Дождит. Тошнит. Кевин принес трубку, табак и доски. С тем и живем.
На небе устроили марафет: тоскливо висит тусклый обрезок ногтя, серебрится перхоть. Пол парикмахерской рвется сверхновыми. Неторопливо катятся к порогу кометы свалявшихся состриженных прядей. Он ведет ладонью по голове, едва касаясь; лупоглазая медсестра, спрятав руки за спину, сказала, что он порядком оброс. Яблочный дым кольцами застревает в колючих волосах. На иконной доске женщина с прозрачными глазами стрижет горизонт очень острыми, очень блестящими ножницами. Волосы у нее самой белые, как пшено, губы полные и тревожные. Может быть, это дева Мария. Мазок у Йесты стал меньше и быстрее; цвета он немного путает, но в целом выходит сносно.
Во сне к нему приходят муфтии, раввины, епископы, врачи, собирают стол, круглый, как монетка в одно су. Между "пять" и "с" Берлинг сидит, как на троне. Права на слово у него нет, нет слова, нет права, и никакого "нет" тоже нет. Можно сказать, что нет и его самого, но, тем не менее, обсуждают. - Это случается, - говорит он себе под нос в этом сне, упершись локтями в ребра монеты. - Они же обсуждают космос, и любовь, и Шекспира. Это нормально.
Это не нормально, но он неплохо справляется. Закусив мундштук, он деловито оттирает с доски и женщину, и ее глаза, и ее губы, и ее горизонты. Светлеет небо, расходятся тучи. Моросит тоскливо, но он в беседке. Подтекает пшенными волосами на деревянный пол, катятся мелкие, гнусные слезы с недостертых нижних век. Беллетристика, - вот о чем он думает. Женщины ради женщин. Пшено ради пшена, капли ради капель. Он сидит вполне удобно, устроив ноги на бортике, пока муфтии, раввины, епископы, врачи его снов по очереди подходят на дневной осмотр.
Светят фонариком в глаза. Йеста отвлекается на тфилин, тфилин обвивает иудейские руки, как бондаж. Разбитый в молитве лоб христианина сочится сукровицей, как будто посреди лица расцвела роза. Пальцем он тушует тона, как будто бы обдирает костяшки об левкас, послушно открывает рот: "скажите а", - ААААААААААааааа... - уныло тянет он, не отвлекаясь от доски.
Кевин принес восемь досок (чуть не умер по дороге). Эта - последняя. Остальные семь обтекают девамарийными глазами по углам. Женщины не выходят. Он не может представить себе женщину, которая бы вышла. По левкасу углем он набрасывает Кроули в женской тунике. Глаза у него, как гвозди, а ребенок в руке готовится заплакать. Он ищет грудь и ее не находит, стало быть - скоро умрет.
Он задумчиво выпускает дым деве Кроули в лицо; лицо покрывается послеродовой испариной. Отходят муфтии, отходят раввины, отходят епископы. Врачи остаются здесь. Им больше некуда пойти. Целуя Кевина в щеку на прощание, он почувствовал, что ему противно. "Ему противно". Кому из них? От кого из них? Ничего не понять. Всему следует быть доведенным до абсурда, выведенным из себя, это свидетельствует об истовой вере. Прав лишившийся, не лишившийся глуп. Глупому быть плохо - глупый не вписывается в ковчег. Кажется, Йеста никогда не писал автопортретов, но это, скорее всего, высокохудожественное преувеличение. Вероятно, что ничего кроме автопортретов он и не писал. Куски его лиц разъехались по всем углам. Большее количество, разумеется, уничтожила Эбба, но она вообще это любит. Не все же им пылиться. Что до Йесты, он перформансов не любит. Традиционное искусство ему как-то ближе.

Забивая еще не остывшую трубку, он обжигает себе пальцы, среди краски никак не может толком разглядеть, где конкретно болит. Это, в принципе, и не важно. Главное - болит, а это уже что-то.
Он - вор воров, собирал свою Богоматерь и не собрал, забил карманы чужими глазами-гвоздями, кровью с асфальтов, зубами бродяг, руками-птицами и ножами-бабочками, губами с края чашки, теплом клавиатур, мороженной слюной урн и окурков, дымом и паром, волосами, снятыми с шерстяных пальто и расчесок, обещаниями, приговорами, диагнозами, причинами, следствиями, стихами и прозой, кульминациями и развязками, прологами, эпилогами, ресницами, уроненными на бархатные щеки, и самим бархатом щек, красным, синим, трамвайной желчью, рыбной слизью, собачьими костями, морщинами старых книг, прожилками вялых лилий, плотным жиром позавчерашних фритюрниц в фастфуде, свежими молодыми яблоками, хранил бережно, как старик, у которого больше ничего не осталось, а соединить не смог. Не те руки, не та голова, не тот клейстер. К тому же, не нашел подобающих грудей, а, как известно, груди - это очень важно. Особенно здесь, где нет ни одной.
Он запрокидывает голову и пялится очень внимательно на вверх ногами, чуть повернув шею, как птица. В Берлинге происходит странный звук, снаружи Берлинг молчит. Проходит порядочно времени, прежде чем он отвечает: - Голова кругом, - и в подтверждение переворачивает доску в толк своему нынешнему мировоззрению. Неспешно он корректирует лицо этой девы Кроули в соответствии с новоявленной натурой, пока уголь не тупится окончательно. Работа тонкая, тупости не приемлет. Ладони у него красочны - несколько повлажнели. Погода такая.
На самом деле переворачивается все, но это уже давно не секрет.
Блядь... Питер... а зачем нам секс? Проникновение происходит каждый раз когда ты появляешься на горизонте
Смотреть - это уже первоклассное порево
Ты идешь, время эрекции, воспитанные люди, приветствуя друг друга, поднимаются с мест, томно влажнеют глаза и покрываются нежными румянцевыми пятнами скулы, выступают вены, приоткрываются заранее намятые рты, и я говорю, да, "добрый день, мистер Кроули", что можно примерно перевести как "о Господи, глубже", или, может быть, "еще!" (в зависимости от диалекта). Далее ты моргаешь, раз или два, глаза нуждаются в дополнительной влаге, но продолжаешь смотреть, я смотрю тоже, мы дрожим от фрикций, едва заметно, кажется, что от холода.
На этом, в принципе, все кончается. Коитус резерватус: должно все-таки быть некоторой брезгливости. У тебя есть салфетки? Кажется, я сейчас расплачусь... нет... ошибся... все-таки и правда "резерватус"... да. Все мы здесь приличны сверх меры, но ты, врач, поимел бы совесть. Это очень важно: совесть. Йеста очень этичен - в самом деле, - снимая с кого-то штаны, он никогда не лезет в голову. Он уважает право на личное пространство. Тут все происходит точно наоборот. Все переворачивается...
Он снова кусает мундштук, выдыхает дым несколько судорожно, пальцы у него подрагивают. Йеста улыбается очень мило, ничего плохого и не подумаешь. - А вы возьмете меня за руку, мистер доктор, - тянет он из своего вниз головой, протягивая Кроули черные от угля пальцы. Взгляда он не отрывает. - Пожалуйста. Хотя бы поздороваться.

Отредактировано Gosta Berling (2015-11-22 03:20:07)

- Спасибо, мистер Кроули, - это - тихо, тихо в кустах, шепчущих под моросящим мелким дождем, тихо в поклонно пригнувшейся траве, в проседающем дереве беседки и набухающих от воды ветках деревьев. Йеста мог бы сказать громче - он всегда может сказать громче, - но отчего-то не стал. Руки у Кроули прохладные, бледные. Уголь смотрится на них, как грязь.
Он в этом понимает немногим больше, чем в нейрохирургии или логистике, но факт остается фактом, каким бы языком об этом ни говорили: цвет - свойство предмета, свойство - постоянная характеристика. Свойство преображается в зависимости от глаза, которым на него смотрят, то есть - меняется в интерпретации, но давать выбор - это изнасилование. Если глаз твой черно-бел, нет с тебя никакого спросу, но класть краску сверху - это роспись в собственной умственной неполноценности. Обидели тебя, стало быть, человек тварь, но обозвал человека тварью без обиды - дебил, стало быть. По сводке характеристик этот человек полноценно является тварью. Молодец. Хорошо тебе, видать, с такой головой, бедняга. Это все, собственно, к чему... снимайте ч/б на аналог. Сжигайте декадентов вместе с черными комнатами. "Нам нужна искусственно состаренная икона... потому что мы искусственно состаренная семья с искусственно состаренной фамилией, наш трехлетний род искусственно старится и выглядит на все четыре века. Кракелюр, пожалуйста. Нам не очень нравится смотреть на красивых святых, дайте, пожалуйста, искусственно некрасивых, потому что наша трехлетняя искусственно пятнадцатилетняя дочь очень комплексует перед лицом вашего искусственно утешающего Варнавы".
- Вы давайте ближе к делу.
- А, да, конечно... Сто?
- Вы серьезно?
"Искусственно" - значит, "подражательски", в этом есть некоторый смысл, больший, чем может показаться на первый взгляд аналогового киноглаза. Ручка сбоку. Чем быстрее крутишь, тем быстрее кадр.
- Сто пятьдесят?
Берлингова кинорука множит цифру, как чья-то святая множит чудо. Сжав покрепче зубы, свободной рукой он роется в карманах, там ничего нет, кроме обертки от табачной упаковки. Чашка трубки опасно плюется дымом ему в глаза. Вслепую он пытается оттереть угольные пятна от пальцев Кроули; глаза ему, естественно, не опустить. Обертка колется углами.
- "Сто пятьдесят" это по рукам...
Вот о чем он не подумал, это правда: кракелюр всегда можно счистить. Нижний слой краски под ним пребывает в куда большем порядке, чем без него. Глаза у Йесты круглые, как окна. Он почти испуган. От этого испуга - когда он замечает это за собой, - ему становится еще страшнее, и ладони стремительно чернеют. Обе - и его, и не его. Тем не менее, говорит он достаточно спокойно, даже как-то небрежно пожимает плечами. - Если это надо, - сколько может прожить человек в условии тотальной сенсорной депривации. Скорее всего, он может как-нибудь искусственно умереть. Тебя что, тоже никто не трогает. Как это странно. Я знаю, почему: потому что ты предпочитаешь трогать сам. Ха-ха.
Не смешно.
- Это правда? Пойдемте сейчас, - он стаскивает ноги с бортика, ставит доску на скамейку, ему не пройти: сцепленные руки упираются в ребро беседки. Он дергается, пару раз бьет запястьем о деревянную балку, сжимает пальцы крепче. - Нет, видите, никак. Придется в другой раз.

Мать следует убить, чтобы делать муку ее крови, на этой муке наше особенное сообщество Всех Особенных обеспечивает вас свежей романтически-утренней выпечкой в ближайшие две недели, а по предварительной договоренности наши художники от материнской гибели изобретут новое и богато украшенное, чтобы ваше празднество запомнилось всем соседям и, в особенности, вашим соседкам, тем, которые фигурно стригут кусты, под которыми спят дохлые собаки
Если частенько об этом думать, желание когда-либо принимать пищу пропадает вообще.
Маца! Хала! Крембо! Бейглы всех форм и размеров! Никаких стереотипов. Исключительная правда.
Он перестал быть наветом и стал заветом, ведь названный вором может спасти свою честь единственным образом: украв
Бизнес его налажен, предприятие процветает, налажен коннект с местными гипермаркетами и бакалеями. В его всецело положительном глянцевом пятипенсовом мирке страху нет никакого места, все свободное время уходит на вторые завтраки и поздние полдники, встречи с деловыми партнерами в нимбах из Маркс и Спенсер, поэтому когда случается отпуск, случается и грандиозный экономический крах
- Я боюсь, - он боится. - Надо побрить снова, - побреют.
- Я боюсь, надо побрить снова, - не бойся, в этом нет ничего страшного, ведь лезвие не в твоих руках, а в чужих
Бюрократия помогла мне подвести счет совести, достоинству, чести и репутации, на ворованных именах я делаю капитал, меня зовут: Бертольт, и Густав, и Мария, бывало, меня зовут Готтлиб (но это для круга особо приближенных), иногда меня зовут тварью, иногда сукиным сыном, все они в чем-то правы. Самое главное вранье лежит на поверхности, но никто пока не понял, и слава богу...
Слава богу за вранье
Слава богу за сукина сына
Слава богу за Марию, за Густава, за Бертольта
Слава богу за атеистов, слава богу за теологов, за педерастов, за контрацепцию, за обоссанный снег
Слава богу за совесть, и достоинство, и честь, и репутацию, и славу
Слава богу за беседки
Слава богу за беседы
Слава богу за беседищи
Славен бог, и слава богу, слава богу за бесславное, за славное тоже слава
За католичество, за иудаизм, за ислам, за православие слава богу
Ославим славословие в божью славу
Осла
(Герард Реве)
Спасибо. Аминь. Приятного аппетита. Наши глаза открываются, и пелена спадает. Пожалуйста, ешьте быстрее: у нас всего семь дней, а кровь - продукт скоропортящийся
Кто вообще носит с собой платок?
- Да, мне жарко, - он производит сложнейшую манипуляцию: перекладывает рука в руку, как головоломку, потому что никуда уже не деться, даже если никуда не деваться. На это уходит совсем немного времени. Очень скоро руки становятся свободны, но он сжимает пальцы так крепко, что становится больно. Есть вероятность того, что если попытаться у него эту руку отобрать, он ощерится и залает, как пес. - Пойдемте скорее. Будет тепловой удар, - месяц Хешван. Все убожественно беспразднично: это будет экономический кризис. Ни матери, ни крови, ни поводов, ни художников. Он бездумно плюет дымом вокруг, лица, вероятно, не разглядеть. - У меня никак не получается рисовать Богомать, Питер, только Богоотца, что делать? Может быть, у тебя есть какие-то таблетки?

Лицу мокро, паршиво, паскудно. Йеста улыбается маленькой, нежной улыбкой, смотрит себе под ноги даже, может быть, немного застенчиво. Он поджимает губы то так, то эдак, очень медленно и томно закрывает, открывает, закрывает глаза, приоткрывает рот, впуская в себя мерзлый мягкий воздух. Страшно ему, ясное дело. Очень страшно.
Была бы смерть, сказал бы: дура, пошла прочь. И ушла бы. Была бы мать, сказал бы, мол, бей, и била бы, и ушла бы. Истинно, о, истинно... да! - истинно ушла бы, этот дом был бы пуст. Дыму неоткуда выходить, очень просто задохнуться. Она ведь говорила: отодвигай заслонку...
Смерть, в смысле, не мать, конечно же. Это очень приятно - оставаться одному. Можно делать громкой музыку, и можно прыгать на кровати, и даже на ее, чтобы из матраса выпрыгивали пружины. Можно звонить по телефону, и не мыть посуду, пока она не позвонит, что идет домой, и даже убивать себя. Можно красть варенье из холодильника. Клубничное, - а что поделать, другого в сезон нет, - стоя у распахнутого холодильника, Йеста точно знает, что чуть далее сможет достать до верхней полки, но пока что не достает и до отдела с овощами. На него из банки смотрит лицо ангельское, точь-в-точь его, но с человечьими чертами. Йеста скалит клыки, с них слюна вязко оседает на пол, беспокойно скребет когтями кафель. Ангел улыбается милосердно и просто, то и дело встряхивая казенными боттичелливскими золотыми кудрями. Ангелу в его консервации тошно. Руки у него, как у утопленника, с перепончатыми пальцами. Он трясет банку изнутри, как клетку.
- Ты что, - рычит ему Йеста собачьи, - Меня будут ругать.
Ангел смеется зернами и засахаренными ягодами, гремит стеклянное дно о стеклянную полку. Он не знает сучьего языка - или насмехается. Бунт шуточный. Пол липкий взаправду.
Йестова шерсть висит клоками, кровоточит искусанное на острых ушах, расчесанное на боках блестит влажно и нежно. Мама, придя, оказывается очень рада: она совсем не хотела ребенка, хотела собаку, и чтобы ее любили. Маму, в смысле, не собаку, конечно же. Ансельм, придя домой, меряет ей температуру, горстями ссыпает в глотку лекарства, и болезнь по шавке проходит через неделю. Она ненавидит мыть полы. Клубничные кости хрустят под ее теплыми женскими тапочками.
Он вытягивает шею, на шее снег тлеет, исходясь паром. Церковные купола даже издалека светят так, что приходится прикрыть глаза ладонью. - А вы отдадите мне трубку, мне иногда очень надо покурить, мне не нравится верить в бога, я даже не верю в него совсем, думаю, нет его, мы хотели, чтобы был священником, я даже Псалтырь знал наизусть, но мы передумали, потому что меня бы не взяли, я нарисую вам, Питер, хотите, все что угодно, даже Богомать, я постараюсь как смогу, нарисую, нет, давайте не пойдем, - монотонно лепечет он себе под нос, как служка - псалмодию, впадая во внезапный ступор. Впрочем, он все так же идет - вяло, прогулочно, в некоторой расслабленности. - Я не хочу, меня не пустят, мне нельзя, совсем не простят, Питер, Богомать, а, я с ней помирюсь, Питер, давай пойдем домой, у меня болит голова, у меня температура, у меня грязные руки, у меня грязные руки, у меня некрасивая голова, Питер, я не могу, нельзя, пойдем домой, домой, я не пойду, не пойду, нельзя, понимаешь, нельзя никак, я умру там я умру не отвергай ее но приими на любящее нас лоно милосердия Твоего чтобы я вечно мог воспевать славу Твою Иисусе милосердный помилуй меня, все хорошо, пойдем... давай только зайдем домой, и пойдем туда, хорошо, да, пойдем, мы хорошо решили, Питер. У меня такой хороший врач, - он одергивает руку, как от горячей сковороды, весьма проворно отбирает трубку, выбивает из чашки табак и сует ее мундштуком вниз в нагрудный карман. - Мы просто выпьем чаю, я помирюсь с Эббой, а потом мы пойдем... мы пойдем потом, но не сейчас, сейчас никак нельзя.

Из размазанных ртов выходит паром. Это посмертный спазм, как непроизвольное испражнение или заупокойная молитва. Разнесшийся на святом духе лысоватый ксендз разгоняет дымное свернутой в трубочку саджжадой. Ему неудобно. Его позвали за деньги. На него надели праздничный колпак, он не знает, как снять его по-английски, как "снять его" по-английски. Он открывает рот, закрывает рот, открывает рот, он целует секретаршу в надежде на то, что знание передается воздушно-капельным. Иконы отмокают, текут, мироточат талым, алым, вялым. Ксендз очень плохо целуется. В Польше нет традиции целоваться. Они зачинают детей, выращивают их до десяти лет и совершают синдзю. Еще они разводят черную редьку. В районе Белостока общенародный бизнес по продаже мацы на крови процветает. Особенно ее любят арендари и дети по имени Габриил.
Здесь есть один человек, и ему неймется. Он никак не может усидеть на своем месте, он собирает людей и садится за них. Это называется гештальт-терапия. Он садится за белоголового иконника, нецелованного ксендза и целованную секретаршу, за муслима, оставшегося без молельного коврика, за колпак, охочий до снятия, за знание, передаваемое половым путем, за арендарей и Гавриилов Белостокских, за кашляющих, за умирающих от бескровия. Он садится за оконные ставни, иконные лица, у него выходит неплохо, но нехорошо. Золотая середина. Капитальная, убийственная гармония. О, Питер...
- Я верю в медицину, мистер доктор, сэр, - он вяло, но с полагающейся издевкой дергает бровями, он успокоился, он утих. Он раздумывает над самоубийством, но так, вполсилы. В Польше самоубийство узаконено, а еще там полагается штраф за уродов. То есть, если ты калека, или идиот, или с губой, или с пастью, или у тебя одна нога короче другой, лучше даже не пытаться: можно остаться совсем без денег, а как там жить? Дети торгуют на рынках, наценка - триста процентов, они знают толк в предпринимательстве. А как еще жить, если родители до сих пор висят в сарае, а силенок, чтобы их снять, не хватает. Поэтому они всегда жгут ароматические палочки: иначе не продышаться. - У вас шнурок развязался.
Вот в том-то и дело, шнуры там вяжут дай боже, ногти обломать - раз плюнуть, а если поздно спохватился, может статься мерзко. Физически непереносимо. Как бы ни любил, с трупом особенно не повозишься. Если, конечно, не извращенец. Йеста стает на колени и перевязывает этот шнурок сам. Шнурок - он соврал, - не развязался, но ослаб. Традиции - это очень важно. Каждому сараю по мертвому родителю, никаких уродов, никаких поцелуев.
(Во мне нет ни капли польской крови, но однажды во мне был ксендз, после меня он перестал быть ксендзом и заговорил по-английски, по-шведски, и немного, очень плохо - по-французски. Я - новатор. Я - находка. Потом он оштрафовал меня на пятьсот злотых, и мне пришлось уехать: он знал, что я урод, я знал, что он проститутка, мы знали, что мы коллаборационисты, но так как мы оба были очень хороши собой, пришлось освоить еще пару языков напоследок)
(это было мерзко)
(гениталии - это что-то гебефреническое, можно обойтись без этого?)
- Смотрите, - он берет в руки свою Богоматерь Кроули, аккуратно, как ребенка. По левкасу мало-помалу подтекает свежий уголь. - Она плачет.

Походка у Кроули вальяжная, расслабленная, сам он прямой, как палка, шествие трагически-триумфально, будто кто-то умер. Йеста мотает головой, клонится в сторону, ищет под кустами и под ногами, смотрит на доску. На доске гвозди, которые вынут позже для чужих рук, смотрят резко и больно. Ребенок тает, мгновенно впитывается в йестовы пальцы. - Она плачет, потому что ее сын умрет, - он засовывает пальцы в рот. Пальцам тепло и мягко. Рту горько, но это пройдет.
Это - поллюции школьной дискотеки, где соки разбавляют водкой, а в туалете поспешно давят один окурок на четверых, девочки поспешно приспускают трусики у раздолбанных раковин, мальчики трехсекундно пыхтят, чтобы выйти в залу с лицом победителя и дрожащими руками. Первые поминки, шутят, плачут, блюют, цветы, проволока, слюна по салфеткам. Новая, чистая, пустая квартира с лакированными полами, доверху забитая коробками с доисторическим хламом. Взрослые делишки. Он знает, что Кевин больше не придет, потому что... ну... он не понимает
- ну смотри, это как если мальчик в туалете узнает что девочка целочка, он пойдет к ее однокласснице, ведь это так ответственно быть первым, ну, понимаешь
- ну так бы сразу и сказал, я же не дурак...
Ему неудобно быть первым другом, потому что он флегматик. Потому что это всегда неудобно - быть первым другом, это неудобно - быть первым мертвым в семье, это неудобно - покупать квартиру в одиночестве. Это всегда вызывает вопросы. А...
- А если я умру, мне придется самому себе заказывать гроб, и цветы, и проволоку, - размышляет он, баюкая свою Богоматерь, целуя ее в высокий лоб. Богоматерь безответна. Он тянется к Кроули, целует в лоб и его, Кроули - еще безответнее Богоматери, у него от его мыслей и умных слов прямо под линией волос - пара длинных, изящных морщин. Он достаточно часто поднимает брови. Он - Йеста печально качает головой, как будто все понимает, - быть может, и хотел бы сказать всем, что они, эти все - конченые мудаки, но приходится придумывать способы сделать это лояльно. Очень нежно. Поэтому он говорит: "а во что ты тогда веришь", "а как ты меня покалечишь", "почему она плачешь". У Йесты нет таких морщин. У него нет умных слов, у него нет мыслей, у него совсем недавно появилась линия волос, и он не задает вопросов.  Еще у него нет друзей. Но это и к лучшему. Еще большего числа вопросов он бы не выдержал - натурально, убил бы кого-нибудь насмерть.
Губы у Йесты темные, угольный след у Кроули на лбу. Он утирает рот рукавом, тихо, сдавленно смеется, дергает плечом и вальсирует обратно, к беседке.
- Меня заберут, и там мне будет хуже, о Питер, Питер, мистер доктор, о, сэр, - напевает он, кружась на мягком и талом. Щелкает пальцами в такт его Богоматерь, развеваются полы его роскошного подвенечного платья. Свадьба - это тоже по-взрослому. Это свиридовские отзвуки вальса. Природа разминает плечи. Из ее грудины рвется хриплым и застоялым, как прелые листья. - Берегите меня, не давайте меня никому, иначе всем будет много хуже, и мне тоже, но не вам, кому-то... кому-то, поверьте, кому-то будет хуже, пожалуйста, не позвольте этому случиться... вы же доктор, Питер...

- Да, да, да, мистер Кроули, да, я шантажирую, я угрожаю, я предупреждаю, я обещаю, честное слово, я клянусь вам, пожалуйста, прошу вас, бога ради, - танец не прекращается, танцует язык у него во рту, кровь танцует в венах, танцует сердце, отбивающее на два такта быстрее, танцуют буквы в словах, слова в предложениях, предложения в массивах текста, проворачивающихся в его танцующей голове, как через мясорубку. Тексты безвольны. Тексты слабосильны, как и любое мертвое мясо. Танцуют его руки, конвульсивно, как будто птичьи, но с переломанными ребрами. Одна рука накрепко держит доску, другая накрепко держит предплечье Кроули. Пальцы свело. От холода, может быть, или недостаточно разогрелся перед танцем.
Ему хочется смеяться так, как он всегда умел, то есть - вдоволь, всласть, навзрыд, запрокинув голову или голову опустив, хрипло, или высоко, или надсадно, или досадно, или, при должных обстоятельствах - истерически, или плакать, как его научила Эбба, вдоволь, всласть, навзрыд, запрокинув, опустив, хрипло, высоко, надсадно, досадно, исте... ист...
Невесту ведут со свадьбы, жених награжден традиционным бинди на лбу, Богоматерь плачет собственным ребенком, переваренным где-то в районе несуществующего чрева. Родители против. Они говорят: о, эта мода может загубить немало жизней.
В смысле: пидарасы! Суки! Бляди! Где мои внуки! Где, блядь, мои внуки? Где мои ебаные внуки?
Это: свадебный переполох. - Любимый фильм моей мамы, - задумчиво тянет Йеста, заметно соскочив с ритма. Дыхание ровное. Зрачки чуть расширены. Сердце отсутствует, зато сердцебиения хоть отбавляй. Я ем только коричневые конфеты, потому что в цветных есть краситель, сделанный из жуков. О! Мэттью Макконахи. Приходи в наше тайное место. Я смогу отсосать тебе четыре раза подряд. Я глотаю.
Потом мы улетим на Майорку.
Он тянется к уху Кроули, немного отводит в сторону ворот его пальто, от Йесты пахнет яблоками, от Кроули пахнет дорого.
- Когда я спрашивал, как вы не сошли с ума никого не любить, я просил совета, - шепчет он, чуть привстав на цыпочки.
Я, Густав Мария Берлинг, беру тебя... не беру
чтобы всегда быть вместе в хлорпромазине и тиаприде, в амисульприде и луразидоне, в клозапине и прочем здравии, пока не настанет ремиссия ХА-ХА-ХА!
Он подбирает юбки, придерживает аккуратно, чуть отставив мизинцы, он встряхивает своей пахнущей лаком для волос дамской прической, пряди падают на лицо, может быть, даже кокетливо, он снова срывается с места, он теряет туфли, одну, вторую, третью, четвертую, все бьются о бетон, он - неудачник, его никто не найдет.
- Мистер Кроули, - орет он с больничных ступенек, размахивает руками, снова берется за полы платья. - Я никуда не пойду. Я уже выбрал, кто меня убьет!
И исчезает в корпусе.

Питеру наскучило сидеть с медсестрой без дела в своем уютном сером кабинете; пару раз он заглянул в книжку, которую читала медсестра, но там не было ни Жака Лакана, ни Эрика Эриксона. - Что толку в книжке, - подумал Питер, - если в ней нет ни структурного психоанализа, ни кризиса идентичности?
Он сидел и размышлял, не встать ли ему сейчас же и не отправиться ли в ближайший бар. Мысли его текли медленно и несвязно. От лекарственных испарений его клонило в сон.
Конечно, нажраться в ничто было бы очень приятно, но стоило бы ради этого подниматься?
Вдруг мимо пробежал белый Йеста с красными глазами.
Конечно, ничего прямо-таки удивительного в этом не было. Все же, не стоит забывать о том, что его уютный серый кабинет, и медсестра, и сам Питер никак не могли сопротивляться текстовой материи. Им, в нее насильно впихнутым, только и оставалось что смириться с этой ебучей страной Чудес и принимать ее правила, как свои. Для облегчения условий игры им позволялось думать, что они находятся в дурдоме.
Йеста на бегу говорил: ах, боже мой, боже мой! Я опаздываю, я ужасно опаздываю! Герцогиня... будет в ярости!
Но и это не показалось Питеру особенно странным. В конце концов, он был лично знаком с этой Герцогиней и знал, что за минуту промедления она может дать коленом в лицо. Но когда Йеста вдруг вынул букет невесты откуда-то из подола своего платья, Питер вскочил на ноги. Его вдруг осенило: блядь, мой пациент носится по отделению! Мне пиздец!
Тем временем Йеста с красными глазами среди многочисленных нор выбирал свою.
Одна скалилась слюнявыми, другая - отсталыми, в третьей дрались, в четвертой мыли полы. Он бежал, его хрустальные туфли жалобно звенели каблуками.
Ах, мои ушки! Ах, мои усики! Как я опаздываю!
Что же скажет Герцогиня?
Питер, мне так не нравится, когда со мной разговаривают, как с идиоткой... - скажет она.
Питер, мне так не нравится, когда со мной разговаривают, - скажет он.
Питер, поговори со мной, пожалу... лови букет! Скорее лови букет!: он бросает букет, букет рассыпается влажными, слоистыми бутонами, Йеста юркает за угол, здесь безлюдно, здесь занимаются хозяйством. Ему пришлось с усилием подергать дверь. Это было негромко и несложно: по долгу службы они обходятся без травмоопасного.
(вероятно, он бы и не додумался, если бы однажды постовая с грязными глазами не сказала ему:
Йеста, где ты был? На третьем этаже? (он сказал: нет). Не ходи туда. Туда нельзя ходить.
Она могла бы сказать: там неинтересно, или она могла бы сказать: там нет ничего особенного, просто стиральные порошки, или она могла бы сказать: там швабры и старые уборщицы играют в карты, но она сказала: нельзя.
Она, вероятно, очень плохо училась в своем институте)
- Не раздави цветы, - шепчет он, заткнув себе рот. - Это мои лилии... я вырастил их сам.
- Если хочешь красные... перекрашивай сам. Я устал.
- Я в самом деле устал.
- Питер, - вторит он из своего угла, повторяя интонацию в точности до акцента. - Пи-и-итер. Мистер Кро-у-ли, сэ-э-эр... я здесь, - он гремит какими-то банками, шуршит полиэтиленом, ломает каблук, хрустит стеклянно. Коридор сначала шел прямо, ровный как туннель, а потом вдруг круто обрывался вниз. Или это был не коридор.
(она и правда могла бы сказать "неинтересно", "ничего особенного", "швабры и старые уборщицы". Она бы не соврала. Он немного разочарован. Здесь нет никакой норы. А так хотелось)
- Или здесь... или здесь... где-то здесь, Питер? Помоги мне? Не могу понять... Свадьба сорвана. О боже! Питер!
Можно подумать: он издевается, но можно и не думать: он в самом деле издевается.
- О боже, Питер...

Отредактировано Gosta Berling (2015-12-21 05:13:30)

- Я знаю эту игру, - он проговаривает медленно, по слогам, я зна-ю э-ту иг-ру. Он и правда знает. В прошлый раз она кончилась в некотором роде трагически. Ха-ха. У меня очень болит в районе лакричных леденцов... ты мне поможешь? - Давайте лучше играть в мою.
Вот такие делишки, грех многослоен, грех сладок, много греха - много тошноты, многого греха опухаешь, салеешь, заплываешь, растешь вширь. Люди стараются не подходить близко, потому что им нет места. Два места в автобусе, два стула, двуспальная кровать, ванна вдвое больше нужной, одежда на два размера больше, вдвойне больше алкоголя, вдвойне больше сна. Рот вдвойне прожорлив, вдвое больше трепещет глотка, вдвое больше пота, вдвое больше слез. Он несет тяжелое, тяжелое ему нести вдвойне легко, но все равно приятного мало, вдвое сильнее болят плечи, голова раскалывается на четыре части. Двуличие множится вдвое. Нас здесь двое, мы вдвоем вдвое сильнее, Питер, но и вдвое слабее. В целом, ничего не меняется, просто немного неуютно: клаустрофобия в двойном объеме.
Когда я брею голову, как это расценивать: по-бабьи лишаюсь чести или по-мужски прибавляю в стоицизме, а, ведь это ничего не понять, правда? Везде приходится искать двойное дно...
Сгорая от любопытства, он побежал за ним по полю и только успел заметить, что он юркнул в нору под изгородью.
В тот же миг он юркнул за ним следом... не думая о том, как он будет выбираться обратно
Ваши приемники, ваши пальцы, ваши гвозди, ваши удивленные брови чутки, как нервы. Голова чуть запаздывает, но это ничего. Можно потерпеть. Он берется за протянутую руку доверчиво, мягко, едва опустив пальцы на ладонь, а потом происходит срочная перестановка мест, но сумма от этого, ясное дело, не меняется. Два и есть два, как ни поверни.
То есть, случается так: Кроули оказывается у швабр, дверь оказывается подперта йестовой спиной, Йеста оказывается на коленях, на полу оказывается пыльно и грязно-вязко. Все это многослойно, сладко, тошнотворно, жирно, как масляный крем, чем больше тянешь, тем больше тянет, Йеста прижимается щекой к его бедру, смотрит снизу вверх, он просит: пожалуйста...
Дверь открывается внутрь, но теперь она не открывается совсем, он знает все про двери, это знание пришло к нему опытным путем. Пару раз он не смог выйти, но войти - это завсегда пожалуйста. Вот так незадача. Какая неприятная ситуация.
- Я не хочу никуда идти, - странно членораздельно и довольно громко сообщает он, это звучит настолько нормально и по-людски, что по его хребту проходит дрожь. От неожиданности. Может быть, от удивления. - Ты понял? Я не хочу никуда идти. Я никуда не пойду. Мы пришли. Мы пришли. Ты понял?
Пойми, я закрыл дверь. Ее не открыть. Она закрыта, понимаешь?
Я стою на коленях. Я не хочу вставать. Ты понимаешь, к чему я клоню?
Ты понял? Ты все понял?
Ты понял?
Он крестится трижды, он закатывает рукав и целует крест, выбитый на запястье, все это спешно и помято, как пятиминутный туалетный трах. Ему плохо в божественном, в человечьем чуть похуже. С божественным все ясно. С другим сложнее.
Во имя Отца, и во имя Сына, и всех Отцов и отцов, и Сыновей, и сыновей тоже, и Святого Духа, разумеется, если останется куда
В последний раз он исповедовался в девяносто девятом. Он сказал: меня просили о помощи, и я не помог. Его спросили: ты раскаиваешься? Он сказал: нет, и ему не простили.
Естественно, он не раскаялся до сих пор - в этом-то и смысл! Ты понял? Ты понимаешь, к чему я клоню? - нет. Ты все понял? - он и не будет каяться. Он молчит: кажется, скорбно и совестно. На самом деле - не может понять, с чего будет приятнее начать.

Отредактировано Gosta Berling (2015-12-21 20:48:35)

В последний раз он исповедовался в две тысячи четырнадцатом. Он сказал: пожалуйста. Ему сказали: я тебе не баба базарная. Он рассмеялся, и ему не простили
Он смотрит наверх, задрав голову, это - с полсекунды, немного растерянно, немного насмешливо. Где ладонь прошла по касательной, угол его отличного, его великолепного рта мало-помалу ползет наверх, обнажая зубы. Зубы у него тоже отличные. Это великолепные зубы. Это седьмой заряд в его обойме. Это - блистательный, ослепительный триумф. Под идеально ровным потолком тускло расцветает лампочка, пустившая корни прямо в штукатурку. Здесь никогда не было света, просто внезапно стало очень хорошо. Засветились все эти ебаные швабры, заблестели ведра, засверкали давящиеся химическими пузырями бутылки. Где-то неподалеку слышно хорал. Это галликанское пение.
О, мсье, же тэм бьян... О, Шаз-Элизе!
Если очень долго вбивать гвоздь в стену, он притупится и перестанет быть опасным
Вы-то, может, уже и забыли, но я все помню, я помню, какое у вас делается лицо, когда вы...
Он издает сдавленный смешок, зачем-то хватается за горло, прижимает к месту, где бьется, свой крест. Свой вечный крест. Он показывает жестом: молчать. Сначала он смеется очень тихо, потом - чуть погромче. - Тс-с... мистер Кроули, доктор, сэр... подождите, - у него готовится отличная шутка. Она настолько смешная, что он никак не может ее рассказать - пытается издать звук, но безвольно роняет голову и продолжает хохотать, теперь - в полную силу. - Тихо... тихо... подождите... это очень смешно... - он делает глубокий вдох, собирается с силами, делает очень серьезное лицо. В виске пульсирует, в скуле горячо. - Я у.. я... о боже, - он смотрит на свою Богоматерь, примятую в грязные тряпки. Ей тоже смешно. А что и не посмеяться? Хорошая же шутка. - Я... мистер... мистер Кроули... мистер лечащий врач... я уже... уже на равных.
Все.
Смешно же, а?
Ребром ладони Йеста утирает выступившие слезы, менее смешно не становится. Он ни капельки не возбужден. Разве что нервически. И в горле пересохло. Самую малость. Мистер Кроули, а...
а...
Ради всего святого. Продолжая трястись спазмом, он с трудом поднимается, упершись в стену. Дыхания маловато. Если сейчас не успокоиться, то к первому этажу можно и умереть со смеху. - О, мистер Кроули... мис... мистер Кроули, - он лукаво качает головой, вроде бы "о, мистер Кроули, ну как же вы так", или - "о, мистер Кроули, ну вы как обычно", или - "о, мистер Кроули, вы такой пошляк". Произошло что-то ужасно непристойное. Так происходит всегда, когда Йесте приходит в голову каяться. Он чуть щурится, сверху очень ярко, смотрит в упор. Если очень хорошо выпрямиться, может показаться, что он чуть выше. - Ай-яй-яй, ми-истер Кроули, - он улыбается девичьи, чуть кокетливо, опустив голову на бок, разочарованно щелкает языком, грозит пальцем, дергает дверь - сначала, конечно, не туда, но вскоре успешно реабилитируется.
Он уходит пританцовывая. Больше он не говорит ни слова (вообще).

У него нет самоцели, первопричины или задачи, он - функциональный персонаж. У него есть физика. Физика работает следующим образом: если бы он был свят, был бы страстотерпец, если бы он был слаб, был бы проститутка, если бы был нем, был бы певец. Терпения у Йесты - хватит на целый железнодорожный вокзал. Порядочно. Сытно. Чревато необратимыми желудочными поражениями. Предсердными, впрочем, тоже.
Если бы он снял платье, был бы наг, и он наг: платья на нем нет. Это особенный танец. Это танец рождения. Танец высвобождения из чулана.
В беседке иконное дерево прогнило до трухи, в своей одноместной безгрешной постели на Эбби-стрит Эбба читает гнилые письма гнилой головой. Гнилое отлично горит. Он ноет себе под нос какую-то детскую песенку: в ней поется о том, что кто-то родился, что-то зажглось, кто-то подарил, кто-то блеял. Это был праздник. Он смотрит на часы: часов нет. Он никогда не носил часов, и платка, и всегда шнуровался на четыре оборота. Что за странные привычки?
Отличному рту и великолепным зубам очень сухо. Он все еще улыбается.
Выходя из чрева, отжимайте рубильник, прекращайте электроподачу. Это стоит денег, это - большие долги. Это - большие проблемы. Запасайтесь батарейками. Стройте ветрогенераторы на задних дворах. О, блядь, пользуйте контрацепцию. В смысле, если розетка не обесточена, никогда не суйте в нее пальцев...
Это чревато убийствами.
Убийствами!
Он останавливается мгновенно, замирает в очередном вялом па, кладет руку поверх той, что на плече, поглаживает чуть выступающие вены. Земля требует плодов. Соков, если угодно. Исаак вынужден работать. Ингер вынуждена портить пейзаж. Исааку некогда мечтать. Мог бы - мечтал бы об Илаяли, но у него есть топор и труп на заднем дворе, а то и не один.
О, Питер...
Он отгибает его пальцы по очереди, указательный, средний, мизинец, безымянный, продевает между них свои пальцы, поворачивается, вовлекая его в объятья. Йеста не носит топора, но он носит доски. Против его жалости можно идти только силой. Жалость! Это - прекрасное слово.
Он продолжает блаженно тянуть себе под нос, его улыбка никуда не пропадает, он держит Кроули очень крепко, он гладит его голову так, как будто он ребенок, которого Йеста хочет убить. Он смотрит в противоположную стену. Стена чрезвычайно интересна. От яркого света на ней расползаются бензиновые круги. Захват у него на удивление приличный. Ребенка, которого он хочет убить, следует перед этим уложить спать, иначе он сам никогда не сможет заснуть.
О, Питер...
О, Питер. Какая жалость. Какие мы несчастные. Я больной, а ты несчастный... я вылечусь, а ты не заболеешь... какая беда, Питер... какая беда
Он в детстве частенько играл так: у него был гипсовый ангелок, его звали Густав, и у него были другие гипсовые ангелки, но они были менее привлекательны. Они и так были другие, с ними не следовало делать ничего постороннего. Когда у Эббы поехала крыша, он кидал ангелка по имени Густав в окно. Ангелок сбегал из дома. Утром по дороге в школу Йеста подбирал его, потекшего, и носил с собой (собой), а вечером кидал снова, и он снова сбегал. Как-то раз Эбба вышла раньше него и пробила Густаву голову каблуком... зато вечером она очень рано легла спать, и не случилось никакого рукоприкладства
Они стоят посреди коридора. Людей нет, но это пока. Йеста баюкает своего ребенка, которого следует убить. Про себя он поет колыбельную (он никогда не спал под колыбельные). Он улыбается очень мягко, он прячет свои отличные, великолепные, злые зубы. Он молчит.

Утренняя гимнастика!
Дело к обеду, но когда-то же надо этим заниматься.
Ты падаешь на колени раз, два, три, это - цивилизованно, здесь есть генофлекторий, поэтому можно и с размаху.
О да!
Раз, два, три!
На четвертый раз мотать разбитое бинтами становится скучновато. Когда ткань не прилипает к коже, что-то идет не так. Очень хочется, чтобы все шло так. Очень хочется комфорту!
Раз, два, три!
Ты падаешь на колени раз, два, три, это - цивилизованно, если что - тебя поддержат, ты раскрываешь рот, ты дышишь через нос, правильное дыхание - это очень важно. Если дыхание собьется, можно нарушить технологию, а это чревато травмами на производстве.
Все очень липко. Когда не липко, что-то идет не так. Очень хочется...
Йеста отшатывается мгновенно. Глаза у него круглые, как монеты по пять эре. Общее состояние и вовсе потянет на пару крон.
Понятно... все это понятно... но ведь так тоже нельзя? Я ведь говорил, "ты понял", и что ты мне сказал? О, Питер, ты нихуя не понял. Как же так? Ты же специалист? У тебя есть образование, или два образования, или три образования. Ты знаешь умные слова. "Бенефиций". "Медиальный". Тебе не нужно носить с собой словарь.
Очень хочется, чтобы все шло так.
Жалею здесь я!
Если очень долго заниматься гимнастикой, тело превращается в место общего пользования. Тело - поручень, или вагон метро. Забродившая мыльница в вязких потеках. Я так долго боялся свихнуться, что мне пришлось сойти с ума, чтобы больше не бояться этого, и теперь я ничего не боюсь. Я занимаюсь гимнастикой. Я знаю цену своему телу - пять эре, или, может быть, если кто-то очень щедр - пара крон. Мать моя похожа на кувшинку. Это не хвосты, а корни. Они скользкие и мерзкие, но если их оборвать, она перестанет пахнуть и завянет в ночь. Вода, я знаю, это очень полезно. Я совершаю заплывы. Я путаюсь в корнях. Они растут возле омутов, поэтому, сам понимаешь, предприятие вызывает опасения.
Я все равно иду купаться.
Там песчаные берега, осыпающиеся с обрывов. Я встаю в самом верху. Я начинаю раздеваться, а песок под моими ногами едет вниз, и когда я становлюсь совсем голый, подо мной пусто. Подо мной ничего нет: я уже лечу. Водяные лилии пахнут так, что слезятся глаза.
Ты понимаешь: травмы на производстве. Даже если под ногами пусто, технология никуда не девается. Нужен разбег, нужна остановка, нужен толчок. Раз, два, три!
Питер, там же омуты. Там же омуты, Питер, я утону. Я так боюсь утонуть, и я знаю, в чем толк: мне придется это сделать, чтобы больше никогда не бояться. Я - пловец. Я - герой. Я сумасшедший и утопленник. Жалею здесь я! Это я тебя жалею!
Горло ему давит сухо, это, конечно, кислородное голодание. Захлебнулся. Песок повез, и он упал: навзничь, без брызг, - и осел на воде, как плевок в луже. Мало-помалу появляются люди. Кончился обеденный перерыв, начался курортный сезон. Они будут вдевать кувшинки в волосы и дарить их глупым восторженным женщинам. Ухо у Йесты побаливает, горит так, как будто он на нем спал. Там должна была быть сережка, маленькое, блестящее колечко, но его пришлось оставить на входе. Так бы все, конечно, было очень красиво. Очень комфортно. Он ощупывает свое лицо весьма вдумчиво, пальцы его движутся по коже, как будто он - пластический хирург. Ага, ну да. Колем здесь... и здесь... и здесь... Видал?
Рукав его все еще закатан. Распятие на запястье чуть отсвечивает, как будто живое. Это весьма болезненно, здесь кость, кожа, кровь, больше ничего. Ситуация в целом располагает к восторгу. Комфорт...
Я буду плыть по поверхности, Питер, пока вода не поймет, что я достаточно тяжелый, чтобы пойти на дно
Это очень удобно. Это - законы физики. Законы физиологии. Это гимнастика. Раз, два, три!
Изрядно поникнув, он спускается по лестнице. Ему хочется спать. Он утомлен физически.

Он просыпается ночью от того, что кто-то плачет, сначала тихонечко, едва слышно, как будто скрипит дверь, потом - скулит, потом - набирает в громкости, подвывает, хрипит по-собачьи, откашливается с лаем и снова с сиплым дыханием давит из себя судорожные, большие, жуткие звуки. Он подходит к двери на цыпочках, стараясь не шуметь, и смотрит сквозь мелкую щель. У противоположной стены, ласково обступленная ночными сестрами, трясется темная человечья груда, больше похожая на одежный тюк. Он подглядывает еще с полчаса, но лица все еще не разглядеть. Руки у Йесты чуть трясутся - он на самом деле здорово перепугался. Это - шесть утра.
К десяти, выйдя на перекур во двор, он знакомится с малышом Вилли.
У малыша Вилли квадратная челюсть, маленькие, птичьи, тупые глаза на здоровенном, как шкаф, лице. Он знает, что изо рта у него подтекает, но сделать с этим ничего не может, просто время от времени промокает подбородок вышитым носовым платком, который носит в кармане на груди. Вилли снова ревет, глаза у него кажутся еще меньше, потому что он втирает в них кулаки. Былого задора в этом, впрочем, уже нет: за ночь его успели обколоть так, что он едва двигает руками. Йеста садится рядом. Его досок в беседке уже нет. Вилли поднимает на Йесту остатки водянистых глазок.
- Меня никто не любит... - гнусаво ноет он, придвигаясь ближе, и кладет руку ему на колено. - Меня никто, никто, никто не любит... - он всхлипывает, шмыгает носом, утирает локтем слезы и снова двигается ближе, неуклюже скользя задом. - Никто, никто, никто меня не любит, меня никто не любит... а ты меня любишь, ты меня любишь, ты? Ты меня любишь?
К двум, к тихому часу, Йеста поднимается на третий этаж. Вилли держит его ладонь в своей, некрепко сжав кулак. У Вилли огромные, как мостовые сваи, ноги, и огромное тело, и огромные слезы, и огромные плечи, но ступает он тихо. Дверь чулана Йеста подпирает изнутри шваброй, раздевается быстро, и когда поворачивается, голый, Вилли снова смотрит тупо, как на стену. Край рта у него влажный, вот-вот капнет на пол. Йеста стягивает с него штаны. Ему приходится неплохо потрудиться, чтобы все встало на свои места. Шестью минутами позже Вилли начинает повизгивать, как маленькая собачонка, краснеет лицом, но продолжает стоять, стыдливо упершись взглядом в пол. Йеста кривит губы, чешет в затылке. Ему, разумеется, досадно. - Теперь понятно, почему тебя никто не любит, - сообщает он, пытаясь в полутьме найти свою майку, когда ручища Вилли опускается на его загривок, поднимает его за плечи легко, как половую тряпку. Лицо у него перекошенное настолько, что не узнать, и сухое, как асфальт. Он рычит: это тихий, низкий, предупреждающий звук, звук, полный опасности, - и с этим впечатывает Йесту в стену с таким усилием, что, кажется, он слышит, как подозрительно хрустнуло у него в основании черепа. Передвигаться со спущенными штанами Вилли явно трудновато, но это его не останавливает.
- У нас с Вилли была небольшая драка, - поясняет он, чуть позже закапав стол на посту кровью. Бровь у него припухла, рассечена нижняя губа, но он ужасно, до непристойного доволен. Ходит плохо. На бедре у Йесты качественно зреет красная, как маки, гематома размером с пятерню. Это - четверг. Он приходит в пятый раз, но до такого еще не доходило. - Вы его не ругайте. Я его немного обидел...