Stage 1

Хоронили в закрытом гробу. Так говорили. Мать не хотела, чтобы видели, чтобы знали: лицо мумии, обтянутый пергаментом скелет, стоит ли красить и прихорашивать труп, прилизанной ложью вопреки последним минутам мучений? - нет, нет, они решили, что это лицемерие.
Они велели похоронному бюро: не надо лжи. Не надо особых приготовлений, превыше стандартной аскезы: мы не будем прощаться.
Так говорили. Шел дождь. Тоскливый и мелкий - совсем как в фильмах. Они говорили - добрый знак. Она любила грозу, молочный шоколад и лето. Они говорили - ей бы понравилось. “Теперь ей хорошо.”

Так говорили. Пенни сидела, свернувшись клубком на полу в изголовье дивана. Одеяльный кокон, альбом на коленях, горький, как разочарование, кофе с долькой молочного шоколада.
Хорошо - где?
Ей ничего не понравилось. Ее теперь просто нет.
Пенни не видела дождь, закрытый гроб и просветленные лица родителей Уны, воздетые к моросящему небу.
Она не-на-ви-дела их преподобную ложь.
Чего они все
от нее хотели,
присяжные с мониторами вместо лиц?..
Отец, мать и бабка; все трое - глубоко посвященные члены какой-то протестантской секты. Обряд проводил их общинный священник; общая знакомая прислала Пи Джей трансляцию речи, произнесенной до первого кома земли, брошенного на крышку. Лучше бы не.

Она не явилась на церемонию - был ли смысл? Плед, диван, шоколадный кофе. Черный, как юмор Уны в дальнем углу палаты онкологического отделения городской больницы. Угол возле ее койки был обклеен плакатами любимых рок-групп и фото из давних поездок. Типичный подросток: личный дневник и нательный крестик в дальнем углу тумбочки.
Семья не навещала.
Это не семья крыла матом ее после неудачной попытки вскрыться в больничном туалете, а потом поила из фляги рыдающий скелет и гладила по тощим лопаткам, острым, как остовы обломанных крыльев. Это не семья травила дурацкие шутки, пока она блевала в железный таз, давясь отвращением к собственной беспомощности, и покупала лысой изможденной девчонке новую палетку блесков от Кайли Дженнер, обещая вытащить на самую крутую тусовку в округе как только она выберется из этого стерильного отстойника.
Как только - не “если”.

Нет, Пенни не верила в чудо. Не верил никто - у Уны не было шансов. Но она была жива, с мучительной болью и гаснущими силами - но все еще жива. И пока была жива -  заслуживала этой жизни. Заслуживала чувствовать себя живой и равной. Не так.
Семья приносила воскресные брошюры и предложения получить последнее благословение в загробную жизнь от общинного пастыря. Семья смирилась и готовила мученицу-дочь к светлой загробной жизни.
Ей было всего восемнадцать. Она мечтала попасть к гримерку к Джареду Лето и побывать на Бали.
Она ненавидела свою родню и хранила секреты.

Кофе-плед-диван-кофе; сколько часов прошло? Толстый альбом на коленях. Ломаный почерк, рисунки на полях, вклеенные фото - в палате время течет медленно, а цветных маркеров в избытке. Держать чужой дневник на коленях в отупелом упрямстве: почему я?
Пи Джей не верит в “по ту сторону”. Пи Джей не верит в “она бы этого хотела”. Пи Джей не верит ни во что: она мертва, finita, точка, запри память на замок и живи дальше.
Корявые строчки скачут по листу и жгут пальцы.
“Почему я?” - потому что некому больше. Семья не поймет, от семьи вдалеке и хранилось. Никто из малолетних школьных подружек не возьмется. А у Пенни есть возможность и масса свободного времени - дело-то на пару часов от силы, отчего бы и нет?..
Оттого, что мне это не нужно.
Оттого, что для нее это ничего не изменит, потому что “ее” больше нет.
Оттого, что с последним электрическим импульсом сквозь кору головного мозга заканчиваются все надежды, вера и условно-необходимые обещания.

Сколько аргументов ни приводи - все равно придется. Она знала это с той минуты, как получила смешную и нелепо-серьезную “доверенную тайну”; с первого прикосновения к чертову дневнику, переданному лично в руки дежурной медсестрой, прибирающей опустевшую палату.
У маленькой Уны был странный способ подросткового бунта: вместо семейной общины она истово приобщалась Римо-каталической церкви.
В дневнике были вклеены письма. Трогательные розовые конверты, датированные воскресными попытками исповеди - самая странная на свете корреспонденция. Были и другие - адресованные какой-то группе поддержки, с инструкциями и железным ключиком от камеры хранения - “на нужды прихода”.
Уна спланировала всё. Включая участие третьей стороны, способной довести до конца ее маленькую религиозную диверсию.

Оплачивая автобусный билет с каменным лицом и грузом альбома под толстовкой, Пенни знала одно: она делает это только и исключительно потому, что при всем воинствующем примитивизме не сможет заставить себя просто выбросить дурацкую книжицу в мусорный бак. Я делаю это не для трупа, я делаю это для себя, ясно? Диалоги с собственным раздражением - пальцем по запотевшему стеклу. Для того, чтобы забыть истощенный скелет в синей больничной рубашке, придется выполнить обещание, которого никогда не давала.

- Я не знаю. Нет. Нет. Послушайте, я понятия не имею, как у вас тут все устроено, поэтому дайте мне просто поговорить с менеджером. В смысле, со священником. Или директором. Кто-то же тут распоряжается людьми и имуществом? Послушайте, у меня нет времени на…

Время у нее было, а вот терпения в попытке выяснить банальные истины чертовски не хватало. Она бы предпочла что-то привычно-обезличенное: окошко у кассы, пустой бланк, системную метку. Онлайн-регистрацию: ваш запрос обрабатывается, ожидайте.
Но здесь были люди, просто люди. Люди, косящиеся на ее коротко обрезанные шорты и разбитые колени; люди, с нелепым заискивающим сочувствием заглядывающие в лицо, исполосованное бессонницей; люди, говорящие смиренным шепотом, когда ей хочется орать - так громко, чтобы потрескались цветные витражи на стеклах и хлипкие скорлупки натянуто-ханжеской добродетели.

- Послушайте, давайте без лишних сантиментов. Вы помните Уну Галахер? Маленькая блондинка, шрам над левым виском, голос как у мультяшной принцессы; она перестала появляться полгода назад. После первой терапии. Помните? Чудесно. Она умерла. Не знаю, кому из нас в данном случае более уместно выражать соболезнования.
Она старалась, честно старалась держать тон светской вежливости, но квинтэссенция отношения - к отутюженной рясе, к позолоте и пафосу, к подчеркнуто одухотворенному выражению лица - очевидно сочилась наружу. Любезно уделивший рабочее время епископ в ее представлении мало чем отличался от представителя любой другой компании, строго держащим должностную маску тактичной заинтересованности.
- Предполагалось, что это достанется вам. Тут есть и другие адресаты - я не знаю имен, но, очевидно, вы сумеете разобраться с ценностью и значимостью переданного в пределах, ммм, ваших полномочий. В конце концов, она была членом вашей группы, пусть и не могла полноценно участвовать в… в чем бы то ни было. Она бы, - Пенни запнулась, понимая, что вынуждена произнести ту самую бессмысленно-идиотскую фразу, - Она бы этого хотела.

Отредактировано PJ Connor (2018-06-27 05:08:29)

Чуть меньше пафоса. Чуть больше сдержанности. Чуть терпимей - возможно, еще с полдюжины “чуть” смогли бы переломить ощущение иррациональности происходящего, неуместности ее присутствия в этом выдраенном, окуренном благовониями склепе; но только не сегодня, не так.
Не сегодня и никогда; церковь как социальный институт привлекала Пи Джей не больше, чем вера в Санту и клуб семейных домохозяек. 
“Свежий воздух” не слишком сменил обстановку, лишь приглушил шорох острожных шагов по навощенным плитам; присаживаясь на прогретую солнцем лавку, она не была уверена, что сможет объяснить - ни так, как стоило бы, ни даже так, как сама бы хотела.

- Из окна увидела. Она снимала котенка с дерева. Полезла наверх прямо в этой своей школьной юбке. А мелкий засранец залез на самый верх и орал благим матом на всю улицу. И никто не вышел. А эта дуреха полезла… ну и шлепнулась потом, конечно. С синяком на все бедро. А поганец пушистый спокойно по соседской крыше сбежал.
Пенни пожала плечами, поддала мыском кеда камешек - прямым голом в ближайшую клумбу. Технически, это не было ответом - то, откуда она знала Уну, не начиналось с политой перекисью ссадины и штопанной в гостях во избежание материнского гнева юбки. Не начиналось даже с повторного визита благодарности с пакетом профитролей после школы. Не начиналось с “а_что_ты_рисуешь_покажи” и домашних пассажей по многострадальной стене с малярным валиком, бутылкой розового шампанского и жизнерадостным вещанием Bee Jees из колонок. Staying alive - так символично.
То, откуда она знала Уну, начиналось по-настоящему где-то между, вне рамок условных знакомств. О таком не скажешь. Зачем?
- Зачем это вам? Она была славным ребенком. Без пуританских заморочек, но с принципами, что ли. Она бы справилась. Даже без чьей-либо помощи. Просто… не успела.

Она подняла глаза - скажи,  п а с т ы р ь   д у ш,  ты играешь по правилам? В такие моменты положено скорбно опускать плечи, хмурить взгляд. Изображать лицом и помыслом  печаль - по чему-то трагично-несбывшемуся, симулировать маску абстрактного горя, как дань традиции, как этику общения - восковым слепком без права на честность.
Взгляд Пенни не выражал ничего - ни гнева, ни лицермерной скорби. Люди не вечны. Истории заканчиваются. Ее принятие не было смирением - скорее, научным подходом, объективной оценкой данности.

- Не мне вам давать советы… мистер Морриган, - она попыталась использовать положенное сану обращение, но непривычное слово застряло скольким слепком в гортани, - И я не стану. Но, предположим, будь я тем, к кому нелюбимые дети по нелепой случайности способны потянуться за жизненным советом, не имея ни смелости, ни денег на профессионального психолога, будь я участником организации с определенной репутацией, к которой неблагой подросток рискует потянуться за последней отдушиной из семейных застенок… условно, будь я на вашем месте - я бы приложила все усилия, чтобы научить их шагать своими ногами вместо того, чтоб стоять на коленях. Я бы велела им действовать и делать собственный выбор, вместо зубрежки молитв и безынициативной веры во всесильное чудо.
Они ждут пряников с неба, а на голову падает только птичий помет. И дурные котята.
- Уж простите, - извинение звучит скорее сарказмом, чем сожалением о резкости, но человек в отутюженной рясе вопреки ожиданиям вызывает скорее уважение, чем раздражение, и потому заслуживает честности; открытое и прямое признание собственной неприязни - самое большее, что Пенни может сейчас дать.

- Не знаю, как вы поступите с этим дальше. Признаться, я и не хочу. Джейн Коннор, - она бездумно протянула руку, уверенно, как для пожатия при знакомстве, решив не расценивать причин, отчего среднее имя слетело с языка быстрее и легче привычного, - Спасибо за уделенное время. Боюсь, мы с вами ничем больше не сможем быть друг другу полезны.

Отредактировано PJ Connor (2018-06-28 03:16:46)

Stage 2

Ей здесь не нравилось. В грязной пене и кислых запахах отстоявшейся еды, в скользких разводах от швабры на полу - смотри не грохнись, милая, разобьешь чашки. В шуме горячей воды под напором из душевого шланга в жестяную раковину, по металлическим бокам кастрюль и дешевому пластику мисок, в ворчливых окриках и тесном закутке суетливой кухни.
В химии моющего, разъедающего кожу, проникающего внутрь даже сквозь две пары - больших резиновых и маленьких виниловых - перчаток.
Ей здесь не нравилось. В вони - каш, супов, компота, подгнивающих овощей со дна ящика; хлора, соды, натриевой соли, половой тряпки, закисшей в забытом ведре; грязных волос, ветхой одежды, немытого тела.
В первый день ее чуть не вывернуло наизнанку. На третий, четвертый, пятый ощущение никуда не исчезло - тошнотворным комом в горле, мутным отторжением - в глазах, презрением в капризном изломе губ.
Эта дылда с капитанским окриком, Аманда-черт-бы-ее-побрал со всей их шаражкой, сразу поняла, что к чему, и засунула ее на кухню в самый дальний угол - не общаться и не отсвечивать.
Драить кастрюли и полоскать десятки и сотни тарелок. По кругу. Час за часом.
Ей здесь не нравилось.
Но после ночи в отделении выбирать не приходилось. Но после так или “штраф заоблачных высот” выбирать не приходилось. Но после “или подписываешь согласие и не выделываешься, или пойдешь пытаться любить мозги судебной администрации” - выделываться не представлялось логичным.
Любить мозги Пи Джей могла, умела и практиковала, но дурой не была.
Всего неделя. Исправительные работы - смешное слово; бесплатный труд на благо общества - ханжеское; семь дней на адской кухне - вот тут уже ближе к правде.
К концу вторых суток ей всерьез начинало казаться, что отсидеть неделю в карцере было бы на порядок приятнее.
Никто, увы, не предлагал ни таких вариантов, ни легких путей.

Ей здесь не нравилось. Она молчала - демонстративно, провокативно. Им было все равно. Стена отчуждения выросла за минуту, пространная, как великий барьерный риф - не обойти, не подорвать без эпохальных тектонических сдвигов.
Не в этой жизни.
Им было все равно, почти плевать - друг на друга и на себя, ничто не имело важности кроме самого процесса, кроме бездарно прожженых судеб и искореженных бродячей жизнью тел, воняющих потом, жиром, аммиачными нотками застарелой мочи и дешевым табаком, кислым пивным перегаром и подгнивающими зубами, бессмысленностью, безнадежностью - унылейшая человеческая клоака отвержения.
В слове “самоотверженность”, сквозящим в самодовольно-смиренных идеях волонтерской группы, никто не желал ловить рекурсию объекта. Само-отверженными были жертвы их сердечных благодеяний. Само-разрушенными, само-уничтоженными, само-вычеркнувшимися из ритма и пульса общества. Само-лишившимися само-сознательного само-уважения.
Недогнившие заживо зомби из подворотенных картонок и ворохов одеял на задворках вокзалов и рынков. Живые образчики отчуждения - не по воле жестокого-злого рока, да к черту!
Это выбор. Паршивый трусливый выбор. Паразитический и уверенный - в собственном праве на жалость, поддержку и обеспечение.
А теперь те, кто добровольно скатился на дно, тянут грязные руки, и требуют, требуют, требуют - понимания, сочувствия, милосердия, утешения, денег, тарелку супа, всего, в чем не сможешь отказать.

Она презирала побирающихся на площади нищих; тех самых, что глотают паленый виски и делят барыш за углом через пару часов, поплевывая довольно на ободранные о колкий асфальт ладони. Она обходила стороной развалившихся на прохожей части калек, как оставленную псиной кучку дерьма посреди аккуратно подстриженной лужайки - человеческое воспаление на теле цивильного города.
И теперь пятый день - находилась в эпицентре их средоточения; на запах картофельно-морковного пюре они сползались, словно мошки на свет.
Их здесь терпели. Их здесь прощали. Их здесь почти что восхваляли - за каждую трудность, за каждое увечье и оттенок недомогания - как будто следы этой жизни были бог весть какой добродетелью.

Пенни молчала. Она вытерпит этот фарс, всего два дня, и больше ни шагу к подобным - ни к тем, кто считает, что страдания окупают право на жалость, ни к тем, кто потворствует чужому разложению.

...Нет, были и другие. Не здесь и не так; были и те, кто, ночуя под мостом в ожидании дилера, мог отдать последнее одеяло - потому что “держись, сестренка, утром станет легче”; были и те, с кем можно тереть за жизнь до рассвета, потягивая купленную на последние шиши бурду с ближайшего прилавка; они не были лучше, нет. Они не были ни праведней, ни счастливей. Но они не тянули убого руку, требуя подаяния, и они никого, никогда, ни за что не просили себя жалеть; они были честны в своем выборе - и таких так легко, так естественно было принять.

Но не здесь и нет так.

- Это гребаный ад, - зажимая трубку плечом, Пенни стягивала перчатки на заднем дворе, выползая под конец “наплыва” условно-рабочей смены; семь пропущенных на беззвучном за последние четыре часа были всего лишь малой толикой друзей, клиентов и мероприятий, упущенных за этот дурацкий условный срок.
- Нет, Ли, ты не выкупаешь. Реально материальный пиздец. Я думала, что тронусь крышей раньше, чем это закончится. А теперь эту самую крышу хочется подорвать. Выкрутить газовую конфорку и… Нет, блять, не смешно, идиот. Ладно, ладно, тебе смешно. Сколько лет дают за поджог? Мне не пойдет тюремная роба, для начала.
- Слушай, я не могу сегодня к Фэй. Нет, никак. У меня спина отваливается, стоять блять весь день на ногах. И я кажется уже до костей провоняла рисовым пудингом. Не могу. Я знаю, что звала, слушай, мне жаль, ладно? Давай на той неделе… так, погоди, тут у меня кажется проблема.
Перекинув телефон на другую сторону и сдувая прилипшую челку ко лбу, Пенни искоса бросила свинцовый взгляд через крохотный двор, где кто-то из местного “контингента” выполз из зала столовой и не только бессовестно на нее таращился, но и, кажется, внимательно прислушивался к разговору. Бросив неразборчивое “я перезвоню”, она решительно двинулась в сторону недо-сталкера.
- Какие-то проблемы? Харош блин пялиться, дыру не протрешь, не рассчитывай.
Уставшая, раздраженная и откровенно заебанная происходящим, Пи Джей (стоически молчавшая весь день) под конец смены не склонна была ни к тактичности, ни к сантиментам.
Удивленное внезапным напором лицо напротив казалось нечетко, неуловимо знакомым.

Отредактировано PJ Connor (2018-07-03 23:15:17)

Слова запальчивые и злые. Сухие и колкие, как апельсиновые корки, засушенные до каменно-острого, раскрошенные, разбросанные по постели в ночь после сочельника, остатками праздника впиваясь в бок: не забудешь, не выметешь, как сор - собирай по одной, по крупинке…
Слова острогранные, как тонкий режущий край осоки, хлесткие стебли по мякоти ладони, бумажным порезом между пальцами: не страшно, но очень больно, незаметно глазу и так ощутимо, что кажется: вот сейчас, каждый раз, по живому. Не шевели, если не хочешь потревожить - пока не срастется, не заживет; не трожь, если не хочешь горючего яда в свежий надрез.

- … и знаете, что хуже всего? вам это нравится, черт вас дери. и вам, и им, всем тут это блядское извращение чертовски нравится, купаетесь в мерзкой жалости к себе, к ним, снова к себе, моральный онанизм на полставки, а потом несете свое надроченное несчастье с искупление наперевес обратно по домам, как блять высшую ценность, пока кто-то гребет и на своих плечах выгребает то, за что другие доползают помолиться великодушно, тошнит, млять, от этой всей лицемерной вымеси…

И не то чтобы дерзким, не то чтобы вызовом в лицо; конечно, им тоже, но не с тем посылом и с целью не той. Не то чтобы важно. Не то чтобы что-то могло изменить. Она не помнила, чего наговорила в запале некстати полезшего - в душу и в зону комфорта - священнику; не утруждалась запомнинать. Какого черта, какое имеет значение? С озлобленностью раненого зверя: не трожь моих шрамов, не смей - не твоя забота. С придирчивостью травяно-горькой иронии: не важно, что сказано, не важно, что будет отвечено - все это не более, чем повод выплеснуться усталостью раздражения, бытовая пощечина - не элегантно, ну что ж - за жирным шрифтом по белому полотнищу размашистым: н е у м е с т н о.

Пи Джей не станет утруждаться попыткой понять, что и зачем наговорила. Она придет сюда завтра, как ни в чем ни бывало. И послезавтра. А затем никогда не вернется
Ему, конечно, расскажут. Расскажут от и до сполна, что это за дрянь бледнолицая, отбывающая повинную за мелкую административщину; что за вечно недовольная тень на тесной душной кухне, не проронившая ни слова лишнего с момента поступления на отбытие, а теперь - гляньте-ка, неужели, лучше бы рта и не открывала! - как можно, прости господи! - и черт не брат, и епископ не указ, и кто ж вообще таких сюда шлет, коли не по доброй воле…
Ему, конечно, расскажут, в мрачных красках и благопристойных выражениях.
Пи Джей, ныряя с головой в мутное молоко остывшей ванны, попытается смыть из-под век воспоминание - жесткий прикус, сжатый скулы, неестественно все_на_свете_принимающий взгляд.

Stage 3

Не стоило брать вторую банку пива. И третью тоже. Не стоило вообще перед тем, как садиться за руль. Но она же обещала Честу пригнать колыбагу назад, обещала ведь? Обещания надо выполнять! Да? Да! Да и дорога пустая, сумерки киселем разлились от знака до знака, по обе стороны отбойника, раскуроченным и выжженным на солнце грунтом. Давай под сто, а там минут за двадцать домчимся! И никто ничего не заметит, делов-то на час от силы. Обратно на автобусе и дело в шляпе. В смысле, под капотом. Не каждый же вечер тебе доверяют целый рабочий грузовик - ну ладно, крохотный такой грузовичок, но можно ж и помечтать. Не кадиллак, конечно, не папочкин ламборджини, но нам ли капризничать, скажи пожалуйста - ниу, ни в коем разе не нам!
Коннор, дура, следи за дорогой, там же выбоинывыыы - бздымщь! - были, проехали, колеса целы, айда!  Пенни, детка, это плооохо кооончитсяяяяя. А к черту!
Hiiiiighway to hell! I’m going hiiiighwaaaaay to… блядь!
Скрип тормозов.
Рваные огни сигнальника.
Лихой заворот. Кювет, клубы пыли, силуэт у обочины.
Нет. Нет. нетнетнетнетнетнетпожалуйстанет
нехочунебудуненадо
она почти готова дать деру.
она почти готова уехать.
так нелепо. так невовремя. пожалуйста?..
жив.
ЖИВ!
Темный силуэт корчится на земле, через силу садится, разгоняет рабочей рукой вздыбленные загривки пыльной завесы. Пенни Джейн осторожно выползает из машины, подгребаясь неловко, стирая кровь с рассеченого виска (где только успела) - и истеричным смешком не выдерживает, тихо каркает над ухом пострадавшего от злой судьбоносной и определенно сучьего характера кармы - так_не_иначе.
- Здравствуйте, падре. Не думала, что скажу это, но слава богу вашему и чьему угодно, что вы живы. Я... осторожно, не двигайтесь резко, я помогу. Можно?..

Это не может быть случайностью, не может быть ничем иным, кроме случайной закономерности, причудливого паттерна инертной вселенской гармонии, точкой бифуркации, избравшей луч развивающейся самодостройки - вектором, с исходной точкой в одном маленьком дневнике мертвой девочки и протяженностью в бесконечность.
В первый раз она принесла ему дурные вести.
Во второй - била смыслом наотмашь поддых, без права на искупление.
В третий - едва не вышибла дух.
Без капли издевки, без тени шутки, серьезная, как горечь Магдалины у крестова подножия:
- Знаете, Келлах, нам с вами стоит попробовать подружиться. Иначе, похоже, в следующий раз я могу вас убить.
Имя выдрано из сети, выцарапано памятью из телефонной книги - не верьте, нет, но она почти собиралась звонить, почти хотела (зачем? за что?) извиниться. В далекой и прошлой жизни.
- ...падрэ, вы верите в карму?

Несмело, неловко, “да дайте же я посмотрю”. Пенни не смыслит ни в переломах, ни в первой помощи, ничего серьезнее капли перекиси на ранку - и все равно лезет настырными пальцами, не отвертеться. Мокрый нос тычется в колени, тоже лезет под руку, трется о бок запахом крови и псины - “уйди, лохматый.” Трио сгрудившихся сумеречных теней на обочине, тревожная суета непрошенной заботы - сопротивление бесполезно.
- Вот, сейчас, - Пи Джей стягивает накинутую поверх топа майку, чтобы перетянуть разрез ладони; придорожная пыль у ног вязко темнеет от крови.
- Какое в порядке? Эй, мистер Пес, объясни хозяину, что он головой ударился.
уезжать, уезжать, надо было сразу, надо было не медлить, на…
- Все будет хорошо.
не будет, не будет, теперь уже не будет, у меня теперь - не будет, какого хрена, Пенни, ну какого же, надо было не останавливаться, и все было бы хорошо, а теперь позднопозднопозднопоздно
- Садитесь, я отвезу вас в больницу.

Белая тень мечется под сидением, бьет хвостом по ногам; тени под глазами от обескровленное лицо, восковый муляж на пассажирском - строго вперед, черным взглядом вразрез белой змейки разделительной полосы. Пенни не смотрит направо, старается не смотреть; пальцы сжимают руль до судороги - дрожь бежит по запястьям.
чтотеперьчтотеперьчтотеперь?
с п о к о й н о.
Она не может успокоиться. Страх гусиной кожей бежит по голым плечам, ледяными паучьими лапками перебирает по шее, скатывается каплей по позвоночнику. Пи Джей молчит - челюсть сводит до боли; мысли носятся по кругу, беличий бег в колесе вероятности,  - как решить, как выпутаться там, где вляпана по самое донышко, по самый стук судейского молотка - я нехочунехочунехочу снова!
Вина шершавым комом в горле - но не так, как досада, не так, как тревожная растерянность и угроза терзающих перемен. Привычно не вынырнуть, не договориться - непонимание, неумение понять липкими пальцами неуверенности копошатся в желудке, тошнотворным сомнением бьют в голову. Он же священник. Все продаются - там, где известен подход. Деньги, секс, выгуливать псину по воскресеньям? Да что она может ему предложить?

Мутные лужи огней расплываются и собираются в фокус - Пенни резко вжимает по тормозам, съезжает в карман отбойника у поворота. Блокирует двери. Делает глубокий вдох.
- Мне нужно знать… - голос сухой и шершавый, драным ошметком решимости поперек горла, - Мне нужно знать, что вы скажете в приемной об инциденте.