Если бы кто-то спросил Салливана, что он сейчас чувствует, он ответил бы так: "Как будто под ногами разверзлась пропасть, и я падаю, падаю, падаю, и никак не могу достичь дна". А потом захотел бы ударить себя за такое избитое и затасканное клише. Самобичевание вообще стало в последнее время его излюбленным занятием, наравне с курением и употреблением алкоголя, которые заменили для него завтраки, обеды и ужины. В один из дней он потратил несколько часов на то, чтобы страницу за страницей вырвать из своего последнего опубликованного романа и порвать каждую на клочки. Он с остервенением уничтожал черновики, но перед этим зачитывал их самому себе перед зеркалом таким ядовитым тоном, что если бы в его квартире было хоть одно растение или, не приведи Господь, животное, оно обязательно отравилось бы.
  Дна все еще не было видно, но падение продолжалось: по ощущениям - не меньше десяти лет, в реальности - около недели. Та краткая вспышка, спровоцированная Беверли, когда Джошуа вдруг начал писать, окрылила его, он решил, что затянувшийся творческий кризис, наконец, закончился, и... ошибся. Вспышка так и осталась вспышкой, ее искры оказалось мало, чтобы заново разжечь огонь, и Салливан вновь остался наедине с этим неприятным ощущением безрезультатных потуг и сосущей пустоты внутри. Ему нечего было рассказать читателю. Не было тем, о которых ему было бы интересно писать. Каждая строчка, которая выходила из-под его пера, была банальной, пустой и избитой. Он больше не мог быть писателем. И не мог быть кем-то другим, из-за чего чувствовал себя никем.
  Когда он прекратил любые попытки, и вместо яростного раздражения впал в полнейшую апатию, Джошуа тоже не помнил. Просто однажды даже кривые и уродливые строчки перестали появляться на чистом листе, и даже это уже не смогло вывести его из себя. Гнев, страх, отчаяние - все эмоции перегорели, и вместе с ними будто перегорел и сам Салливан и теперь чувствовал себя пустой оболочкой человека. Эта оболочка могла ходить, говорить, есть, совершать покупки, улыбаться. Могла, но не хотела: хотел Джошуа только сидеть на диване, завернувшись в старый потертый плед, который был с ним еще с Нью-Йорка, подкуривать одну сигарету от другой и мрачно смотреть перед собой, ничего не видя. Буквально - ничего, ведь именно это и ждало его впереди.
  Салливану почти доставляла удовольствие мысль, что здесь, на этом диване, он покроется пылью и обрастет паутиной, и некому будет вырвать его из этого оцепенения. Все-таки забиться в эту глушь было правильной идеей: никто не придет, чтобы растормошить его, даже телефонные звонки его не достанут - после первой же попытки агента дозвониться до него, Джошуа вытащил из смартфона карту и выкинул ее в окно. Отрезан от мира, погребен заживо, забыт и оставлен - ну и чудесно.
  Ни того, как открылась дверь, ни тихих шагов в прихожей Салливан не слышал: то, что он больше не один, он понял, только когда раздался испуганный возглас Беверли. Но даже тогда он не пошевелился - только поднял на нее воспаленные от дыма и недосыпа глаза и некоторое время молча таращился на нее, точно пытался понять, действительно ли видит то, что видит. А спустя минуту произнес глухим и непослушным после долгого молчания голосом:
- Что ты здесь делаешь?

  В этот момент Салливан с новой силой заскучал по Нью-Йорку: там всем было наплевать на окружающих. Никому из его соседей не пришло бы в голову проверять, жив ли он, и только в случае появления очень подозрительного запаха кто-нибудь из них вызвал бы полицию. Но сам все еще благоразумно держался бы подальше. Но Килкенни, эта сахарно-пряничная сказочная страна, жила по каким-то другим законам, и жители здесь даже не всегда запирали двери своих квартир. До Джошуа запоздало дошло, что раз Беверли смогла войти, значит, он уже невольно присоединился к этим наивным простофилям, которые убеждены, что окружены добрыми людьми.
  По крайней мере, он хотел убедить себя в том, что предпочел бы оказаться сейчас в Нью-Йорке, где никому не было бы до него дела, чтобы не признаваться себе в том, что рад появлению Беверли. Насколько можно радоваться в состоянии унылого овоща, безучастно вянущего в темном углу. Джошуа хотелось, чтобы весь мир оставил его в покое, и в то же время - чтобы кто-нибудь вытащил его из этой бездны. Желательно - презрев все его попытки остаться в ней навек.
- Не хочу  кофе, - все те же скрипучим голосом отозвался он и равнодушным взглядом проследил за тем, как соседка открывает окна. К счастью, поднимать жалюзи она не стала, и в комнате по-прежнему царил успокоительный полумрак, наводящий на мысли о склепе. Тоже успокоительные. - Как видишь, со мной все в полном порядке, - откуда-то из недр пледа появилась новая сигарета, Салливан прикурил ее и выпустил под потолок новую порцию дыма, который теперь неохотно смешивался со смогом, плотно захватившим власть в гостиной. - Про мои книги? - реакция у Джошуа все еще была заторможенной, и слова Беверли дошли до него только теперь. Не то, чтобы он оживился, но глаза из-под пледа засверкали лихорадочнее. - Пришла сказать мне, какое они дерьмо? Не нужно, я и сам это знаю. И мой агент это знает. Весь мир это знает. Джошуа Салливан пишет дерьмо. Может, мне податься в преподаватели писательского мастерства, а, кошечка? - задумчиво спросил он, глубоко затягиваясь и рассматривая тлеющий кончик сигареты. - Кажется, именно так делают писатели, которые ничего не пишут.

  Какое-то время Джошуа еще молчал, глотая дым и переваривая услышанное. Положа руку на сердце, слова Беверли нисколько не походили на лесть или попытку утешить - уж это Салливан распознавал сразу, ведь именно подобным образом пытался "поддерживать" его агент. Эффект это обычно имело прямо противоположный: Джошуа делался до паранойи подозрительным, начинал считать, что все вокруг врут, и вообще весь его успех, которым он так упоенно захлебывался до последнего года, тоже был сплошным обманом и надувательством. В такие минуты он почти начинал скучать по Кэтрин - та всегда говорила ему правду, и при этом умудрялась делать это так, чтобы ему не захотелось лезть в петлю.
  И сейчас Беверли с ее "идиотами" и "гребаными гениями" удивительным образом напомнила Джошуа его первую жену, которая тоже начинала сердиться на него за простои и самобичевание, и этим почему-то мотивировала его перестать себя жалеть и начать что-то делать. Вот и Беверли удалось невозможное: впервые за эти дни Салливан поднялся с дивана - и не для того, чтобы отлить или взять новую пачку сигарет. Все еще завернутый в похожий на тряпку плед, он прошел на кухню и еще некоторое время молчал там, покрасневшими от дыма глазами наблюдая за тем, как хозяйничает Беверли.
- "Смог и пафос" я высасывал из пальца, - неожиданно заговорил он, избегая смотреть соседке в глаза  и вместо этого сосредоточив внимание на ее руках. - Никогда и ничего хорошего нельзя написать, когда ты не хочешь писать. Поэтому да - последняя книга полное дерьмо, - Салливан произнес это прямо-таки с душой и тяжело опустился на табурет - после почти недели анабиоза ноги были слабыми и отказывались долго держать его. Снова наступила долгая пауза, а потом будто плотину прорвало, и Джошуа заговорил почти без перерывов: - Когда я только переехал в Лос-Анджелес, мне казалось, что я попал в сказку. Пальмы, солнце, океан - знаешь, все, как в этих глянцевых фильмах. И везде красотки, которые раздвигают ноги, стоит только сказать, что ты писатель. А если ты еще и сценарий пишешь! - он  желчно усмехнулся и глубоко затянулся сигаретой. - Каждая старлетка мечтает отсосать тебе даже за самую эпизодическую роль. Предыдущие мои книги имели успех, два романа даже захотели экранизировать, и я был уверен, что дальше будет только лучше. А потом... - Джошуа запнулся, набрал полные легкие дыма и задумчиво почесал бровь. - Я даже не заметил, в какой момент все пошло не так. Сначала я смеялся над этими пустыми людьми, которые меня окружали, высмеивал их, превращал в персонажей, над которыми читатель мог потешаться. А потом как будто и сам стал таким же пустым. Знаешь, в каком-то смысле это даже удобно: заполняешь эту бездну алкоголем, кокаином, сексом - да чем угодно! И не можешь остановиться. Вот только из этой пустоты уже ничего не выходит - ни строчки. Ни одной. Мать ее. Строчки, - задумчиво и по слогам повторил Джошуа и все-таки поднял на Беверли взгляд исподлобья. - Я сбежал сюда, когда критики устроили настоящую травлю в прессе. Думал, смогу выдавить из своих пор Эл-Эй, может, наберусь новых впечатлений... Перезагружусь, одним словом. А на самом деле продолжил жить здесь, будто я все еще в Калифорнии.
  Салливан никак не ожидал от себя такой откровенности - уже много лет он предпочитал держать все свои страхи при себе. Даже с психотерапевтом, которого ему сосватал мистер Джонс, беседа по душам так и не сложилось. А вот вывернуться наизнанку перед Беверли оказалось неожиданно просто, и Джошуа почувствовал облегчение, будто и в самом деле избавился хотя бы от части яда и дряни, глубоко засевших в нем.
- Я даже пропущу мимо ушей, что об ирландском опыте мне говорит англичанка, - хмыкнул себе под нос Салливан, стряхивая пепел прямо на кухонную стойку. - Но что ты имеешь в виду под этими словами? Танцевать рил под волынки и скрипки? Набить кому-то морду в пабе? Заделать какой-нибудь славной католичке пятерых детей?

Отредактировано Joshua Sullivan (2017-05-12 17:53:21)

  Что особенно понравилось Салливану - так это то, что в ответ на его спонтанную и торопливую исповедь, Беверли не стала поливать его сопливым сочувствием, задавать уточняющие вопросы, за которыми так и сквозило бы показное сопереживание, или рассказывать встречные истории из своей жизни или, что еще хуже, жизни ее знакомых. Во всем этом и заключалась причина, почему Джошуа предпочитал держать свои мысли при себе, выпуская наружу лишь легкомысленную болтовню и ядовитые комментарии. Исключение составляли книги - вот там он мог быть предельно искренним и писать то, что действительно думает. Поправка - раньше мог, в последней же книге как будто и вовсе не было Джошуа Салливана. И это невольно наводило на мысль, что никакого Джошуа Салливана и вовсе больше нет, один только мыльный пузырь с пока еще известным, но уже забываемым именем.
- Даже не знаю, мне никогда не хотелось ударить англичанина, - вяло возразил Салливан, закидывая очередной кубик сахара в чашку и не замечая, что он уже пятый по счету. - Вот если бы на его месте был житель Нью-Джерси! - выскочек из этого штата он, как и каждый истинный нью-йоркец, не выносил на генетическом уровне. - Хотя да, это я, конечно, уже делал, - в чашку отправилось еще несколько кубиков сахара - кажется, пить это Джошуа не собирался и теперь был поглощен вопросом, сколько же их туда поместится. - Идея с детьми, конечно, сильная - от такого шока я бы точно или скончался, или срочно начал писать. Но, к сожалению или к счастью, кошечка, мне это не грозит, - он усмехнулся, - я обрезал свои провода еще пятнадцать лет назад - так что никаких детей
  Закончив топить сахар в кофе, он теперь помешивал его ложкой и прислушивался к дробному стуку, который издавали кубики, соприкасаясь с бортами чашки. Почему-то это увлекало, а еще - помогало спрятать куда-то взгляд, чтобы не смотреть на Беверли.
- Ну а если серьезно, то я понимаю, о чем ты. Нужна встряска, нужные новые впечатления, но... Понимаешь, проблема в том, что мне ничего не хочется, меня ничего не цепляет. И если я проведу ночь на кладбище - я просто проведу ночь на кладбище. А если я трахну старушку - я просто тра... - Салливан так и завис на полуслове, уставившись на Беверли. Даже в таком состоянии он не смог удержаться от широкой и довольно нахальной улыбки, которая теперь медленно расплывалась на его лице. - Погоди, кошечка, ты о себе, что ли? - впервые за разговор голос Джошуа выражал хоть что-то, кроме равнодушия, и он даже стал походить на обычного себя. - Нет, я, конечно, понимаю, что мои книги неплохи, но я даже не подозревал, что ради них можно пойти на такие жертвы! Какая самоотдача, какое неистовое поклонение таланту! - коротко рассмеявшись, он облокотился на стойку и подался ближе к Беверли. - Я знал, что ты не устоишь против моих чар, - он игриво подвигал бровями. - Это все мой акцент и непререкаемое очарование прожженного сердцееда, да? - в общем-то, смеялся он сейчас в равной степени и над собой, и над ней.

  Салливан надеялся смутить свою разговорчивую соседку, но если смущение и промелькнуло в ее глазах, оно так же быстро исчезло. Вообще-то это ему тоже нравилось: ему импонировали уверенные в себе, даже нагловатые люди. По крайней мере, когда речь шла не о пустоголовых куклах, которые были уверены в себе просто потому, что никакие сомнения и переживания не помещались в их накачанные силиконом головы. То есть такие куклы ему, конечно, тоже нравились, но в несколько ином смысле. Во всяком случае ни с одной из них Джошуа точно не пришло бы в голову разговаривать.
- А, да брось, кошечка, - равнодушно отмахнулся он, услышав возражения Беверли. - Когда женщине за сорок, не имеет значения, какая там вторая цифра - все равно лучшие годы уже позади. У мужчин же, напротив, наступает второй этап молодости и расцвета сил. Это мой любимый двойной стандарт, - ухмыльнулся Салливан, подышал на ложку и зачем-то повесил ее себе на нос. Долго продержать ее там, впрочем, не удалось - он и вовсе едва с табурета не свалился, услышав о сексе в булочной. - Погоди, погоди, ты имеешь в виду ту тетку, у которой руки больше, чем у меня? - он передернулся так, будто его двинули под ребра электрошокером. - Да она же меня раздавит, если сядет сверху! А у меня, между прочим, хрупкие кости.
  Эта шутливая пикировка несколько растормошила Джошуа, но стоило Беверли заговорить о том, чтобы освободить его от старого друга - то есть пледа, - как он сразу поскучнел. Поплотнее завернувшись в клетчатое страшилище, он решительно покачал головой:
- Нет, нет и еще раз  нет. Мой старый дружок со мной уже десять лет - еще с Нью-Йорка. Он всегда поддерживал меня, после всех моих неудач. И ты права - у меня нет каминных щипцов. Хозяин - настоящий жмот, мой камин запечатан, - следующее предложение вызвало у Салливана еще более бурный протест: подхватив волочащиеся за ним углы пледа, он поднялся с табурета и засеменил обратно в сторону прокуренной гостиной. - Не хочу в душ, - упрямо возразил он. - Там скучно, грустно и одиноко, и мне кажется, меня может засосать в водосток, - у него снова появилось настроение пожалеть себя. - Так всегда бывает, если ты пустое место!

Отредактировано Joshua Sullivan (2017-05-28 17:44:17)

  Стоило признать: стремительностью и ловкостью Беверли нисколько не уступала кошке - Джошуа даже заметить не успел, как она сдернула с него пропахший плесенью и отчаяньем символ депрессии. Салливан издал горестный возглас, но на неумолимую соседку он произвел не больше впечатления, чем беспомощное мяуканье. Сопротивление было бесполезно, оставалось извлечь из происходящего хоть какую-то выгоду или удовольствие. В данном случае они были очевидны: Джошуа нравилось, когда с ним возились, о нем заботились. Если не считать агента - который, к слову, делал это в очень специфичной манере - никто уже очень давно не заботился о нем.
- Позволь уточнить: когда ты говоришь "мы идем в душ", ты имеешь в виду, что ты будешь там со мной? - не очень уверенно переставляя ногами в сторону ванной, Джошуа делал именно то, чего Беверли от него ждала - блистал остроумием. Ну, насколько ему это самое остроумие это позволяло. - Знаешь, в Америке это сочли бы сексуальным домогательством, - доверительно сообщил он ей и огляделся: они уже оказались в ванной комнате, и на глаза ему попалась шторка, испещренная нарисованными рыбами. Салливан ненавидел ее - ему все время казалось, что рыбы на него таращатся. И осуждают утренний ритуал "помоги-себе-сам". - Ну или нарушением прав человека - зависит от того, как далеко бы ты зашла, - он продолжал трещать без умолку. - Эх, я скучаю по Америке - там так любят судиться! Нельзя называть афроамериканцев "черными", а геев - "голубыми", и еще так много правил, не зная которых, там  не выживешь... - он потрогал пальцем ненавистную шторку, а затем устало вздохнул и опустился на край ванны - после многодневного сидения на диване даже такие физические упражнения показались излишними. - Нет, у меня нет впереди ничего! Только боттокс и виагра. Да-да, кошечка, даже моя красота однажды увянет, и ее придется поддерживать искусственными способами. А вместе с ней и мой дружок, и я говорю сейчас не о своем пледе... Ты сама меня разденешь? - при этих словах на лице Салливана появилась широкая улыбка.

- Как мило с твоей стороны, что ты заметила! - широко осклабившись, отозвался Салливан на слова об "экзотичном цветочке" и добавил, наблюдая за тем, как Беверли регулирует температуру воды: - Меня много раз пытались затоптать и заплевать, но, к счастью, я - хищный экзотичный цветочек. Как саррацения, - название пришло на ум само собой, Джошуа даже не вспомнил, как потратил несколько часов, пролистывая интернет-энциклопедии и читая про "плотоядные растения", когда ему понадобилось такое сравнение в одной из книг.
  В общем-то, больше его сейчас занимал вопрос, действительно ли Беверли собирается раздеть его и затолкать в душ или сочтет свой долг выполненным уже на этом этапе и оставит его одного. Ответ обнаружился довольно быстро: соседка потянула с него футболку, и Салливан послушно поднял руки, не переставая двусмысленно скалиться. Эта ситуация настолько забавляла его, что он даже забыл об унынии и самобичевании, которым так охотно предавался еще какие-то минуты назад.
- Теперь я понимаю, что все рассказы о безупречных манерах англичанок - просто чушь, ты ведешь себя, как прирожденная американка! - он продолжил зубоскалить, когда Беверли стащила с него спортивные штаны. - Или это влияние Ирландии? Я не успел еще очень хорошо изучить ирландских женщин...
  На этом пришлось заткнуться, потому что его и в самом деле затолкали под воду и даже предоставили некоторую приватность. Салливан покосился на зеркало и увидел, что Беверли и не подумала уходить, устроившись вместо этого на стиральной машине, которой не пользовались, кажется, ни разу с тех пор, как Джошуа въехал в эту квартиру. Хмыкнув, он подставил лицо под струи воды: несмотря на то, как он отчаянно сопротивлялся, оказалось и в самом деле приятно смыть с себя пыль и грязь, которыми он успел покрыться за эти дни.
- Я почти уверен, что да! - бодро отчитался он, когда Беверли снова подала голос, а затем выглянул из-за дурацкой рыбной шторки и поиграл бровями. - Но, возможно, понадобится потереть мне спинку.
  Салливан и сам не знал, всерьез он это говорит или просто продолжает ту игру, которая шла у них с Беверли давно, едва ли не с самого знакомства. В этой игре всегда был какой-то сексуальный подтекст, но до сих пор ему и в голову не приходило от слов переходить к делу. Не так просто переломить устоявшиеся стереотипы, когда им уже не первый год, а сам ты далеко не мальчик.

  В общем-то, Джошуа видел два сценария дальнейшего развития событий. Первый: Беверли и в самом деле потрет ему спинку, преисполнившись сострадания к разбитой творческим кризисом (и кризисом среднего возраста заодно, если быть совсем честным) литературной звезде. Второй - и наиболее вероятный: она пошлет его к хренам собачьим со всеми его страдашками, комплексами и спинками.
  Как оказалось уже через полминуты, он явно недооценивал эту женщину. Не сказав ни слова, она стащила с себя футболку, и на Салливана один за одним стали обрушиваться сюрпризы. Во-первых, грудь у Беверли оказалась совсем не такой, какую ожидаешь увидеть у сорокалетней женщины. Большая, тяжелая даже на вид, но высокая, подтянутая - ее вес так и хотелось ощутить в своей ладони.
  Во-вторых, полу-стриптизом она ограничиваться не стала и составила ему компанию в ванне, отчего Джошуа даже заткнулся и никак не прокомментировал случившееся. В-третьих, она прикоснулась к его члену, что уже никак нельзя было принять за добрососедскую заботу или даже искреннее желание ярого поклонника помочь любимому (конечно, любимому!) писателю. И в-четвертых, оказалось, что его собственному телу были глубоко чужды всякие там стереотипы о женском возрасте.
  Член Салливана наливался кровью и твердел, казалось, уже от одного того, что Беверли смотрела на него, когда же вокруг него сомкнулись ее губы, Джошуа и вовсе показалось, что его огрели по голове лопатой. Не в том смысле, когда после этого падаешь на землю с раскроенным черепом, а в том, когда мозги удивительным образом становятся на место, и ты впервые видишь все четко и ясно.
- Это точно не спина, и ты ее не трешь, - все-таки замолчать окончательно и бесповоротно Салливан был не в силах, хотя понял он это только пост-фактум, когда его неугомонный язык уже начал болтать. - Нет, не подумай, что я против, я вообще... - что именно "вообще", договорить он не смог - дыхание перехватило, и он скороговоркой выдохнул: - Не обращай внимания, я затыкаюсь, я  уже молчу, представь, что меня здесь вообще нет, только продолжай... Ох черт! - от того, как губы Беверли сдавили головку, все тело прошило яркой вспышкой удовольствие, и мысли окончательно спутались, все-таки заставляя Джошуа замолчать.

  Смех во время секса - вообще-то явление не самое уместное: запросто может сбить настроение или даже обидеть кого-то. Но не рассмеяться, когда Беверли вместо какого-либо ответа просто показала ему средний палец, Джошуа был совершенно не в силах. Он, в общем-то, даже был ей благодарен за то, что отвечать словами она не стала - очень уж не хотелось, чтобы ее рот был занят чем-то посторонним.
  Как бы то ни было, короткий смешок очень быстро оборвался стоном: ощущения от всего, что делала Беверли, были до того сильными, что Салливан даже растерял свою обычную разговорчивость. Он и на ногах-то едва стоял, отчаянно жалея о том, что не на что опереться, и о том, что после продолжительного анабиоза сил у него лишь немногим больше, чем у котенка. Прямо сейчас они ему в общем-то и не требовались, но вместе с тем Джошуа отчетливо понимал, что совершенно не хочет отпускать от себя сегодня эту женщину.
  А может, и не только сегодня - и эта мысль была до того неожиданной и новой, что можно было только порадоваться, что переваривать ее некогда и попросту невозможно. Потому что абсолютно невозможно размышлять, когда член обхватывают губы женщины, и вытворяет она с ним такое, что и самые умелые шлюхи позеленели бы от зависти. Наверное, это потому что шлюхи подходили к этому занятию без души, а вот Беверли...
  Поймав себя на этой мысли, Джошуа снова едва не рассмеялся - даже если в моменты такого удовольствия у него и отнимался язык, мозг продолжал работать, это было неизбежно. Сейчас правда его голос звучал все тише и тише - все заслоняли собой ощущения, от которых Салливан то и дело выдыхал стоны и сжимал пальцами светлые волосы Беверли, пока наконец не кончил, и в самом деле едва устояв на ногах.
- Знаешь, это отличный способ борьбы с творческим кризисом, - дар речи вернулся даже слишком быстро, хотя голос Джошуа и звучал слабо и глухо. Он все-таки привалился к холодной кафельной стене - сейчас эта прохлада была как раз кстати, - и посмотрел на Беверли, кривовато улыбаясь. - Останешься?
  Наверное, это не те слова, которые надо говорить женщине после минета, и точно не та форма, в которой стоит делать такое предложение, но чем дальше, тем больше Салливану казалось, что с Беверли и не нужно думать о формальностях.

Отредактировано Joshua Sullivan (2017-08-01 16:38:22)