Что им нужно было? Деньги? Да у него и кошелька-то нет, Господи помилуй... Особенно - с собой.
Кажется его пытались ножом пырнуть - рефлексы спасли, но правый бок саднило, а под куртку проникал обжигающе холодный воздух. Такой же как тот, что обжигает его тело каждое утро, когда он по старой привычке разминается на заднем дворе своего жилища. Только сейчас он был одет довольно тепло, совсем не так, как ранним утром. Даже этим ранним утром.
Келлах рассеяно провёл ладонью по беспокоящему его боку - на пальцах остался тёмный след, отливающий каким-то густо-нефтяным блеском в свете фонарей. Нож оказался острым. Не только куртку, пиджак и рубашку разрезал, но и кожу вспорол. Морриган отстранённо подумал, что ему очень повезло так одеться сегодня, не будь на нём пиджака или куртки - совершенно точно валялся бы сейчас в том самом переулке с пробитой печенью. А так ноги всё ещё несли его куда-то, поближе к светлым участкам улиц, пошатывая из стороны в сторону как старого запитого вусмерть алкоголика.
Ему сейчас было так плевать на всё происходящее. Настолько, что он даже не думал поинтересоваться у Бога, за что ему такое испытание выпало. Или для чего. Или почему. Или зачем...
Нет, он не принимал терпеливо удары накинувшихся на него молодчиков - он слышал по голосам, видел молодость в движениях - дурной силы у него хватило бы на троих. Безоружных. Этих же было четверо. С ножом.
Нет заповеди запрещающей защищать свою жизнь. Есть только "не навреди". Мол, если придётся тебе, давшему обет заповеди соблюдать неукоснительно, защищать свою жизнь - защищай, только не навреди никому. Келлах искренне надеялся, что не навредил. По крайней мере, не критично. Конечности он точно никому не сломал. Разве что окунул одного в лужу головой.
Того, который был с ножом. В ту лужу, в которую, собственно, и выбил из его рук нож.
Кажется, это было до того, как его повалили на землю и начали охаживать ногами...
Да, несомненно, до того.
Попытка воспроизвести в голове события, произошедшие некоторое время назад - Келлах не был уверен, сколько времени он провалялся, прежде чем его организм вновь смог функционировать в относительно вертикальном положении - оказалась не очень удачной. Всё всплывало какими-то рваными вспышками - удар слева в скулу, сверкнувший в тусклом свете фонаря нож, мелькающий в ловких пальцах... Келлах не был уверен, что его не приняли за кого-то другого. Он вообще в глубине души надеялся, что он лично никаких таких проступков не совершил, за которые его можно было бы запросто взять и отметелить по дороге домой. Разве что на почве какой-нибудь религиозной розни - протестантская молодёжь, как он помнил, иной раз была весьма категорично настроена по отношению к католикам. С другой стороны - по нему самому не особо-то видно, что он такой уж католик. Особенно, когда одет как обычный человек, кроме некоторых мелких деталей, которых под верхней одеждой и не видно.
Его неожиданно повело в сторону - затылок ломило немилосердно, голова кружилась ничуть не меньше - и со всего маху, словно от толчка какой невидимой руки, приложило правым плечом о весьма твёрдый кирпич какого-то здания.
- Господи, да за что же? - глухо застонал Морриган, сползая по стене вниз, наплевав, что земля не такая уж сухая и чистая, на то, что он явно забрёл в весьма далёкий от его дома район. Всё его сознание сконцентрировалось на пульсирующем болью боку, ноющем затылке, разбитой губе и, кажется, качающемся зубе.
Очень хотелось домой. Желательно - в детство. Под одеяло и к чаю с какими-то травами, который всегда заваривал дядюшка Сколли.

Тёплая ванна успокаивала. Лёгкий, едва заметный аромат трав поднимался вместе с паром, идущим от воды - в ванной было почему-то непривычно холодно, всё время хотелось сползти под воду, задержав дыхание и лежать так, пока где-то в груди не начнёт жечь от желания вдохнуть воздух полной грудью. В правый бок, ровно под рёбра упиралось что-то острое, колючее, похожее на любимую куклу Мойры, которую она вечно оставляла в ванне - поплавать.
- Мойра, - с трудом растянув почему-то замёрзшие - ну не могло быть в ванной настолько холодно! - губы в лёгкой улыбке, едва слышно произнёс Келлах, услышав какой-то голос, донёсшийся с периферии. Открывать глаза не хотелось, шевелиться не хотелось, колющую бок куклу доставать из тёплой воды не хотелось, даже дышать не хотелось со-вер-шен-но.
Резкий свет ударил по глазам - как лампа в полицейском участке в начале девяностых. Если бы у него ещё оставались силы, он бы совершенно точно отмахнулся от этого издевательства, но на нет, как говорится, и суда нет - получилось только промычать что-то невразумительное. И сразу стало понятно отчего губы казались замёрзшими - разбитая губа онемела и шевелиться отказывалась напрочь.
- Помилуй вас Бог, юноша, - неожиданно крепко ухватившись обеими руками за предплечья потянувшего его вверх парня, едва слышно прохрипел Морриган. В горле неприятно булькнула слюна, смешавшаяся с кровью и застывшая так уже сколько-то минут назад, голос попытался окончательно пропасть, и Келлах закашлялся, подавившись этой ядерной смесью, стянувшей горло.
Не без помощи доброго прохожего получилось даже на ноги подняться - опираясь ладонью о шершавую кирпичную стену, отчаянно заставляя себя выпрямиться, не обращать внимания на боль, радостно разгулявшуюся в каждой клетке тела, и сплюнуть наконец-то вязкую, залепившую весь рот кровавую слюну.
- Не нужно скорой и полиции тоже не надо, - говорить получалось уже как-то более убедительно, более похожим на человеческий голосом, а не той сломанной пилорамой, что изображало из себя его горло ещё минуту назад. - Я был бы весьма признателен, если бы вы объяснили, где я нахожусь, и показали в какой стороне находится Чёрное Аббатство.
Голос опять сорвался на сип, и Келлах вновь попытался прокашляться, и утереть разбитые губы хотя бы ладонью - найти в кармане куртки платок почему-то не приходило в голову. Говорить было тяжело, каждое слово отдавалось тянущей болью за грудиной. Хорошо хоть рёбра ему не сломали, а ушибы и царапина на боку со временем заживут.
- Я живу там неподалёку, - всё ещё придерживаясь ладонью за стену негромко продолжил он, отчаянно пытаясь самостоятельно удержаться на ногах. Получалось не очень хорошо - организму снова хотелось в тёплую ванну, и плевать, что пока что она существовала только в расшалившемся подсознании.

Отредактировано Ceallach Morrigan (2015-11-08 22:29:17)

Говорить оказалось намного легче, чем снова собрать себя в кучу и передвигать ногами в заданном направлении. Отчего-то было противно. То ли от вновь медленно, но верно, скапливающейся во рту крови, то ли от ощущения собственной слабости и бессилия. Впрочем, до гордости ли ему сейчас было? Любая попытка отвергнуть помощь насквозь сквозила бы не гордостью, но гордыней, и вот это Келлах очень хорошо осознавал, не смотря на гудевшие пароходным гудком мозги. А потому с благодарностью принял помощь.
Ему казалось, что шли они невероятно долго, хотя здравая мысль о том, что до дома он добирался бы раз в сто дольше, мелькала солнечным зайчиком где-то на периферии мутного как туман поздней осени сознания то и дело напоминая о себе. Чтоб не расслаблялся хотя бы. Но всё, на что его сейчас хватало, это едва слышное периодическое бормотание слов благодарности по любому поводу, словно собственный хриплый и вязкий голос мог удержать его на поверхности сознания.
Остатка с трудом собранных сил хватило на то, чтобы беспрекословно стянуть куртку и шаткой походкой отправиться в указанном направлении по окутавшей мягким теплом квартире, буквально не глядя нашарить первый попавшийся стул и наконец-то устало опуститься на него, опираясь локтём на какую-то твёрдую поверхность - кажется, стол - и только болезненно поморщиться от с новой силой начавшего саднить бока.
Ему в какой-то момент вновь показалось, что он погружается в тёплую ванну, но вновь ударивший по глазам свет заставил вскинуться, отчего-то снова подняв в сознании воспоминание о комнате допросов в полицейском участке - ощущение, забытое ещё лет пятнадцать тому назад. Впрочем, замаячивший перед глазами стакан воды и пара таблеток на раскрытой ладони вернули его к реальности.
- Благодарю, - в очередной раз хрипло проговорил Келлах, краем глаза замечая как в отставленном стакане закручивается в призрачную спираль попавшая в воду капля крови. Это зрелище отчего-то завораживало, привлекало всё его внимание. Затягивало.
- Случилось... - автоматически повторив фразу, Морриган задумался. О том, что случилось с ним, можно было рассказывать очень долго - за четыре десятка лет с ним что только не происходило. Но вряд ли молодой человек, устроившийся перед ним с аптечкой на коленях, имел в виду нечто подобное в глобальном смысле.
- Я думал пройтись перед сном. Но в каком-то переулке на меня налетели четверо. Да, их было четверо. У одного был нож. И, собственно, вот... - он задумчиво просунул пальцы в зияющую дыру в поле пиджака, вроде как показывая последствия встречи с острым лезвием. Рубашка же, так же вспоротая на боку, давно прилипла к телу и именно это царапающее ощущение подсохшей корочки крови не давало покоя, рождало совершенно идиотское желание запустить пальцы под вспоротую кожу.

- Да я, в общем-то, уже понял, - вздох в качестве ответа на лёгкий упрёк о несвоевременных прогулках в такое опасное время. Хотя, какое оно опасное? Морриган видел времена и похлеще. Тихие убийства внушают трепет только потому, что никто не видит, как они свершаются. Хотя на самом деле гораздо страшнее выглядят шестнадцатилетние девчонки в цветастых платьях, стреляющие из-за угла по упакованным в броню английским свиньям.
В ответ на следующую фразу он просто кивает. Потому что внезапно понимает - стоит ему открыть рот и поток проклятий начнёт изливаться из него, как из рога изобилия, как из пресловутого горшочка, который "не вари". С одной только разницей - заткнуть Морригана будет не так-то просто. Накипело.
Он молча позволяет стянуть с себя рубашку, не пытаясь даже хотя бы сделать вид, что может справиться с этим самостоятельно, он прекрасно знает, что в таком состоянии он только больше мешать будет; снова кивает - он был больше чем уверен в том, что нож вспорол ему только кожу. Эта дрянь заживёт быстро, он даже опомниться не успеет - на нём вечно всё как на собаке заживает. Даже смешно иногда, у него могло быть столько пугающих шрамов, но все следы от порезов рано или поздно превращались в едва заметные бледные полосы, которые и разглядишь только, если присмотришься чересчур внимательно. И этот тоже заживёт.
Ему обработали все ссадины, разве что бинтами не обмотали, но это и хорошо - Морриган не любил бинты. Ему вообще всегда проще было залить всё спиртом снаружи и внутри и забить на повреждения шкуры. Видимо, именно благодаря такому пофигизму всё и заживало с космической скоростью. Другого объяснения, по крайней мере, не виделось.
- Благодарю, я не голоден, - на самом деле, о еде он даже не думал. Хотя, если бы смог вдруг задуматься - определённо услышал бы жалобно квакнувший желудок, отозвавшийся на предложение невольного спасителя. Но хотелось совершенно другого. - Я бы лучше чего-нибудь выпил... Чего-нибудь покрепче.
И побольше. Чтобы надраться до одичалых чертей. Вывалиться на улицу и пойти искать тех четверых приключенцев с ножом. То есть, конечно, теперь уже без ножа. Найти их и показать им всю любовь Господню. Сложить их поленницей в придорожной канаве и рявкнуть погромче что-нибудь вроде: "Чтоб вас... Господь хранил подальше от добрых людей!" Чтобы все окрест прониклись ситуацией, и никогда в жизни не думали больше в тёмных переулках на людей с ножиками кидаться. О, это он сейчас очень хорошо себе представлял. Живенько так. Как трейлер к какому-нибудь среднестатистическому боевичку для большого экрана или вечера с пивом и чипсами.
Морриган устало утёр лицо ладонью и тихо зашипел, невзначай задев пальцами рассечённую бровь. Его ощутимо начинало потряхивать - в комнате было не холодно, он давно привык к прохладе - сейчас холод расползался по телу будто из самых внутренностей. Охватывая льдом желудок, сковывая лёгкие, пробираясь к самому сердцу.
Чего-то катастрофически не хватало.
Он провёл ладонью по шее, груди... тонкой серебряной цепочки с таким же тонким простым распятием на нём не было. Маленькое распятие, когда-то принадлежавшее Аврил, сейчас было неизвестно где.
Зубы выбили дробь, когда Морриган, совершенно не задумываясь о том, как может выглядеть его порыв, бухнулся на колени, дрожащими пальцами вцепляясь в валяющуюся на полу рубашку, перетряхивая её и валяющийся тут же пиджак, сжимая их в руках и понимая, понимая, медленно осознавая, что последняя крупица памяти, самой дорогой для него вещи его покинула.
- Что я сделал не так, Господи?.. - сидя на полу, прижимая окровавленную рубашку ко лбу и чувствуя как стягивает горло предательский спазм, сдавленно прохрипел Морриган. - Что я всё время делаю не так?
И как-то плевать на то, что подумает притащивший его в свою квартиру обыкновенный парень, ничем ему не обязанный; если захочет выгнать, то выгонит, он и противиться не будет, без слов и даже с благодарностью уйдёт. Для него и так уже слишком много было сделано.

Отредактировано Ceallach Morrigan (2015-11-21 05:01:59)

Мольба его не спасает, молитва его не спасает. Ему до одури сейчас хочется просто и бесхитростно сдохнуть. Он уже тысячу раз пожалел о том, что оказался чуть ловчее, чем надо было бы. Сейчас можно было бы валяться в переулке в луже остывающей вязкой дряни, смешавшейся с грязью и медленно-медленно чувствовать как одно за другим отключаются чувства. Что там отключается последним? Слух? Он бы мог сейчас слышать сирены - труп в подворотне всегда притягивает сирены...
Тихий стук тарелки о столешницу заставил его едва заметно вздрогнуть, как вздрагивают дети после долгого плача, когда душа пуста и не наполнена больше ничем, кроме тонкого отголоска неизбывного горя, заставлявшего их только что рыдать навзрыд.
Ему кажется, что у него из груди только что вынули сердце. Хотя, на самом деле его там давно не было. Только пустота, которую закрывал собой маленький серебряный крест, а сейчас вся эта пустота выливается из него через дыру в груди, заполняет собой комнату человека, который просто так подобрал его на улице, просто так притащил в свой дом, не глядя на перепачканную одежду, не обращая внимания, кажется, вообще ни на что.
И ко всему прочему, вместо того, чтобы просто выкинуть его на улицу как буйного психопата - подальше от дома, а то кто знает, вдруг безумие заразно? - он возится с ним, даже практически уговаривает поесть, как малое дитя. Келлах, кажется, даже сам бы попросил парня вывести его на улицу, если бы в горле не застрял этот невидимый ком, заставляющий снова и снова сглатывать стягивающую скулы слюну, не дающий ни слова произнести.
Он прекрасно слышал, что его спаситель что-то говорил ему. Тихо, спокойно. Успокаивающе. И наверное только этот спокойный тон не давал Морригану взвыть от того коктейля из вновь всплывших на поверхность горя и боли, что сейчас словно железными крюками рвали его на части.
Его подняли с пола и даже усадили на стул, а он всё продолжал прижимать к груди рубашку, уставившись невидящим взглядом перед собой и отчаянно пытаясь вспомнить момент, когда ощущение тонкой цепочки на шее вдруг исчезло.
- Всё уже закончилось, - неожиданно спокойно сказал Келлах, подняв затуманенный взгляд на парня, а потом медленно отведя его в сторону, ощутив при этом как всё его тело начало раскачивать на этом чёртовом стуле - сначала едва заметно, а потом всё сильнее и сильнее. До тех пор, пока словно что-то не щёлкнуло в мозгу, и он наконец-то не замер с неестественно прямой спиной глядя куда-то в район коленей стоящего перед ним человека.
- Если оно и вправду закончится хорошо, - наконец-то собравшись с мыслями хрипло произнёс Келлах, всё ещё не поднимая взгляда, - то.. когда это будет? Когда, наконец, наступит этот момент?
Такие вопросы, наверное, всё-таки лучше было бы задавать кому-нибудь из священнослужителей рангом повыше, более опытным в житейских вопросах поиска нового смысла. Но краем сознания Келлах сейчас внезапно для самого себя осознал то, что знал давно - не всегда дело в звании исповедника. Сам Папа исповедуется кардиналам, тем, кто ниже его на иерархической лестнице Церкви, а значит дело может быть даже и не в сане.

Отредактировано Ceallach Morrigan (2015-12-06 06:21:08)

Сердце болело. Уже даже практически привычно, насколько вообще можно привыкнуть к боли, мешающей, кажется, не только двигаться, но и дышать. Медленно под кожу просачивалось, распространяясь по венам, проползая по каждому нерву тягучее и склизкое состояние из разряда "просто лечь и сдохнуть". Келлах всё ещё находил в себе силы сопротивляться этому состоянию. С трудом, но ему это всё же пока что удавалось. Придвинутую к нему тарелку с едой он пока что игнорировал - никак не удавалось его сознанию совместить во времени и пространстве необходимость разжать пальцы, выпустить из них рубашку и наконец-то приняться за еду. Разве что едва уловимый аромат коньяка щекотал ноздри, постепенно, вместе с неторопливым рассказом парня, сидящего напротив, возвращая его к реальности.
Он слушал молча, переваривая информацию, раскладывая её по полочкам и медленно вытягивая из мрака памяти на свет воспоминания восьмилетней давности. Многое стёрлось за это время, разве что вытертая латунная ручка старого паба, в который Келлах тогда так и не зашёл, сверкала как какая-то звезда, раскручивая звёздным водоворотом вокруг себя все события, произошедшие в те сутки.
Расправив на коленях рубашку, Морриган разгладил складки ладонями, задумчиво поковырял пальцем шов воротника, выглядящего без колоратки совсем как обычный воротничок обычной мирской рубашки. Похоже было, что распятие Аврил сорвали с его шеи вместе с жёсткой белой вставкой в тот момент, когда он потерял равновесие и наконец-то упал под ноги нападавших. По крайней мере, у него теперь была призрачная надежда, что маленький серебряный крест может к нему вернуться. Хотя это и было бы настоящим чудом. Которых, к сожалению, не бывает.
Он помнил этого восемнадцатилетнего оболтуса, своим появлением разозлившего его до крайности, но вместе с тем парадоксально удержавшего его от поступка, о котором он бы потом явно очень долго жалел. Тогда ему отчаянно хотелось пойти вразнос. Напиться до безобразия, подраться, что-нибудь разнести, а потом невероятно долго ненавидеть родного дядьку за укоры, которые тот обязательно высказал бы после случившегося своему непутёвому племяннику.
Идеально ровно сложенная чёрная рубашка покоилась на его коленях, когда он вспоминал как привёл измотанного переживаниями парня к себе домой, дал ему кров, еду и постель, а потом отправил навстречу неизвестности. Он вспоминал как долго молился после его ухода о том, чтобы всё для него сложилось хорошо и правильно, чтобы его сестра нашлась живой и невредимой, чтобы они были счастливы, чтобы Господь подал ему самому, всё сильнее кидающемуся в последнее время из крайности в крайность, хоть какой-нибудь знак о том, что же всё-таки есть его призвание и лучшее дело для него. Пока не понял, что за один только день и бессонную ночь получил и осознал этих знаков больше, чем за всю свою жизнь.
В голове носились ошмётки каких-то мыслей. О вере, о том, кто и как приходит к ней, обо всём на свете, кажется. За всеми этими обрывками раздумий Келлах даже сам не заметил как принялся вяло ковырять вилкой в тарелке, вылавливая пока что лишь один картофель и напрочь игнорируя мясо - ему, определённо, много о чём нужно было подумать, а воздержание всегда довольно неплохо проясняло мысли. Объяснять, что он вот уже как две недели держит себя практически в чёрном теле, выдерживая довольно строгий пост, Морриган не стал - лишнее это и незначительное. Ну, разве что, только для него.
- Мне весьма радостно слышать, что у вас всё закончилось тогда действительно хорошо, - слова давались с трудом, еда тяжело проваливалась в желудок, то и дело норовя застрять в горле, но сказать что-то в этом роде было необходимо. Не для того, чтобы удивить, а потому лишь, что радость от того, что слова его были когда-то давно сказаны не впустую и, вполне возможно, помогли, была действительно сейчас самой искренней и, наверное, самой яркой из доступных ему эмоций. Келлах не поднимал глаза на наконец-то узнанного Ива - ему вообще сейчас тяжело было шевелиться, словно кататония его сковала, медленно превращая в соляной столп, забирая всяческие эмоции из голоса и заставляя говорить бесцветно, глухо и как-то пусто. - Келлах. Морриган. Так меня звали тогда и зовут сейчас. Я не был тогда священником, только учился. И в тот день, когда мне встретились вы, я чуть было не совершил огромной ошибки и не послал всё к чертям...
Глоток коньяка как-то внезапно смягчил горло, возвращая голосу былое звучание, Келлах с лёгким стуком опустил стакан на стол и устало утёр ладонью лицо. Его совсем не удивляло, что всё вдруг сложилось именно так, как сложилось - он ведь всегда знал, что пути Господни неисповедимы.
- И тогда я подумал, что всё плохое для меня наконец-то закончилось, - он сделал ещё один глоток - внушительный, словно пил не крепкий алкоголь, а воду какую. - Оказалось, что я ошибался, и конца этому так и нет уже больше семнадцати лет.
Келлах  задумчиво отодвинул от себя тарелку и практически невидящим взглядом уставился в стакан.
- Где найти того бессмысленного и ничего не значащего дерьма, что смогло бы... - голос снова чуть было не пропал, и Морриган даже как-то досадливо саданул себя кулаком в грудь, тут же набирая воздуха для продолжения фразы, - смогло бы заполнить эту пустоту? Потому что я больше не уверен, что знаю, откуда брать силы жить дальше.
Терпкий янтарь обжёг горло, Келлах прижал к губам тыльную сторону ладони, наконец-то замолкая и почти уже начиная жалеть о том, что начал нести всю эту полубезумную чушь.

- Душ? - повторить слово вслед за собеседником вышло чисто автоматически. Не получилось у него хоть сколько-нибудь толкового вопроса. Так, беззвучный полувсхлип-полувздох какой-то. Отчаянно хотелось просто отключиться. Чтобы будто невидимый рубильник щёлкнул в голове и наступила блаженная тишина, пустота, тьма опустилась на Ершалаим, ненавидимый прокуратором город... Он чувствовал себя сейчас и этим городом, окутанным тяжёлыми облаками, и самим Пилатом, страдающим от сомнений и мигрени. Или как там её раньше называли? Гемикранией? Вот от неё. Виски начинало ломить так, будто в них раскалённые шурупы вкручивали. Боль сковала голову терновым венцом, впивающимся шипами в самые кости и, кажется, даже прорастающим в мозг.
- Если бы только можно было протрезветь от этих мыслей, - с трудом разжимая зубы и стукнув о них краем стакана, сжатого в начинающей подрагивать руке, негромко произнёс Келлах, когда обжигающая жидкость в очередной раз медленно провалилась в практически пустой желудок. - Или смыть их... водой, молитвами - не знаю, чем ещё.
Его разрывало от желания выложить всё, что его мучило, как на духу, и от подспудного чувства неуместности выворачивания своего не такого уж и чистого внутреннего мира перед простым и ни в чём не виновным человеком. Он помнил тот давний разговор и ему сейчас очень трусливо не хотелось оказаться в глазах буквально спасшего его парня тем самым, упомянутым восемь лет назад, лицемерным верующим, что натворил дел, а потом начал молиться в надежде на Царствие Небесное. Одно только Келлах очень хорошо знал про себя - на прощение он даже не надеялся. Он сам обвинил и бичевал себя. Сам назначил себе наказание. Сам этому наказанию следовал.
Но...
- Вы знаете, Ив, иногда внутри оказывается не пустота, а чёрная дыра, которая затягивает в себя всё, что могло бы прийти на место пустоты, - он медленно двигал пустой стакан по столу, словно вырисовывая им какие-то узоры и внимательно следя за возникающим словно в самом терзаемом острой болью подсознании призрачным рисунком. - В моей жизни однажды произошло нечто, что, не будь я изначально довольно крепко верующим человеком, вполне могло отвратить меня и от Бога, и от Веры. Я мог бы подумать, что Бог отвернулся от меня, но вместо этого я сам просто отгородился от всего, продолжая верить где-то в самой глубине своего сердца, но не решаясь и близко подходить к церкви.
Келлах замолчал. На этот раз довольно надолго, совершенно бездумно уперев взгляд в стол.
- Я не знаю, зачем говорю это, простите, - встряхнув головой и сморщившись от ударившей по вискам новой волне боли сказал он наконец. - Хотя нет... Я заполнил пустоту Верой. Бесконечной верой, которую не может поглотить чёрная дыра. Но сейчас мне кажется, что я что-то когда-то сделал неправильно и именно поэтому мне не становится легче.
Где-то на периферии сознания снова мелькнула мысль о том, что не просто так встречаются на пути те же самые люди. Что это, определённо, знак. Только какой?

Ему просто было больно шевелиться сейчас. Отбитый организм медленно отходил от первоначального шока и постепенно наполнял мышцы тягучей болью. Ещё сильнее болела голова, тяжёлым колокольным гулом отзываясь на каждое сказанное им самим слово, искусственный электрический свет бил по глазам, заставляя щуриться и от этого лишь сильнее ощущая горячую ломоту в виске, медленно заполняющую всю правую половину головы.
- Говорят, когда тебя рукополагают для служения, ты умираешь для мирской жизни и возрождаешься для жизни духовной, - уперев палец о край пустого стакана он двигал его туда-сюда медленно, размеренно, словно раскачивая этими движениями какие-то волны внутри себя, утихомиривая болезненные импульсы, бьющие по нервам, отвлекаясь от них. - Но иногда кажется, что та жизнь, которая называется мирской, не совсем закончилась и то и дело напоминает о себе. Очень трудно иной раз осознать, где заканчивается твоё участие в жизни окружающих и начинаются приветы из твоего собственного, не самого достойного прошлого.
Келлах вздохнул, отчаянно борясь с желанием вцепиться пальцами в саднящую рану на боку, разодрать её ногтями к чертям собачьим, сделать хоть что-нибудь, чтобы не возникало этого дурацкого желания дёргать ногой как припадочному и то и дело тереть ладонью лицо, ощущая как покрываются испариной лоб и виски. Ему не было стыдно за всё, что он делал в своей жизни. Той, мирской, которая закончилась для него задолго до пресловутого рукоположения. Это был не стыд, нечто больше и сильнее раскаяния - осознание ужаса собственных преступлений, прикрывавшихся маской справедливой борьбы за свободу.
- Я был одним из организаторов взрывов в казармах ольстерцев в Гленнане, в Тибэйне... - Морриган, кажется, даже не шевелился, вспоминая каждый скрученный его пальцами провод, каждый грамм взрывчатки разнообразных видов, начиная от залитой в канистры самодельной смеси и заканчивая ливийским пластидом. - Моим делом было готовить смеси, бомбы, минировать автомобили. Я десять лет с удовольствием подкладывал эти сюрпризы британцам и ольстерцам, десять лет с гордостью ощущал свою причастность к великому делу Шинн Фейн. В конце девяносто седьмого года мы всё чаще минировали всё, что только можно было минировать. Так продолжалось пока не было подписано мирное соглашение в Белфасте в апреле девяносто восьмого. Тогда, кажется, у нас всех сорвало тормоза от какой-то слепой ярости и бессилия. Нам казалось, что мы столько сделали для того, чтобы Ирландия была единой, а они, все они, те, кто сидел в правительстве, так и не смогли дожать британскую власть, - странно, сейчас он уже не чувствовал той досады, что жгла его много лет назад. Только память, какие-то отголоски давно пережитого. - Это было какое-то безумие. Белфаст, Беллик, Бэнбридж... Взрывы, обстрелы, снова взрывы. А потом был Ома.
Он внезапно замолчал, собираясь с мыслями, заполняя повисшую тишину звуками льющегося в стакан коньяка, тихим звоном стекла и внушительным глотком спасительного в этот момент алкоголя.
"Исповедую Богу Всемогущему и вам, братья и сёстры, что я много согрешил мыслью, словом, делом и несовершением добра..."
- Всё с самого начала пошло не так, как планировалось. Всё должно было произойти в воскресенье, но...
"По моей вине, по моей вине, по моей величайшей вине".
Сколько тысяч раз с того самого дня он трижды бил себя в грудь во время этого обряда покаяния в полной мере ощущая вину за десятки, если не сотни жертв собственных рук.
- Аврил, моя невеста, была беременна и уже пару лет как отошла от активных дел, занимаясь нашей дочерью, - Келлах тяжело вздохнул, снова отодвигая пальцем от себя пустой стакан. Хмеля не чувствовалось, впрочем, как и всегда с ним бывало в такие моменты, когда память оказывалась сильнее алкоголя. - Мы собирались пожениться в сентябре, после рождения близнецов. Но в тот день она вместе с Мойрой оказалась на той самой площади, где прогремел взрыв, подготовленный нашими же руками.
Он наконец-то поднял взгляд на Ива, вглядываясь в его лицо и пытаясь понять по его выражению, насколько хорошо вписался со всем этим своим рассказом в его давнее представление о лицемерии верующих.
- Я уничтожил собственную семью, своих ни в чём не повинных детей. Единственное, что я мог сделать после этого - либо сдохнуть где-нибудь в подворотне, что, впрочем, мне так и не удалось за год после того происшествия, либо хотя бы попытаться сделать так, чтобы подобного больше никогда не происходило.

- Чтобы пойти в правоохранители, нужно хотя бы немного доверять правительству, да и самим этим органам тоже доверять бы не мешало, - Келлах бесцветно хмыкнул. Он не спорил, лишь пояснял, почему для него всё именно так сложилось. - Я видел, как они "боролись" против нас. Видел снаружи, изнутри... Они ничего не могли сделать. Они даже гражданских эвакуировать не могли как положено, - он внезапно тяжело опустил кулак на столешницу, тут же, впрочем, разжимая пальцы и накрывая место удара ладонью. Словно утихомиривая всплеснувшую в душе волну гнева.
- Да и потом - это снова было бы насилие. Под другим соусом, с другого бока, но это опять было бы точно то же самое, - вздоха на этот раз не получилось, грудь сдавило, впрочем, пока безболезненно, словно холодными озёрными водами. Келлах всё так же не ощущал холода даже не смотря на то, что рубашки на нём по прежнему не было никакой. - Все войны начинались и начинаются из-за людей. Просто религия - наиболее удобное понятие для начала показных разногласий. Сама она ничего подобного не несёт в себе, всё дело в толкователях. Всё дело во власти. Всё дело в деньгах. Сама вера несёт и проповедует мир. Впрочем, это тема для проповеди, а не...
Не для чего? Не для разговора? Или не для спора на кухне?
Морриган смел надеяться, что достаточно разбирается в вопросе, чтобы развести дискуссию о той самой религии хоть прямо сейчас - "профессия" его несла в себе необходимость такого умения. Умения учить, доказывать, спорить и убеждать. Нести свет Евангелия, одним словом.
- Вера и религия - очень разные вещи, - неосознанно проследив взглядом за стаканом Ригана всё же тихо продолжил Келлах. Мысль требовала завершения, тоненьким червяком свербила в мозгу и обещала не давать покоя до последнего. Иногда он ненавидел самого себя в такие моменты, когда казалось, что его измышления никому напрочь не сдались, но остановиться не было никакой возможности - нервы сдавали. - Церковь и верующие, епископат и пресвитеры... Часто эти понятия вообще никак не пересекаются. Особенно, если дело касается чего-то приземлённого, вроде банальной власти на местах. Церковь была дана человечеству для духовного развития. Человечество вполне успешно извратило её цели и задачи.
А вот нашёл ли он в этой духовной жизни тот покой, который искал? Ему казалось, что нашёл. По крайней мере, вспоминая чуть не каждый день с момента своего рукоположения, он совершенно точно и совершенно уверенно мог сказать, что на этом месте он чувствовал себя правильно. Не удобно, счастливо или ещё как-то, а именно правильно. Он уставал, иногда гневался на бестолковых людей вокруг, впадал в отчаяние, когда случалось что-то, чего он не мог изменить - примеров совершенно различных эмоций можно было набрать великое множество даже за эти всего лишь пять лет - но непрестанно он чувствовал себя на своём месте.
- Это очень тяжёлый труд. Иногда физически тяжёлый, но большей частью, конечно, морально, - действительно, немалых моральных сил ему стоило на второй год своего служения поднять общину на ремонт то и дело грозящей обрушиться на головы прихожан церквушки. Примечательное общество ему тогда досталось - несколько ворчливых стариков, два бывших грабителя и троица забулдыг, плюс пара десятков прихожан, являвшихся на мессы только по привычке. Но, помнится, он тогда справился - новый священник до сих пор периодически звонит ему рассказать новости и передать приветы. - Отдача, впрочем, того стоит. Люди большей своей частью склонны меняться именно к лучшему.
Когда он искренне поверил в это, Келлах не знал. Не помнил. Просто в какой-то момент он осознал, что вместе с его отношением к миру начинает меняться и его жизнь.
- Знаете, Ив, она дала мне гораздо больше того, что я желал бы получить. По правде сказать, поступая в семинарию я надеялся хотя бы просто всё забыть. Забить себе голову новыми знаниями, окунуться в противоположную привычной деятельность и просто забыть всё, что я натворил. Я не пытался оправдать сам себя, не пытался замолить или замаскировать благодатью свои грехи. Мне никуда не деться от них, но мне было куда деваться от той жизни, - он опёрся предплечьями о край стола, переплёл пальцы уставившись практически ничего не видящим взглядом на свои ладони и, словно обдумав что-то, продолжил. - Я десять лет творил ужасные вещи и я же больше пятнадцати лет живу с осознанием того, что ничего изменить уже нельзя. Я семнадцать лет живу с мыслью о том, что для того, чтобы я одумался, должны были погибнуть мои дети. Самое ужасное во всём этом то, что я даже не знаю, смогли бы они простить меня или нет.
Келлах опустил голову, опираясь лбом на сплетённые пальцы. Ему уже не хотелось ни пить, ни есть, ни вообще хоть как-то шевелиться. Только слова по-прежнему продолжали литься из него неостановимым потоком. Так, словно плотину наконец-то сорвало и всё, что копилось долгие годы, наконец-то выплёскивалось. Легче не становилось, но на место непрерывной боли постепенно и незаметно приходило опустошение.
- Я, едва приехав, встретил здесь в Килкенни одну юную девушку, - не поднимая головы продолжил Морриган. - Ей семнадцать, у неё светлые волосы, и она просто до одури напоминает мне Мойру. Моя девочка была бы сейчас точно такой же, - он неожиданно усмехнулся словно сам себе. - Она буквально ворвалась в мою жизнь со звоном колоколов.. и, когда она рядом, мне иногда кажется, что моя дочь могла бы меня простить.

"Да где ж они такую ересь-то находят, Господи?" - мысленно взвыл Келлах в ответ на вольную интерпретацию Священного Писания. Сил спорить о смысле бытия, о разнице между Ветхим и Новым Заветами кажется больше совсем не осталось, но... Келлах бы не был собой, если бы замолчал.
- Люди давно перепутали законы и наставления, - он тяжело вздохнул, выпрямляясь с трудом, разворачивая плечи и разминая шею, склоняя голову то к одному плечу, то к другому. - Заповеди, которые стали законом, через Моисея были даны народу Израилеву, чтобы они, следуя им, знали как излечить свою совесть. Но самая главная заповедь, то самое наставление, дано нам Христом - любить всем сердцем ближнего, врагов своих, каждого человека. Если бы люди помнили о ней, следовали ей, то не было бы тех "зверств". Все жили бы в мире. Это идеал, но и Священное Писание не учит злу, оно лишь показывает его разрушительную силу. И разрушительную силу человеческой гордыни.
Когда люди забывают о Боге, жизнь начинает катиться под откос так стремительно, что и остановить это движение невозможно - так ведь, Келлах? Так.
За пять лет он стал не таким уж и плохим катехетом - это уж точно совершенно. И, как надеялся, довольно хорошо подготовил добрую сотню человек и к миропомазанию, и к крещению.
- Не ищите господства над собой, не ищите посредников, это ведь так просто, - Келлах, словно отмерев наконец-то, снова налил себе глоток коньяка из стремительно пустеющей бутылки. Его поражал человек, сидящий напротив. Способный принять истины, относящийся действительно по-христиански к окружающим, но так яро отвергающий то, что, по сути, живёт в его сердце. Это ведь не важно совсем, поступаешь ты хорошо потому, что прочитал о правилах поведения в книге, или потому, что истинная доброта жила в твоей душе изначально, и ты сам, через ошибки, неудачи, какие-то события в жизни, пришёл к тем же самым нормам этики.
- Прощение... прощение это акт воли, знаете? Не чувство, а желание совершить. И это, наверное, самая большая глупость - священник, непрестанно молящийся о том, чтобы души из чистилища как можно скорее попали в рай, сам не верит в собственное ими прощение и тем самым задерживает ведь эти самые души в чистилище, - пустым стаканом хотелось запулить куда-нибудь посильнее. Желательно - в собственную голову. Чтоб вырубило, отключило все чувства, мысли, дурость всю эту. - То, что нас не убивает... - он криво усмехнулся, с какой-то саркастической ноткой повторив за Ивом его слова. - Лучше бы убило.
Келлах действительно стал сильнее. Намного. Теперь он даже не знал, куда ему девать эту самую силу. Его, кажется, теперь вообще ничего не могло убить из отрицательного спектра эмоций, раз уж ему удалось пережить такое.
Разве что нежность и понимание.
Те ещё грабли.
- Кажется, я обладаю практически уникальной способностью выплясывать на граблях джигу, - он так неожиданно расхохотался, что, словно поразившись собственному эмоциональному всплеску, так же неожиданно замолк. Плеснул в стакан ещё коньяка, хлебнул и, резко выдохнув, поднял взгляд на Ива, уставившись ему в лицо. - Я встретил женщину. Восемнадцать дней назад.
Очередная усмешка вышла странной - он словно насмехался сейчас над самим собой, надо же, мол, умудрился вляпаться.
- В этом бы не было ничего, знаете... такого. В соборе, да и просто на улице, женщин я встречаю сотнями. Но именно этой, встреченной случайно в книжном магазине, я не сказал, кто я. И не собирался, тщательно уводил разговор от этой темы. Я, конечно, вряд ли её встречу ещё когда-нибудь, - эта мысль больно ранила, кривила губы в ещё одной горькой усмешке, - но, видит Бог, я хочу этого, наверное, больше всего на свете сейчас. Грабли? Грабли, - короткий кивок и ещё один глоток уже даже не обжигающего горло алкоголя.
Священники тоже люди. А в некоторых моментах жизни им приходится ещё и тяжелее.

Отредактировано Ceallach Morrigan (2016-02-24 09:05:31)