза. Осторожно касается ладонью её волос. Успокаивающе проводит по плечам и снова накрывает ладонями лопатки, прижимая её к себе едва заметно - только, чтобы чувствовала поддержку, знала, что он рядом. Обязательно рядом. Всегда рядом.
- Всё будет хорошо, Нэсса, - он чуть отстраняется от неё, чтобы мягко охватить ладонями её лицо и коснуться губами лба. И в этом поцелуе - мимолётном, нежном, почти отеческом - яснее ясного читается каждая его мысль, связанная с ней, всё его к ней отношение, вся его нежность. Вся любовь.
И теперь уже он обнимает её. Мягко укрывая её своими руками, закрывая от всего, пусть лишь на несколько минут, пока они могут побыть вдвоём в тишине соборного сада.
Он чувствует как ударяют его в самое сердце крохотные ножки их детей, как утихомириваются они, укрытые их объятиями.
Всё у них обязательно будет хорошо...

Отредактировано Ceallach Morrigan (2017-03-09 23:08:55)