Irish Republic

Объявление

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Irish Republic » Завершенные эпизоды » Audrey's dance


Audrey's dance

Сообщений 31 страница 55 из 55

31

Конечно око за око, зуб за зуб. Минивойна.
Враг нужен всегда и если не враг, то хотя бы протагонист себе милому вровень. По крайней мере не хуже.
Выстраивается вполне стабильная, устойчивая композиция, отдавать честь взамен на "зиг хайль", отдавать всю свою медицину в обмен на благовоспитанность, отдавать террор и жертвенность ирландский пахарей, как агнцев Божьих и сотни тысяч девственниц мусульманского рая в одну глотку.   
Питер смотрел как ни при делах, черкал что-то в бланке, тихо-мирно проходясь по зубам за закрытым ртом. Оно же истинно таково, мусульманское, - весь паранджа, но только бы натянули по горло.
Шампанское снаружи - шампанское внутри.
Буккакэ на стол с зеркальной поверхностью, будьте любезны. Тысячи тел напитанных соками войны.
Камшот этому столу, принцесса-Йеста, - кушать подано.
Еще... еще... еще...
От подобных воркаутов образуются отличные ямки на крестце - ты в курсе?
Походу в курсе...
Как это называется на сленге, когда нижний показывает сперму на языке и с удовольствием ее глотает?
О, да ты скоро здесь пип-шоу организуешь. Молодец молодец. - Подумал было сарказмено, когда побеседовал с персоналом, а так же с небезызвестным Вилли тет-а-тет. Хороший мальчик, и можно было бы вполне надеяться на корректировку его поведения, но лишь при условии, что никакой прочий Берлинг впредь не станет тыкаться в его большую потную ладошку своим шведским арьергардом. А этому с чего бы порицания? Исключительная ведь блядь.
Сидел и быстро рассуждал, слышно было как чиркает ручкой по бумаге. Бумага тонкая, белая, буквально как калька, что шелестит. Почерк Кроули неплох, порывист, любому графологу на радость, так изобилен. Его руки трясутся теперь менее прежнего. Он соображает менее прежнего. Более прежнего уже он сообразил. 
- Ты все еще не хочешь прогуляться в город, Йеста... погода хорошая? - Он отрывается от маляний и улыбается Берлингу. - Ты хотел сходить в церковь, помнишь?

Отредактировано Peter Crowley (2016-01-08 05:17:53)

+1

32

Это - пижамная вечеринка.
Подружки собрались после церковно-приходской поболтать о своем, о девичьем.
- Первым делом, как только отсюда выйду, - откровенничает Йеста-нарисованный под нос Йесте-настоящему, - Побрею ноги.
- Какие ноги? У тебя нет ног, - у Ослиной Шкуры прескверный характер.
- Ну и что, - обижается Йеста-нарисованный. - Побрить мне их никто не мешает.
Йеста-настоящий медленно поднимает голову, опускает подбородок, брови его подскакивают куда-то высоко на лоб. Подвижность одной из бровей, конечно, ограничена, но это, наоборот, на удивление придает его виду особого шарму. Яду в Йесте порядком - не зря он столько времени давился колесами.
Серьезно? Церковь? Погода, говоришь? Говоришь, хорошая? Ого. Ага. Ну да. Погода хорошая. В церковь. Это же ясное дело, всегда так говорят: как погода хорошая, так сразу в церковь. Ясное, как небо. Конечно, Питер, мы пойдем в церковь. Сейчас, подожди, отыщу свою фату...
Сначала надо помыть посуду, а то мама будет ругаться и больше никогда не разрешит мне водить к себе друзей
Он дергает ртом, смотрит в упор, не моргая, с пару секунд, потом резко ныряет под одеяло, подтыкает под себя края. Медленно повисают в воздухе и так же медленно оседают, как снег, на постель все его верные подружки. Из-под одеяла Йеста издает короткий, но весьма угрожающий рык, затем зачем-то горестно стонет, затем - очень грязно ругается (по-шведски, конечно: он все еще не хочет, чтобы за ним подслушивали) и затихает.
Под одеялом душно. Звуки, которые ему хочется издавать, на человечьи не похожи, но здесь они стоят стеной - не продышаться. Прохладной ладонью он упрямо зажимает свои пульсирующие, горячие губы.
Все было очень хорошо, Питер.
Все было хорошо, как погода, в которую стоит ходить в церковь.
(Однажды Эбба заперла его в шкафу, он надел ее подвенечное платье, часом позже она открыла дверь, закрыла дверь, он сидел в шкафу сутки. Это было тихо и приятно. Никаких скандалов. Было время подумать... о всяком)
Все было обоюдно. Каждому хочется, чтобы его любили: понятные делишки. Любовь - это, говорят, очень полезно.
Спроси у своего нового дружочка, как он себя чувствует...
Если бы он плакал, я бы услышал
Ха-ха

+1

33

А... нуда. Понятно. Ясно. Конечно. Верно.
Кроули достает из кармана телефон. Ищет переводчик. Находит переводчик благополучно и весьма успешно. Набирает слова в кучу, все что сказал до этого и видит на экране непосредственно ужас: Du fortfarande inte vill gå in till stan, Yeste ... vädret är bra? Du ville gå till kyrkan, minns du? - Ничего, конечно же, он в шведском лексиконе не понимает, но читает довольно уверенно, безусловно с ошибками, но зато как сердце приказывает. - Ду фортфоранд инт виль га ин тиль стэн... Йеста, воргет ор бр... брэй.. браа?... Ду виль га тиль кикэн... миннс ду? - Он смотрел за давним делом пару фильмов с субтитрами на заданном языке, там много отчего-то укали, было не ясно то ли они окают, то ли укают, в том то и дело.   
Языковой раздрай. Раздрай казался довольно занятным, несколько даже забавным и прохладным на вкус. Как-то с оттенком бюргерства ненароком. Кикэн это что - церковь? По немецки - кирхе. Почему у европейцев такое яркое "к", когда все сакральное надо маскировать на "ш" или "ч"?
Тише, тише, религиозное это вам не шуточки, ребенок уснул. Фрейд тоже прикладывал палец ко рту говоря о вере, он верил в Эдипов и Электры, наравне как в себя самого. Да, стоило бы убить отца в итоге, ведь рано или поздно поколение должно сменить поколение, кровь требует обновления. Табу, как сочетание буквенных символов, так же звучит в достаточной степени мягко. По той же причине, что и все сакральное девственность пугает людей - это факт. Поэтому девственность отдают отцам как подношение мудрости. Это верный ченч, изрядно упрочившийся в веках. За неимением подношения следует самобичевание, которое лишь показное самоистязание от болезненного неимения власти. На любое самоистязание у Кроули сворачивается от мнительности и идиосинкразии кровь. В конечном итоге все стремятся занять положение повыгодней, так и не сумев обуздать непотребную плоть. Так какое положение ты считаешь для себя выгодным, Йеста? Есть на свете такая удивительная поза?

+1

34

Он громоздит войну, война непревзойденно, стерильно бела, ставит всех виденных тварей на восточный фронт, как пластмассовых игрушечных солдатиков, гнет им руки, выдает оружие - по стволу на рожу. Огни больничных ламп кипят и дымят на горизонте, темно и душно стелется по выжженной ламинатной земле. Где-то гремит: бомбардировка, разумеется. По бурлящему морю за окнами подступаются эсминцы, груженые многотонными минами. Это политически неблагонадежно. Это требует большой моральной выдержки, недюжинной выносливости тела. В частности - десен, неба, уздечки. Подъязычной. Говорить придется много и долго: очень плохо слышно.
Конь у Йесты - комок нервов и мышц. Жеребец, конечно: грязно-изабелловый, злобный, медленно, но верно съезжающий крышей от непрекращающегося уже два месяца шума. Он так и не смог поспать. Дрожат от перенапряжения покатые твердые бока, попираемые отполированными с утра шпорами, по морде плавно, как в танце, движется вниз, оседает пузырями у сбитых копыт.
Невероятное, деликатное, неопределенного генеза нутряное волнение охватывает меня каждый раз, когда по своему обыкновению я, будь я Бардамю, Керн или Генри, ровно в двенадцать пополудни спускаюсь в молочную лавку, чтобы купить немного сливочного масла, и встречаю шеренги, армии, полчища наголо обритых, молодых, загорелых парней, дружно чеканящих шаг в сторону вокзала. Руки мои горячеют, и масло тает, пальцы смыкаются в замок. Я поднимаю за ними окурки, я собираю с асфальта их плевки, а они добродушно посмеиваются над моим голубым платьем, над моими не знающими труда руками, над тем, как робко вжимаюсь я в угол дома, чтобы остаться незамеченным. Этот смех я вспоминаю потом, вечером, когда...
Конь йестов ржет, встает на дыбы, у Йесты хват, у Йесты достаточно крепкие ноги. Он держится в седле, как на обеденном стуле. На нем красный камзол, доспех недавней драки, стальная чешуя мелкого кровоизлияния в мозг. Больше на нем ничего нет.
У тебя есть кровь: ты будешь убит!
У тебя есть кожа: ты будешь убит!
У тебя есть глазное яблоко. У тебя есть родинка на бедре. У тебя есть черная ресничка, у тебя есть мочка уха, у тебя есть носовая перегородка, у тебя есть коленная чашка: ты будешь убит!
Посуди сам. Зачем тебе все это, если не для того, чтобы быть убитым?
То-то и оно.
Вспоминаю вечером, когда жду следующего утра, конечно. У меня так много голубых платьев и совершенно нет никакого сливочного масла. Я преданный. Я умею экономить. Я - расист. Алле-оп!
О, Марл-он!
У него главная роль. Он - революционер, он - террорист, он - коллабор... нет, такого слова я не знаю... что оно значит? - он: лицо на плакатах, имя в листовках, надпись в сортире. Он - Йеста, в смысле. Не Брандо, - всенародный герой. Всенародный урод. По ребенку на землю и свод законов, умытый кровью. Пока что - исключительно его, но скоро все изменится: пленных Йеста не берет (не умеет). Оно продолжится, пока он не проиграет. На данный момент с ним - почти полсотни закатов Европы, рассветов Европы, полудней Европы, сумерек Европы и прочих женских душ. Все у него, у Йесты, хорошо. Он полон витальности, как кувшин с вином: это - вовремя принятые меры. Он - художник-постановщик.
А теперь на сцену театра выйдет...
Он замирает под одеялом, спустя полсекунды настороженно высовывает голову, поднимает бровь и немного молчит: переваривает. Негромко тикает. Может, в коридоре, может - часовой механизм. Потом Йеста откидывается на подушку и хохочет до слез - совершенно беззлобно. Это и правда смешно. Продолжается это довольно долго.
- Бра-а-а, Питер, - отсмеявшись, тянет он, утирая глаза тыльной стороной ладони. - Открой рот пошире.
Моя поза: на коне. О, блядь, ради всего святого. На таком здоровом, мускулистом, потном, усталом бельгийском ме...
Верхом!
Ну и публика. Спектакль сорван. Театр закрывается: нам всем смешно. Все верно. В хорошую погоду мы с мамой всегда ходили в церковь.
Он довольно живо сбрасывает с себя одеяло, стягивает пижамные штаны, расстегивает рубашку, садится примерно, как первоклассник, смотрит, чуть склонив голову. - Питер, меня не пустят в церковь в пижаме, - медленно и по слогам сообщает он, рассеянно похлопывая себя по колену. - Принеси мне мою одежду.
Мое го... го... голубое платье!

Отредактировано Gosta Berling (2016-01-08 19:03:55)

+1

35

Удивительно даже, с какой настойчивостью иной раз люди судят о других людях, полагаясь исключительно на собственный опыт. И при чем так глубоко судят, что даже забывают о телесных проблемах всякого толка. Вот как сейчас - тремора не было и было довольно занятно, так как Питер тоже судил, довольно важно и даже несколько по-арбитражному. Он судил немного важно все то время, пока Йеста смеялся. Он, Йеста, смеялся очень элегантно, - так судил Питер, в смысле, было очевидно, что он не понимает, что поза его и звучание голоса секундами выходят кокетливыми, но не такими кокетливыми, как, например, были бы если бы они проистекали в исполнении Эббы Берлинг, а несколько проще, не подслащено, оттого, как и было сказано, смех тот в те секунды выходил порядочно элегантным, так что критериально можно было бы вполне получить эстетическое удовольствие. Именно такое суждение выводил Кроули, судя, что судить об этом настолько глубоко в сущности ему никакого черта не стоило бы. В смысле, истинно это вхождение в процесс суждения было для него до удивительного непредвиденным. Оттого он малость и полдстекленел, что глазами, что позой, секунд на пять по прошествии побиений коленок Берлинга.
Но все таки встрепенулся, чуть вскидывая голову. Выражение его лица было удивленным. Брови выше, рот тоньше. Он судил как-то, ну снова, совсем не вовремя о коленях. Судил секундно, но крайне тщательно о том, что под коленом может находится достаточно чувствительное место. Особенно у женщин... И тут же перевел взгляд, медлительно, к йестовой груди. 
- Бра-а-а... - Протянул он после, шире раскрывая пасть. Предмет женского нижнего белья, например. Или бра и кет, что тоже было бы вполне вероятно. В крайнем случае это было похоже на дикость или хамство - неправомерно глухо и рокотно. 
Далее он поднялся с места, довольно скоро, и откашлявшись слегка, поправив волосы, сказал. - Мда... Подожди немного, я скоро приду. - И пошел выяснять где шмотки, думая, что давление, и что в абсолюте сегодня деградирует, и вроде как целесообразно ли оно вообще с таким мозговым кровообращением куда-то выбираться.

С четверть часа спустя уже ожидал на крыльце, наблюдая как упырь из засады за прогулками местных аборигенов.

+1

36

Оседает пыль, унимается дым, успокаивается на горизонте, в конюшне тихо, тихо в хлеву, тихо в блиндажах, оврагах, канавах, в столовых, в гарнизонах, в частях, в будуарах, спальнях, кухнях, все женщины подпростынно распяты, заколоты в подушках дети, передушены кошки, загрызены псины. Ступает Йеста, как король: мягко и степенно. Ночью можно не ждать бутылки об затылок, пули в хребет, ножа в грудь, признания в любви или противотанковой мины под ногой. Танка тоже можно не ждать: это время еще не настало.
- Мистер доктор, сэр, говорит по-шведски, - с большим уважением тянет адмирал Ослиная Шкура.
- С шотландским акцентом, - у маршала Мистера Доктора, Сэра-нарисованного все в порядке с самоиронией-нарисованной, но и не нарисованной - тоже.
- Лучше бы я вас не рисовал, - посмеиваясь, отзывается Йеста-настоящий, комкает рисунки, сует в карманы джинсов. - И Шкуру, и сэров, и самоиронию.
Все спокойно, желто лестницами, бело ступеньками, серо стенами. Никто не кричит, потому что не хочет портить тишину, кто кричит - того стыдят. Забивая по дороге трубку, он салютует ей медсестре, он облокачивается на стол, дышит ей в лоб, он сообщает:
- Я больше сюда не приду.
Подмигивает тем веком, которое и так поднимается с трудом, и, насвистывая, удаляется в коридоре.
Не оставил туфель, зерен, хлебных крошек, патронов, отпечатков пальцев, разнообразной жизнеописательной чепухи, о, блядь, что за беллетристика, где тебя искать, Йеста?
- Где тебя искать, Йеста?
- Секция шведской литературы, шестая полка, вторая половина девятнадцатого века. На "Л".
- Лизергин?
- Ларингофон?
- Лингвистика?
- Локомотив.
Полный вперед!
С толку сбили, но он устоял.
- Люмьеры?
Ла-Сьота, Жуанвиль, Венсанн, следующая станция - усадьба Экебю, любовь побеждает все, аве мария, мементо мори, мучас грасиас, те амо, те кьеро, квадратиш, практиш, яволь во имя Отца, и Сына, и Дочери, и Брата, и Сестер, все люди - сестры! Долой патриархат! Никаких посторонних желаний, мотиваций, рефлексов, рефлексий, ре... ре... ре-флек-то-ров, о, Питер, Господи Иисусе... какого хуя?
- О, мистер Кроули, я не знаю, пустят ли меня сегодня, - Йеста сконфуженно колупает пальцем штукатурку на больничной стене, лица его снова не видно, вокруг него снова дым, снова яблочный, погода и впрямь хороша. - Знаете... не знаю даже, как вам сказать... У меня эти дни, ну, вы понимаете?
Сегодня, Питер, я слишком смертен. Это написано у меня на лице. Грехопадение от виска до виска, подживающее стянуло, он щурится, чуть опустив голову (он все еще немного смущен, ну, порядочные женщины не говорят о таком в обществе, с другой стороны, он - врач, ему, наверное, можно, ну, это же, ну, физиология, ну, вроде как врач, он, ну, занимается физиологией... ну. Ну!). Совершенно грехопаденческий взгляд. - Вы обиделись, мистер Кроули? Не обижайтесь. Вы нравитесь мне больше Вилли, - он оттягивает мундштуком край рта, будто бы размышляя. - Он даже штаны себе застегнуть не может, а вы - чемпион по застегиванию штанов, а, мистер Кроули?

Отредактировано Gosta Berling (2016-01-08 23:00:59)

+1

37

Как ухватился за психодраму все же, вот тебе и Вилли подцепился мгновенно, как статистская морда, естественно.
Иной раз какая-нибудь такая особенная дама, по обыкновению в летах, именно что от или к сорока, на посещениях по психодраме сетует: Доктор как нам с мужем разжечь огонь давно угасшей страсти? - она, разумеется, намекает на садомазохизм, что истинно должно было бы прозвучать в следующем контексте: Доктор, я хочу быть избитой (или избить), скажите, что мне это остро терапевтически необходимо, тогда бы я воистину удовлетворилась, а то меня уже трясет...
Человек не должен голодать, иначе он может склеить ласты от потери жизненных сил, но когда человек насыщается он хочет и пересытиться. Это большая проблема в сущности - пребывать в поисках все новых и новых наслаждений, когда старое уже не работает, а новое покамест недостижимо.
Природа же не терпит пустоты, верно? А тут и гомеостазис раз и вот он я, все это пропитанное хитростью стремление индивида укорениться в какой-нибудь удобоваримой стрессовой почве, а то и вызывать стресс сверх меры, по той причине, что "естественного" уровня уже недостает. 
Это очень хорошо, что теперь имеется маска. Идентификация себя с кем-либо спасала многих людей от плотнейшего сумасшествия.
С кем ты ассоциируешь себя, Йеста, с благородной девицей, фавориткой при короле, портовой шлюхой, женщиной из писания, девственницей, блудницей, вакханкой, феей, работницей фаст-фуда, светской львицей, матерью десятерых детей? Какова твоя жизнь, кто ты такая?
Вне всякого сомнения твое лицо должно быть теперь удобно тебе и прилагаться к черепу со стороны лица с наиприятнейшим ощущением.
Это не есть шизофрения, это отсутствие желания быть расколотым как орех. Разумеется он устал, он ищет пути к выходу, и он весьма деятелен.   
- Критические дни? - Переспрашивая поинтересовался довольно мило, повернув в сторону Берлинга лицо, да так, чтобы вроде как и не смущать новоявленную барышню.

+1

38

Тротуары на будуары, анфилады на помады, дворцовый переворот - творцовый переворот - спальню разгромили, теперь три стены вместо четырех, - декорации - как водится: мебель в стиле Людовика-Блюдовика, французские буквы, смотреть между строчек. Кружево, бежево, неживо. Блядство класса люкс. Стеклянный потолок никогда не был настолько соблазнительным!
Междустрочные кариатиды страдают ревматизмом. Тяжело... ничего... сработаемся...
Семь больничных простыней пахнут одинаково однопростынно. Папаша мой стался Урод, а мамаша - Уродиада. Мне бы уж хоть что: блюдо... блюдце... блюдечко... голову, может быть, совсем маленькую, головушку, головешеньку... Он покрывал ее ругательствами. Он говорил о ней чудовищные вещи. Вся эта фармацевтика унизительна. Хочешь, я плюну ей в декольте. Хочешь, два раза. В два декольте. Дважды. Первый, второй! На первую, вторую... рас-счи-тайсь!
Посмотри на мою мать. Странный вид у моей матери. Она как женщина, встающая из могилы. Она похожа на мертвую женщину. Она похожа на мертвого мужчину. Она похожа на всех мертвецов разом. Она завидует, о, она так завидует... она еще не знает, что я понесла, Питер, она отравит моего ребенка!..
Я тоже еще не знаю, никто еще не знает, зачатия еще не было, все благополучно. Природа не осведомлена, с ней все в порядке: никаких неприятных удивлений до завтрака. Но она, Питер: она поступила предусмотрительно. Яд был в ее молоке.
Вид у Йесты не на шутку встревоженный. Готовится беспрецедентное представление. Он подходит чуть поближе, чтобы было лучше видно: мало-помалу от висков по скулам непритворно и деликатно розовеет, чуть влажнеют его глаза. Он поглядывает украдкой, исподлобья. Нижняя губа чуть подрагивает. Женщина он чрезвычайно безнравственная, разумеется, но у всего есть свои пределы...
- Только никому не говорите, - горячо шепчет он Кроули в ухо, изо всех сил сжимая его предплечье. Йеста нервно кусает губы, чуть сильнее сжимаются с каждым вдохом его пальцы. - Мама говорила, что никак нельзя говорить об этом мужчинам... но вы-то, мистер Кроули, вы - другое дело... Вдруг это как-то повли... Вдруг это помешает на... нашему лечению, о, мистер Кроули... Я так устала болеть. Я хочу детишек, вы знаете, мистер Кроули? Сынишку и дочурку. Я назову их Питер. Обоих. Это - в вашу честь.
Справакровати, вдовьи слеваплатья с излишком залиты кровью. Она засохнет и склеит их намертво: ими можно будет убить.

Отредактировано Gosta Berling (2016-01-10 04:40:20)

+1

39

Дежавю такое вновь: однажды, поздно вечером, плелся из паба, рассуждал по-пьяни очень весомо и даже как-то высоко, и от нечего делать одновременно подпинывал впереди себя барахтающийся спичечный коробок. Неторопливо курил, хоть оно и было уже невмоготу, но процесс предполагал, был таков: руки по карманам куртки, никотиновое во рту, а взгляд к асфальту, прямиком себе под ноги. Какая-то такая присутствовала в том экзистенциальная блевота.
Даже стена кирпичная вдоль пути имелась. Вся в инвективной и граффити.
Это было в достаточной мере проблематичное состояние, так как шел бы и шел, но дума по завершению увела в сторону коробочной эмпирики. Возник соответствующий вопрос: пустой или нет, ну или хоть одна спичка там есть, хоть и жженая? - Это как поспорить с самим собой, что-то такое параноидальное.
Глазам, конечно, не поверил - грамм пластилина был. Тогда же, часами тремя после уже закисал у барной стойки, еле удерживая подбородок на ладонной свае, еле при том разговаривая. Очень мелодичное было настроение. Нашла его дама. И говор ее был бархатен и руки красивы, про лицо как-то уж и не вспомнится, но фактически настроения присутствовали любовные. 
И говорила она так далеко и медленно, как из телефонной трубки: Мяу, мяу, мяу, мяу, мяу...  - Пауза - Мяу, мяу, мяу, мяу, мяу... мяу, мяу, мяу... - Потом целовалась под стать ее голосу, гибко. Но было душно, как глотать воздух заводского района, эти тысячи ее поцелуев, когда давило в грудине. - Очнулся на асфальте. Голову разбил. Встал и посмотрел себе под ноги, увидел коробок и опять задумался. И открывать не стал, и медикаментозное с алкоголем с тех пор мешать прекратил. 
 
- Ну что ты... я никому не скажу, Йеста. - Он мягко берет руку и отводит вжавшуюся ее, от своего плеча, укладывает себе на предплечье и указывает на дорогу к мелким терренкурам, расстелившимся вокруг лечебницы. - Значит ты не хочешь идти, да? - И повел вдоль дороги так, воздухом подышать.

+1

40

Критические дни, ну да, о, Питер, у меня - критические недели, два превосходно критических месяца. Такого не случалось даже с Жанной д'Арк, а у нее в жизни бывали тяжелые деньки: еще бы, отучиться в Парижской Консерватории - это не каждому под силу. К тому же, конкуренция крайне высока: на горизонте - Сара Бернар. Горизонт, как поребрик, чуть пониже, но это не мешает вдоволь позавидовать. Можно, конечно, быть и Ингрид Бергман, но какой в этом толк, если уже существовала Дороти Гиш?
Что уж говорить о Лилиан.
Тем не менее, у Фальконетти почти нет зрачков - выплакала, живот свело судорогой, замаран подол платья. Голова, разумеется, выбрита. Чуть поодаль маячит Арто - он длинный и тоскливый, как будто швед. У нее, может быть, есть матка, но у него-то есть все остальное: он - в очевидном выигрыше, даже несмотря на расшатанные нервишки. Возбуждение. Беспокойство. Гипотония. Частная бледность, конкретное малокровие, общая чахоточность. Йестово платье классически маленькое, классически черное, в дамской вечерней сумочке - немного секса, немного крови, немного библии. Искусство, в общем. В смысле, никаких аллюзий. Просто совпадение. Арто и его двойник. С кем не бывает.
- Я сказал ей, что больше не приду, - мягко сообщает он, чуть склонив голову. Здесь растут сосны. Пахнет, как в шкафу. Здесь спокойно. Это раздражает. - Я что, соврал?
В данный момент с ним происходит первая любовь. Это не очень приятно. Постоянно приходится вытряхивать из черепа лишние буквы. Он поступает обыкновенно просто: делает вид, что делает вид, что ничего не происходит. Делать вида Йеста не умеет, поэтому предприятие обламывается на корню. Он мешкает, останавливается ненадолго, задирает голову: сосновые ребра едва удерживают накреняющееся небо. Обширный инфаркт. Разрыв сердца. Аневризма грудной аорты. Мои шкафчики, мои зеркала, мое бельишко, мое ароматизированное мыло в верхнем ящике, чулки и колготки, мои подъюбники, мои пеньюары, мои пуховки и кисти, мои Мадонны, мои Магдалины. Она красивая, ей не надо, она все выкинет. Я еще красивее. Я буду плакать. - Я хочу домой, мистер Кроули, - вид у него, когда он поворачивается, будто бы, кажется, виноватый. Рукотворный. Сделанный, как и все, что он делает, на редкость херово. Зато весьма искренне. Ну да.
О, как важно быть искренним. Зе импортанс оф биинг Фрэнк. Франц. Чахоточность, собственно. Жидовское лобби. Господин Й. прибыл в деревню. - Я овцепас, - говорит он. - Обо мне договаривались. У вас в замке есть овцы?
- У нас в замке только волки.
- Ну что же. Можно и волков.
Какая, блядь, эклектика. В соснах всегда тянет блевать. Где там ваш замок? - Кажется, я заблудился. Отведите меня домой?

Отредактировано Gosta Berling (2016-01-10 17:01:09)

+1

41

Она остановится в коридоре на мгновение, оглядится. У нее будут в это мгновение большие глаза. Излишне большие для разуменного жизненного равновесия - компенсации недостаточно большого разнообразия всего того внешнего, что эти глаза может окружить. У нее массово развито чувствование прекрасного, она же иконописец. Она проведет пальцами по шершавой стене и подумает про себя о том, что по обыкновению у людей такие стены либо окутаны обоями, либо покрашены, либо накрыты панелями, либо еще что-то сродни... Это каменная кладка - нечто архаическое. По рассказам очевидцев, в подвалах замков порой было изрядно сыро. Иной раз воды было по колено. В свете факелов она имела оттенок зеленушного порядка. Дада, подтекало именно от дверей пыточных.
Двигаясь вдоль этой стены можно было бы наткнуться на столовую и клозет. Столовую и клозет в стиле ампир. Особенно клозет, что должно быть смешно, так как это нетиповая хозяйская ирония. В него он не особенно наведывался, рядом с его спальней есть еще один, местный. А про это же он так и сказал дизайнеру: это должно быть в стиле ампир, но при том  скромно, понимаете? Дизайнер говорил много. Когда ампир, то стоило бы опасаться грядущей войны или стороннего, чьего-либо неправедного гнева. Это же целая наука - угождать, понятное дело. Чаевероятное. Сверхмерное. Никому, разумеется, никогда не скажет, сколько за это было уплачено.   

И вот она постоит, быть может, в дверях гостиной, что напротив столовой, оценит в культурологическом аспекте  наше движение в сторону большего эгоизма, не животного, рефлекторного, а человеческого - изворотливого, упорного и неискоренимого. Такова гостиная. Здоровое пространство, не так ли... Хочешь, вот некоторые музыкальные инструменты древнего мира: флейта пана, крар, кимвал, вот писания: такие-сякие, энциклопедии в двенадцати томах, двадцати четырех, тридцати двух, далее глобус, стилизованный под античный - на самом деле это мани-бар, вот, на стене уменьшенная копия "возвращения блудного сына", по обеим сторонам два кресла, обтянутых темной кожей, посередке кофейный столик, а вот весьма основательный стол под ампир, к слову, зеленого сукна, и лампа на нем, при чем довольно никчемно светящая, вот стилизация под софу, в углу, рядом с книжным шкафом, - сядьте, прилягте, расслабьтесь, вот так... Это деньги. Это рабочее. Если вам нравится, то доктор истинно стал доктором не зря. Во всем должен быть вкус. Нет, дальше не ходите, дальше вроде как, задний двор. Сработают сигнализации, вас повяжут и закроют до конца ваших дней. Дальше дверь, по обыкновению, во время приемов, закрывалась на ключ. Там холостяцкое. Когда бывали бляди, то вел сразу с заднего двора, для меньшей, естественно, суетности.             

- Все что пожелаешь, но... это смотря что ты сейчас называешь домом, Йеста. - Понял двухкратно, о двух головах, с пошлым оттенком. Как подали так и съел. Но вида не подал, поправил на ней воротник, чтобы шею не дуло. 
Она пройдет в гостиную и растерянно едва ли разведет на мгновение руками. Софа ведь узка. Она для одного лишь. Она обернется с горящим взором, вроде как показывая тем, куда она только что смотрела и, быть может, поведет бровью. Ее губы как-то ненароком снова, быть может, дрогнут.
Человеческие паразиты. Я забираюсь в твою голову, ты забираешься в мое сердце. Карты крапленые. Сплошное шулерство. Ты знаешь, что черви в сердце это смертельно? Что перекрывает клапана...

Отредактировано Peter Crowley (2016-01-10 18:41:24)

+1

42

Я позабочусь о том, чтобы вы были ранены. В нашей армии самые тяжелые кони, самые острые штыки, самые быстрые пули, самые громкие крики. Крепки солдатские руки. Рощи солдатских рук культивируются кладбищами и яслями. Возделывается почва. Старые погосты сползают с песчаными пляжами ближе к приливу: по сантиметру в год. Самые древние ближе к северной границе уже ушли под воду. Едва торчат острия крестов, отполированные волной до тупости. Могильные камни становятся булыжниками, и на них ставят крепости.
Далареский форт похож на древесный гриб. Кровля покрыта плесенью и мхом, пахнет дурно - рядом трупы. Часовые шныряют туда-сюда по валгангам, плащи их белы от соли, лица красны от холода, индивелы бороды. У вас, запутавшегося в скользких зеленых сетях вместе с форелью и мусором, будут гладкие щеки - это заметно даже под слоем ила. Им будет смешно. Я буду смотреть серьезно. Я устала стоять над ними со свечой. У меня замерзли руки: я потеряла перчатки. Псы лают, срываются с цепей, чуют чужого мертвеца. Небо - в морозной патине. Пальцы прилипнут к подсвечнику намертво: придется отрывать вместе с кожей. Я буду думать: гладкие щеки. Где же это такое бывает... И еще, совсем немного: ведь это ничего, что у меня больше нет пальцев. Меня можно любить и без пальцев. Разве спасли бы меня эти кружевные перчатки? И кто бы спас вас, если бы не я?
Помнится, я выглянула в окно посмотреть, пришли ли последние лодки. Что-то блестело в прибое. Я думала: рыба, или, может быть, урна, или, может быть, полированный гроб. Над печью сушились яблоки. Это суббота. Потеряла иголку... шила, шила и потеряла иголку... может быть, это она упала в сети... надо пойти и посмотреть... они провожали меня взглядами, они смеялись, им было смешно, что я в субботу надела воскресное платье. Я сказала им, чтобы они не смеялись, но они не слушались. Они не слушались, они сказали, что не могут слушать человека в женском платье, даже если он полководец. Они сказали, Йеста, ты совсем сбрендил. Ты совсем сошел с ума. Куда ты идешь так поздно, и где, позволь спросить, твои перчатки? Йеста, какие мертвецы? У нас война...
Мне плохо, во мне плохо, снаружи меня не лучше. Если бы ты не был мертв, я рассказала бы тебе, как мне живется без пальцев, я рассказала бы тебе, что это уже четвертая рука, которую я теряю, я рассказала бы тебе, что мне очень холодно стоять здесь босиком. Я рассказала бы тебе, что я никогда еще не видела гладких щек. Даже мне иногда приходится бриться.
Сколько можно плавать. Сколько можно плавать, Питер, выходи на берег. Холодает. Ты вмерзнешь в лед. Я рассказала бы тебе, как сушить яблоки. Они пахнут так, что можно свихнуться - вот я и свихнулась. Ну же, Питер, пойдем...
Я промокла. Свеча потухла. Умер - и хватит с тебя. Пошли домой.
Хорошо, что я тебя нашла, хорошо, что я вовремя потеряла иголку, хорошо, что я выглянула в окно. А вдруг бы ты был живой. Что бы я тогда делала?
Звенит твоя ледяная кожа, звенят ледяные ресницы, звенят ледяные буквы в твоем ледяном рту. Вечером солдаты идут к теплу, они не знают холодного звука. От моего наглаженного платья валит яблочный пар. Я слышу твою музыку, я держу твою голову. Без пальцев это трудно, но мне нравится. Больше никого нет. Никто не будет смеяться. Пожалуйста, играй потише - мы на кладбище...
От его трубки валит яблочный дым. Никакой музыки нет. Табак тлеет впустую. У Йесты чистейшие руки, все пальцы на месте. Он кладет их на ладони Кроули, едва касается, как будто выбирает карту. - Перчатки потеряла... - невпопад сообщает он чуть слышно, уставившись в землю. Сухо и солено. Везде хвоя. - Куда мне можно домой? Эббы нет дома. Хорошая погода. Она в церкви.

+1

43

Неуместно, разумеется, Кроули - стена. Его можно трактовать двояко. Можно при нем расстреливать, можно его мнить ограждением. Они гуляют размеренно. Шагают не в такт друг другу. Полиритмия. Один идет немного криво, триолями, какой именно уже не имеет значения. Периодически меняются в том. Гибкость врача и пациента - главное условие успешной терапии. Перчатки потеряла. Свои Питер оставил в машине. Руки и правда такие - очень пригодные для игры на скрипке, подушки пальцев, почти нет перепонок, хорошая, стало быть растяжка. Взяв его ладонь, заткнул себе в карман для обогрева. Перчатки это несущественное. Отмеряло с полчаса. Раза четыре уже обошли заведение вокруг. Рассказывал о методах терапевтического воздействия. Рассказывал о том как сложно вникать в предмет коучинга, так, несущественно, как про перчатки, что многие не могут вникнуть в первоначальное, хотя бы терминологию. Рука об руку были в кармане, согревались степенно, обнимались и терлись друг о друга, вспревали слегка, таращило не особенно хорошим табаком. Ароматизаторы эти, в сущности, сплошная чушь и подлог. Яблоки любить - истинное наслаждение. По каббале первоначально существовало шестьсот тысяч душ, дальше они размножались и жили предельно долго, каждая до той поры пока не созрела бы до момента понимания того, что тело не должно только брать, а должно более извергать из себя в стремлении к творцу. Рассказывал, что все больше пар приходит на консультации по вопросу чайлдфрей. Говорил, что называть детей в его честь есть для него особенная честь, но что особенное внимание для приличной девицы должно заключаться в выборе партнера для брака. Что разводы это совершенно не выход. Замазывал глаза довольно красиво и по существу, немного страдая пониженным. Хотелось перекурить, конечно же. Под ногами периодически находилось мшистое, периодически каменнокладкое. По периметру лечебницы имелось отличное заграждение - высокое, по-простому кованное, с редким лиственным узором под приблизительное рококо, что не оставляло чувства, что это в действительности клетка. Все очень благородно степенно, как павана или сарабанда. Под первую мировую дамы носили особенную моду, она были особенно статны. Тогда же начали появляться порнографические фотографии. Женщины не снимали корсетов, поверх исподнего они облачались в прилегающее как вторая кожа трико. Мужчины бесновались - какой разврат и сладострастие! Тогда самоудовлетворение все еще считалось греховным поступком. Дубовые кровати делали на совесть, но со временем любая из них начинала скрипеть. Под первую мировую в Европе было изрядно неврозов. Европа была одной сплошной истерией. Но в лечебнях санаторского типа дозволялось вести себя довольно фривольно. И дамам в том числе, так как многие из них были болезненны и направлены на поправление здоровья без приложения к ним их вторых половин. После подужинных возлияний многие засыпали на софах настолько мертвенным сном, что не являлись по звуку гонга в столовую на ужин, так как пребывали в абсолютнейшем забытьи. С утра измеряли температуру и пили у источников вдоволь, ввиду похмельного синдрома. Свежий курортный воздух снимал лицевые припухлости намного уступая свежести мануфактурно-столичной, корсеты почему затягивали так же как и прежде, обмороки теперь не имели особенной популярности.
- Тебе не холодно? - Поинтересовался между разговором.

Отредактировано Peter Crowley (2016-01-10 22:59:16)

+1

44

Кулла-Гулла бродила по Смоланду лесами и полями, размахивала себе корзинкой, пела песенки, собирала клубнику. Песенку она услышала накануне в хоре, и до того она Кулла-Гулле понравилась, что она сразу же ее и выучила. Бывает же такое: только услышала и сразу запомнила! Чудеса, да и только.
Когда мимо проходили солдаты, Кулла-Гулла резво становилась в собачью позу, запрокидывала себе на спину свою очаровательную юбчонку, спускала трусики и поворачивалась к ним задом. Покрутившись так с пару минут, она как ни в чем не бывало натягивала трусики, опускала юбчонку и шла дальше, весело напевая себе под нос. Ох и озорница эта Кулла-Гулла!
Всем она очень нравилась, эта Кулла-Гулла, и каждый в Смоланде знал, что она - самая настоящая умница-разумница, что она всегда разгадывает все секреты, даже самые тайные, и что она всегда держит свое слово, даже если это был какой-нибудь пустяк. Косички у Кулла-Гуллы беленькие, как пшеница - ну что за чудо! Прелесть, а не девочка! А ручки у Кулла-Гуллы - такие крохотные, что даже земляничка в них смотрелась как огромный воздушный шар. Поэтому она никогда не была голодной, эта Кулла-Гулла. Если она собирает такую земляничку, то представьте себе, какая у нее клубника! Одной ягодки хватало на шестнадцать лет, поэтому жила Кулла-Гулла безбедно и могла позволить себе такие маленькие пакости, как покрутить задом перед солдатами.
Она думала так, эта Кулла-Гулла: если у меня такой очаровательный зад, то как я могу его прятать? Ведь есть такие люди в мире, которые необыкновенно нуждаются именно в нем, в моем очаровательном заде. Это совершенно безнравственно: отказывать людям в помощи. Ах, Кулла-Гулла! Какая хорошая девочка!
Как-то раз Кулла-Гулла, как и всегда после обеда, гуляла на опушке леса. Клубника тут росла такая, что Кулла-Гулле хотелось визжать от радости: такая вот она была большая. Погодка была хорошая, светило солнышко, и Кулла-Гулла сразу же принялась громоздить клубнику в свою корзинку. Она вся страшно вспотела, и личико у нее стало розовое и теплое, и так увлеклась Кулла-Гулла этим занятием, что не заметила, как сзади оказался человек в колпаке. Она только и ойкнуть успела, как он галантно поднял ее корзинку вместе со всей этой большущей клубникой, поправил на ней юбочку и сказал:
- Здравствуй, Кулла-Гулла! Я слыхал, что ты разгадываешь все секреты, даже самые тайные!
- Это правда, херр Колпак, - очень вежливо ответила Кулла-Гулла, присев в книксен человеку в колпаке на коленочку.
- И еще я слыхал, что ты всегда держишь свое слово, даже если это какой-то пустяк!
- И это правда, херр Колпак, - очень вежливо ответила Кулла-Гулла, немножко поерзав, чтобы сесть поудобнее.
- Ах, Кулла-Гулла, - грустно сказал тогда человек в колпаке. - Я шел сюда три дня и три ночи, чтобы ты помогла мне, но ты так устала, поднимая эту клубничку. Мне даже неловко просить тебя о помощи!
- Нет, херр Колпак! - сразу же взволновалась Кулла-Гулла. - Я обязательно помогу вам, чего бы это мне ни стоило!
- Какая ты хорошая девочка, Кулла-Гулла! - обрадовался человек в колпаке. - Посмотри пожалуйста, у меня здесь так болит! Ты мне поможешь?
Доверчивая Кулла-Гулла посмотрела туда, куда указывает человек в колпаке, да так и замерла: показывал-то он на свою щеку! Какой кошмар! Кулла-Гулла мгновенно побледнела и заверещала, что есть мочи! Тут же прибежала толпа солдат! Толпа солдат сказала:
- Что случилось, милая Кулла-Гулла?
- Он хотел, чтобы я поцеловала его в щеку! - сказала Кулла-Гулла.
- Мы убьем его, милая Кулла-Гулла! - дружно сказали солдаты, накинулись всей толпой на человека в колпаке и проломили ему череп. Кровь так и стекала по полянке! А Кулла-Гулла сидела на пеньке, размахивая ножками, и кушала свою клубнику. Когда солдаты убили человека в колпаке, она громко поблагодарила их и показала им всем свой зад по два раза, и даже разрешила потрогать. Ах, Кулла-Гулла! Она знает приличия!
Все детки должны брать пример с Кулла-Гуллы!
В кармане Йеста находит лакричный леденец и тут же сует его за щеку. Очень противная палочка. Деревянная. От нее сводит зубы. - Кто вам больше нравится, Эбба или я? - как бы невзначай интересуется он, покусывая саднящую губу. Кровит, естественно. Все у Йесты очень красиво, гармонично. Самый настоящий фокстрот. Домой, вероятно, никто не пойдет. Ну и ладно. Тут, на опушке, тоже очень хорошо: главное - не подпускать к себе никакие колпаки. - Она уже старая. У нее даже есть седые волосы. Я сам видел, - он пожимает руку Кроули в своей, кривит морду, ломает шаг, вроде как случайно врезавшись в его бедро своим. - Еще, знаете... морщины. А у меня есть? Посмотрите, есть у меня морщины?

+1

45

Мальчик, а мальчик, а кого ты больше любишь, маму или папу, а может бабушку или дедушку, тетушку или дядюшку, сестрицу или братца? Отвечай быстро, четко и смотри в глаза, сука, в глаза смотри, гнида...
Кроули останавливается и подается напротив, обсмотреть морщины. Двадцать четыре года. Это семь лет разницы. Не так уж и много, в сущности. Лицо приближается к лицу в исключительно познавательном стремлении. Особенно хорошо он дует губы. Эти губы, которые спелые фрукты, или пудинг, или желе, или сладкая вата, или с ягнячье мясо, почти с кровью, но уже нет, только теперь прозрачно сочащееся. Это исключительно животное, вне всяких сомнений. За воротами раздается рев, деревья вырывает с корнем, с домов срывает крыши, все небо мгновенно заволокло чернотой, проносится Сан-Калисто, второй Сан-Калисто, третий, десятый, они проносятся хором, заливает по сотые этажи, из исподнего вырывается лава, земля трещит корой, в воды изрыгаются земные кислоты, так что рыба всплывает к поверхности, эти мертвые туши начинает кружить с тушами умерших животных и людей в гигантских водоворотах. Рушатся стены, падают небоскребы, люди уже не кричат, все погибли, с тел посрывало кожу, сварились глазницы, все принялось льнуть к единому, все превратилось в огромную жидкую массу отходов, что вязла, мешаясь с раскисшей почвой и начинала со временем маслено блестеть, порой к поверхности вырывались пузыри газа, издавалось непереносимое зловоние, к сотому дню едва можно было различить остатки разложившейся плоти, так же всплывающей к поверхности, белеющей костями как бумажные кораблики к первому дню весенней капели.
Кроули нехорошо. Его мутит. Не сказать что тяжело, но неприятно глотать.
К тысячному дню все усохло, начали прорастать доселе неизвестные замысловатые растения, некоторые из них обретали крылья и улетали парить в небеса, они становились птицами. Эти птицы начинали вить гнезда в листве и траве, из земли уже выползали серые твари, грелись в лучах солнца и белели, когда засохшая почва валилась с них кусками. Они пели и кружились в танце любви. Каждое их движение было сердце, каждое их сердце было болью.
К десятитысячному дню были построены города из любви и нежности, все отдавали друг другу и каждому по надобности, никто не роптал, потому что все молчали, языка не было, была сомкнутая сладкая вата, или желе, или пудинг, или спелые фрукты.
- Нет, Йеста, у тебя совсем нет морщин... ты молодой и очень свежий... - Рот Питера говорит эти вещи, ему кажется что он раскололся. Он судорожно тут же вспоминает. Да, он сказал именно так: Нет, Йеста, у тебя совсем нет морщин... ты молодой и очень свежий... - он не сказал, - мне бы только унести отсюда ноги... только бы до машины добраться...

Отредактировано Peter Crowley (2016-01-11 00:58:18)

+1

46

- Спасибо, мистер Кроули, - с весьма громким и весьма непристойным звуком Йеста извлекает из своего отличного рта не менее отличный лакричный леденец и, рывком дернувшись вперед, аккуратно целует Кроули в щеку. - Я знаю.
Происходит. Заводится. Выворачивает. Предельное мышечное напряжение. Пятьдесят километров рысцой. Двадцать четыре лестницы по шестьдесят три ступеньки. Он тянет руку, утирает влажный след, след сладкий, след соленый. Это лакрица. У нее странный вкус. Им можно вылечить все, что угодно, даже лепру, но лепры у меня нет. Я молод и очень свеж.
Чуть позже, когда-нибудь, завтра, в следующем веке, послезавтра, через два месяца, следующим тысячелетием, на виду у всех, в чулане, между швабрами или в портике между атлантами, мистер Картер, говорите, мистер Картер, да? О, мистер Картер... и мистер Картер тоже, если надо, если надо - кто угодно, это не имеет особенного значения. Сосны монументальны. Сосны трясут кронами. Масло сосны, говорят, помогает при проблемах с потенцией, но проблем с потенцией у меня нет. Я молод и очень свеж.
Знакомство наше интимно, как дневник. Дневник наблюдений. Нотная тетрадь. Я знал сто пятьдесят выражений этого лица еще до того, как зашел в кабинет. Ха-ха. Что ты делаешь, когда ты устал. Что у тебя в глазах, когда ты смотришь порно. Как ты хмелеешь. Как ты засыпаешь. Как ты просыпаешься (с кем ты просыпаешься - это я тоже обдумал). Когда тебе мерзко. Когда тебе страшно, когда тебе странно. Когда тебя тошнит. Когда кто-то сказал глупость. Это такая эротика, Питер. Это - фиксация жеста. Набросав, можно считывать: вести пальцами по линии, как слепому, считывать, как патефонная игла. Да. Я набросал углем рот, я обвожу его контур кончиком пальца, я говорю: ах...
Может быть, я говорю: о... о! о...
Или, если этот рот особенно удался, я говорю: о Господи, - но скорее всего мои пальцы в этот момент заняты чем-нибудь другим
Это бесчестно. Это просто несправедливо. Это некрасиво. Это опасно. В последний раз Вилли очень долго плакал. Он никак не мог успокоиться, даже когда я накрыл его половой тряпкой. Он так расстроился, Питер. Ему было так грустно. Он почти поверил, что я его люблю, а потом я перепутал имена...
А вдруг бы он меня убил?
Я думал, он оторвет от меня кусок, Питер, вот такие у него ручищи. Хочешь посмотреть на синяк?
От воротника Кроули почему-то пахнет розмарином. Розмарин, говорят, помогает от гематом, но... то есть...
После секундного замешательства Йеста ухмыляется грязно и очень довольно. О чем он подумал, известно одному господу богу. И то не факт. - Если вы с ней спали, - очень членораздельно, внятно и по слогам тянет он, деловито смахнув с плеча Кроули какую-то пылинку, - Я задушу ее, когда выйду. Я клянусь.

Отредактировано Gosta Berling (2016-01-11 02:10:06)

+1

47

Осколками шрапнели прошибало головы. - Бинтов! - Кричали раненные на последнем издыхании. Редуты опоясывали по экватору так, что на карачках ползи - не доползешь. Хлеба! - Кричали в лагерях. И кричали - Воды! - после подавившиеся.
Чистой воды! - Кричали при чуме и холере, добавляя едва шевелясь - И уксуса! 
Пожар! - Кричали в селеньях и убегали к реке, чтобы навеки провалиться под лед. Волки! - Кричали дети, понимая что их уносят в лес стальные пасти, захлопнувшиеся мгновением назад на их белоснежных боках. Музыки! - Кричали просунувшие головы в петли. Рая! - Кричали сжигающиеся на кострах.

Почему так скверно? - Подумалось как-то странно. - Потому что, стервозы, прижали с двух сторон. Потому что у самого мозгов не хватает. - Тут же нашелся ответ. Естественно, что тут думать, случай исключительный на данном жизненном этапе. В смысле, вероятно такие случаи еще попадутся и не единично, но на данный момент разработка этих ситуаций представляет весьма непростую мозголомку.
Одна очень уверенна в себе. У нее довольно большой арсенал жестов, она накапливает потенциал и это опасно. Она гетера. Она гепард. Она наркоманка. Двадцать три года назад она ссинтезировала в себе сильнейший наркотик и плотно на нем увязла.
Скоро она будет как мать природа - агрессивная яростная среда. Жесткая и бескомпромиссная.   
Другая тоже уверенна в себе. Кроме того, она изрядно гибка в подходах и это еще более опасно. Скоро она будет как сын к отцу - оскопит и упокоит навеки. Сначала оскопит меня, а потом и вою мать, как всеотца. Питер закусывает губу. Этот мимический жест бесконтролен. Он цокает, набирает в легкие воздух и успокаивает:
- Она скоро уедет в Швецию. - Спокойно выговаривает он глядя в глаза Берлингу, но говорит он как сопли жует, приглушено и как-то устало. - Ты же прекрасно понимаешь, что рано или поздно человек доходит до определенного пограничного состояния, когда можно было бы взглянуть на какую-либо проблему своей жизни со стороны. - И выдыхает. От него расплывается аскеза. Ему нужно разговаривать, говорить, вещать. Он через себя.
- Но я расстроен, Йеста... - Он обозначает это и замолкает.
Он вроде как дает время Берлингу подумать, что послужило этому расстройству. - Ты выдвигаешь мне ультиматум... но разве это красиво? - Качая головой отводит в сторону глаза и вроде как уходит мыслью далеко, но это один лишь только вид. Вид его и правда отражает сущность человека в некотором роде расстроенного. - Ты же понимаешь, что на твои требования я могу выставить и свои... - Обращается он взглядом снова, но теперь подолгу, ласково при том моргнув (на самом деле вяло, может быть у него даже жар). - Я не хочу, чтобы ты развлекал себя совращением кого-либо на территории этого заведения. - Для доходчивости он указывает жестом на здание. - Это для меня неприемлемо, Йеста...

+1

48

Да ведь это какая-то глупость. В самом деле. Так не бывает.
Эбба Берлинг была молоденькая дура, влюбленная по уши. Уши у нее были аккуратные, совсем маленькие, без мочек. Наследственность, стало быть, другого толка. Эбба Берлинг придумала уникальный рецепт сохранения любви. Скорее всего, она начиталась бульварной литературы и решила, что месяц, полгода или три - это совсем мало для ее очень большого и очень светлого, как ее голова, чувства. Чуть позже Эбба Берлинг сталась повзрослевшая дура безо всякой любви, и ей стало от этого страшно тоскливо. На месте любви у нее оказалась дырка - Йеста складывает из пальцев кольцо и обозревает сосны через него. Узковато. Самое то, - она клала туда телефон, сигаретные пачки, далее она положила туда зависть, и ей больше не дуло по ночам. Она моталась за своим сыном добрые (злые, тупые, утомительные) пять лет. Она повидала мир. Где-то ей понравилось, где-то - не очень.
Не могу уловить логики...
Далее. Постаревшая дура Эбба Берлинг поймала, зависть ее поизносилась, она пришла на распродажу, ей сказали: есть почти такое же, но на размер меньше. Ей пришлось немного похудеть, тогда ревность пришлась впору. Ревность украшает женщину, даже если она постаревшая, даже если она дура. Ревность встала, как влитая, у нее консистенция мастики - однажды попадет на пальцы и уже не ототрешь даже с ацетоном. Разнообразие поражает - кому строительная, кому кондитерская, кому сорокасемиградусная. Рот у Йесты открыт в форме дыры посередине эббиного туловища: он замечает это как раз вовремя, когда это могло бы смотреться глуповато, и послушно сжимает губы. Почему-то у него немного слабеет в коленях.
Поймав, постаревшая дура Эбба Берлинг расцвела во всей своей старости и дурости. Это - азартная игра. Чем больше ставишь, тем больше выигрыш, чем больше выигрыш, тем разорительнее проигрыш. Поставив на единицу, она сколотила небольшое состояние. С тех пор она советует это исключительно всем.
- Эбба, что делать, если меня бьет муж...
- Ставь на единицу.
- Эбба, что делать, если у меня рак...
- Ставь на единицу.
- Эбба, я разбил колено, где у нас пластыри...
- Ставь на единицу.
- Эбба, какая единица... Пластыри, блядь. Бактерицидные.
Это - дело привычное: единицы - все, что с недавнего времени интересует Эббу Берлинг. Ее сын ходит в школу с гнилыми коленями. В арсенале отличного ноги у него, можно сказать, наиотличнейшие. Наследственность эббиного толка. Кости у него сбиты до белизны. Пластырей в доме нет. - Почему вы не сказали, - ему жестко, ему холодно, как спать на соломе. Он, в конце концов, сын. Она что, забыла... почему она не берет его с собой. А. Мам? - Вы едете с ней?
Она собирала газеты и журналы, она поднимала чеки, она вытаскивала из урн билеты, она крала фотографии, она отбирала чужие письма, он знает точно, это - четвертый ящик в ее шкафу, между повседневным нижним бельем и выходным. Пришлось неплохо порыться, но у нее все равно всегда бардак. Вкусы у Эббы такие: ей нравится осанка, ей нравятся ухоженные руки, ей нравится подвижный ум, ей нравится, когда человек поднимает брови. Вкусами Йесты никто никогда не интересовался, но если бы кому-то стало любопытно, он узнал бы, что это наследственное.
То есть, по всей вероятности, он снова один. То есть, по всей вероятности, он и не был не один даже несмотря на все газеты, журналы, чеки, билеты, расписки, задания, чуланы и лакричные леденцы. Это трудно усвояемая информация. Он никак не может сложить два и два. С арифметикой у Йесты паршиво. Еще бы: его учили только единицам.
- С чего вам неприемлемо, - он издает весьма сомнительного свойства смешок. Если быть внимательнее, можно заметить, что у него только что капитально сдали нервы, но это весьма спорно. В смысле, что кому-то хватит внимания. - Завидуете?
Спасовал. Ощутимо. Очень слабо. Физиология мутирует. Нет зеркал - их можно разбить. Совращение. Ну должна же и у него быть какая-то любовь. Вот Ансельмом она решила не делиться. Ну и ладно, можно без Ансельма. А это зачем? За что? Что опять он сделал не так?
- Я устал, - бросает он, резко развернувшись. - Отведите меня назад. - чуть не сказал: домой. Ага. - Следите внимательно, а то мало ли что натворю.
Дорога тут простая - не заблудишься.

Отредактировано Gosta Berling (2016-01-11 10:08:24)

+1

49

Давай, расскажи мне, что такое наука и искусство, что такое любая сфера жизни в высоком ее проявлении без зависти, а я тебя послушаю с блаженным видом и покиваю для довеска, что грех, да, грех, безусловно. Не было бы зависти - не было бы человечества. Мечтателен и горяч он своими мечтаниями, этот самоосознанный представитель семейства гоминид, он хочет как этот, как вот этот, вон тот, он хочет еще лучше них, он хочет первостепени и первоочередности. В принципе, этого хотят почти все без исключения, да мало кто до того, в сущности, доходит, ввиду опять же другого врожденного человеческого качества именуемого ленью. - К чему тут зависть, не понимаю? - Взял под руку спокойно и повел обратно. - Ты задал настроение и я его поддержал. - Указал косвенно кто тут главный актер, безусловно. - Для меня неприемлемо одно твое желание навредить человеку, который подарил тебе жизнь. - Теперь шли нога в ногу - никакого разнообразия.
Сумеречно. Темнеть начинало. Она старая и неприглядная эта твоя мать. Она тебя родила и только в одном упоминании об этих ее родах родах становится скверно. Это натуральная брезгливость, прости уж за щепетильность.
- Понимаешь... я не буду вести с тобой дискуссии о религии и вере, я могу только поинтересоваться каково твое отношений к этим категориям жизни, но когда человек начинает испытывать негативные чувства по отношению к родным людям, он начинает забывать о том, что он прежде всего человек, Йеста. - Дактиль в небо, - небо проминается, но не рвется.  Кроули воспитатель. Кроули программист. Можно сказать и ментор, это не так уж и обидно.
- Тем более, когда от этого его негативизма могут пострадать люди сторонние. - И скосил взгляд слегка. - Ты же далеко не дурак... не болен как Вилли, например... ты вполне адекватно можешь указать на разницу между вами, если конкретнее, разницу ваших интеллектуальных уровней... и вывод твой, я в том не сомневаюсь, будет вполне уместен. - Он выдохнул. - При условии, конечно, что ты не станешь скатываться в паясничание...

Уже крыльцо. Ступени: первая, вторая, третья... Коридоры. Двери в палаты. Оба устали так, что трахалось бы все это само собой, цвело бы и благоухало.
Сказал, что придет послезавтра. Послезавтра не пришел, поставили на замену - заболел. Эбба откопала домашний телефонный номер, совершенного оттого охуел - говорила про пирожочки, про вишенки и ежевичку. Далее достаточно отдохнул, так что два сеанса минус. Явился по прошествии шестого дня. Принес билеты в театр. Задумано было следующим образом: если этот откажет, эта не откажет.
Шутка.

Отредактировано Peter Crowley (2016-01-11 16:18:15)

+1

50

Шумные, яркие, голые толпы встречали его везде, куда бы ни плыл он на своем плоту, плот был толстых бревен, парус при нем был белый, как простынь. Никто не заметил, как он вышел в открытое море, это, помнится, было как-то зимой, едва тронулся лед. Вместе со льдом белый парус тихо шел к Великому океану.
Его встречали в Португалии ритуальными кострами, в Испании встречали лимонными деревьями, во Франции встречали войнами и залпами, его встречали в Марокко неизменно прекрасной дружбой, в Сенегале - пылью и голой грудью, в Либерии он поселился, стал там королем-либерианином. Он носил корону пальмовых листьев, он ходил нагишом, повязав на шее свой парус. На святой Елены встречали трупами, бережно перехоранивал, поддерживая голову, как у младенцев. Спал как придется, где попало, с кем предложат, под балдахинами и на соломе, с черным, белым, прокаженным, с детьми и стариками, с живыми, с мертвыми, с умирающими, с рождающимися. Лечил руками, лечил головой, обнимал каждого, кто пожелает. Целовал язвы, целовал открытые раны, целовал гнилые рты. Выдавал каждому по потребностям, сам, тем не менее, был неизменно улыбчив и добр, щеголял загорелым лицом, зубы были еще белее при темной коже, волосы выгорели на солнце.
Молился одному в Йемене, другому в Сингапуре, третьему в Уругвае: не хотел никого оскорблять. Носил детей на руках, носил венки на голове. Нажил славы сначала совсем немного, помещалось в карман, потом - клал в рюкзак, потом расставил вокруг.
Ждали. Звали. Кричали. Тел было много, тела были горячими и крепкими. Плыл со стороны горизонта, казалось, что на берегу вырос лес, на самом деле - люди. Неизменно ждали вечера, собирали дерево и травы, копали ямы, жгли, дымило так, что неба не разглядеть. Плот у него был маленький, едва помещались ноги, питался он солнцем и ветром, был худ и здоров, как бамбук, от еды отказывался. Едва оказавшись за столом, начинал петь. Голос уходил в ночь, на ее краю повисали остальные, как нитки. Медленно сплетался узор. Какие-то нити были толще, какие-то - едва заметные, какие-то бисерные, какие-то жемчужные, были нити простой шерсти и нити чистого шелка. Полотно застилало небо, и становилось тепло, как днем. Он улыбался своими белыми зубами, завязывал в узел на пальце, обкусывал у основания иглы и протяжно вздыхал: тогда ему стелили. Ложились все вместе. Накрывались небесным полотном. Было тепло. Было сонно, приятно, травяно. Еще чадило от костра.
Ночью ему было бессонно и холодно - где-то дымило. Снилось, что куда-то плыл, снилось, что оставил за собой костер. Догорала городская лютеранская, догорала школа, догорали ясли, в которые его не взяли. Рушился, как кремовый торт, дом - перекрытиями вовнутрь, осыпался шоколадной кровлей, разъезжался масляный крем, обнажая пустые белые стены, пустые темные столы с липкими пятнами, битые миски и черные от копоти святые лица. Думал: почему они там стоят, почему она ничего не выкинула. Так и не понял. По заботливо расставленным брандмауэрам занималось, шло по Европе, давя луга, поляны, долы и долины, испаряя реки, высушивая озера до инопланетных кратеров. Рельеф стал сухой и песочный, как печенье. Там, где и был песок, стало глазурево-стеклянно. Проснулся, потрогал лицо - слезы. Очень странно. Заснул обратно, но проснулся тут же, не успев даже подглядеть, что загорится следующим: свело в плечах, стало трудно дышать. Молча растолкал постовую, был растерян. Дала платок, накапала травяного, приятного, сонного. Снова ничего не понял: что такое происходит?
Берегами ждали, заснуть не смог. Посчитал по пальцам, снова потекло. Не завтракал и не обедал, выпил чаю. Это называется: обман. Приходил другой - мразь, конечно. Спрятался под одеяло. Грязно и неудачно шутил. Ситуация вышла некрасивой, но оказался, конечно, победителем. Все горело. Горели простыни, горела кожа. Полежал немного, встал, разделся, спросил, нет ли ожогов. Ответа не дождался. Долго щупал - все на месте. Спросил, нравится ли татуировка. Какая? Какая-нибудь. Конь, сказал. Ну ясное дело. Записал - сделал какие-то выводы. А вот эта, - повернулся задом. В самом деле, там тоже, на пояснице. Ушел наконец. И слава богу.
С Вилли играли в карты. Вилли не умеет, не различает масть, играл за двоих. Собирался бежать четыре вечера подряд, но к одиннадцати становилось невмоготу - ложился. Преимущественно, все-таки, лежал. Хорошее дело - полежать. Ночью начал петь, пришла постовая, другая, ругалась, все равно пел, по лицу текло, смеялся, разбил стакан. Трясся, как эпилептик. Очень холодно ночью. Очень холодно. Бессонно. Плот плыл, укачивало, держался стоически. Тихий океан был тих, Громкий океан был громок, Йеста был спокоен. От морской воды его мутило. Гулять не выходил.

+1

51

Нет, ну а к телефону то что не подходил, Кроули же звонил несколько раз справиться что да как, побеседовать хоть так, хоть с четверть часа?
Униженные и оскорбленные прямо с собора Парижской Богоматери. Прямо сверху него.
Клозеттааааааа... где твоя козааааа.... ностра.
Цыганка не начинала издалека, сразу показывала всем панталоны. Запихивала в них карты таро, по одной, как-то глубоко, будто... очтожеэтокудаонаих?...
Копна черных волос рассыпалась по смуглым плечам, плечи ее подрагивали. Кожа была гладка как персик, взгляд поволочен, рот выволочен. Лик ее воздавался к солнцу и лобызался с ним под блеянье коз и овец. Пахло при том рынком. Порой поддувало свежестью со стороны моря. Вздыхали мужчины, курили табак. Пихали в носы снаф, оттого чихали раз по десять кряду и смахивали платками слизь с усов и бороды. Снова смотрели на панталоны и снова курили. Пробегали стаи кур и гусей. Все так же пахло рынком.
Горбун долго думал. Поскольку он был горбун, ничего другого делать ему не оставалось. Помимо основной работы - биения в колокола. Он долго думал сидя на колокольне - не сброситься ли, но, понятное дело, что до этого он слишком много думал, чтобы не понять что этот поступок был бы похож на водевиль. Поэтому он кричал: Клозетта, погляди на меня! - он требовал, но Клозетта продолжала смотреть на солнце. Ее изрядно все утомило, кроме того, она всегда находила привлекательной куриную слепоту. Он смотрела на солнце, запихивая в панталоны свои таро. Редким делом пробегала черная кошка. Горбун уже не кричал, он орал во всю глотку (был выпимши). Разумеется, он орал песни об огромных и грязных портовых блядях, о том какие большие у них зады, как от них таращит за километры ужасными морскими чудовищами. Кричал из последних сил об этих женщинах, которым ничего не стоит прихлопнуть тебя как муху, попади ты им между грудей. И свалился прямо на Клозетту. У той был последний джокер в рукаве. Расшиблись насмерть.

Болел на самом деле четыре дня. Весь пятый трахался как угорелый. Сумасшествие какое-то в самом деле. Еле отпустил от себя. Звали Эйнгил. Посмотрел после специально, поинтересовался, действительно - "ангел, посыльная". Шуточки тоже у вас.  - Как самочувствие, Йеста? - спросил мягко, усаживаясь на стул рядом с кроватью.
Билеты принес в Уотергейт театр, не на абы что, а на "Гамлета", пусть и в студенческом исполнении. Оно всяко, еще интереснее, быть может.

+1

52

В палате опустело. Скучно в палате. Серо. Пепелище. Капает с горелого потолка Йесте точно в лоб: он недовольно щурится, отплевывается, размазывает угольное по лицу. Простынь, где занялась, стала острой. Мажет и несет от одеяла.
Взгляд у Йесты ленивый, томный, немного опухли веки. Ткани ядовиты, ткани тела ядовиты, ядовита обстановка. Ему нехорошо: он - призрак, всю ночь он глядел из замочных скважин. Дальше, когда поскуднело, свелся, как портновская молния, рассвет, зажужжало, расчехляясь, облачное, яблочное, облаточное, может быть.
- Откройте рот.
Он открывает, он сглатывает, судорожно дергается кадык, он гортанно стонет, давится, задыхается, умирает.
Приоткрылось, как дверная щель, поднялся, от любопытства, конечно. По подбородку текло кагором. Сконфуженно почесал трупное пятно, второе, третье, кожа потянулась, обнажилось бедро. Мышца была напряженной и с виду нежной. Заправил за нее зажигалку, чтобы не потерять. Смотрел. Рука ползла вниз. Сильно чешутся эти трупные пятна, кто бы мог подумать...
Спина была бледная в синеву, так падали тени. Видно было плохо, прижимался сильнее (потом на лице остались две вертикальные полосы). Двигалась мерно. Туда-сюда. Туда-сюда. Вниз-вверх. Вниз-вверх. Маятно, маетно болталась голова, как кукольная, силился разглядеть лицо, слышал дыхание. Дыхание было сбитым, густым, как скисшее молоко: едва не задохнулся. Окликал по именам, едва вспоминал. - Кто тут, Кевин? Кевин, это ты? Жером? Тед? Эрик? Кто? - негромко застонала Эбба. Спина задвигалась аккуратнее. - Ансельм? - снова почесал пятна, поправил лямку комбинезона, нахмурил брови, губы надул по обыкновению. Покрепче сжал своего гипсового ангелочка. Повернулся: сзади Эбба. Тоже наблюдает. Тоже ждет. Рука тоже на пятне, но для женщины это нормально. Женщины всегда держат руки на пятнах. На своих живородящих пятнах. Благословенных пятнах. Благоухающих пятнах. Благодарных, благородных пятнах. Аристократическая принадлежность, как-никак.
Поворачивается голова, голова-тень, профиль, как бритва.
Мне не нравится твоя татуировка на пояснице, говорит голова, он знает голос, он слышал его однажды, с пару-тройку месяцев. Йеста смотрит внимательно, склонив голову. Он размышляет, как давно голова знает о том, что он подглядывает у щели. Мне не нравится твое лицо. Мне не нравится твоя блядская рожа, Йеста. Посмотри на себя. Посмотри на себя. Посмотри на нее, - он смотрит. Урод, говорит голос. Уродиха, говорит Йеста. Питер, Питер, прости меня, пожалуйста, закрой, пожалуйста, дверь, Питер, пожалуйста, я больше не буду, Питер. Я больше не буду. Ты можешь ударить меня. Ты можешь ударить меня дважды, Питер, покажи мне, где стоят твои ботинки...
- Ты лжец, - говорит Йеста, просыпаясь. Он потягивается, сладко зевает, щелкает у него в хребте, он ползет к изножью, как зверь, смотрит Кроули в лицо, чуть прогнувшись в шее. Он рычит, этот Йеста. Он натурально рычит. Ах, какой плохой пес этот Йеста! Помните, детки: вы в ответе за тех, кого приручили!
Он путается в одеяле, резко рвется вперед, сшибает стул, Кроули - вместе с ним. - Ты соврал, - нежно, жалобно тянет он, накрепко вцепившись в его плечи. Скорее всего, от страха. Он и сам порядком охуел. На полу холодно. Снизу на полу больно, сверху на полу больнее. - Ты соврал мне, Питер, ты соврал мне, ты мне соврал...

+1

53

- Ййййй-йе-е-е-ессс!!.. - Весь лицом вытянулся будто, глаза округлились, брови стали выше. Занятно, красиво аж реквием по мечте как зрачки в замедленном падении расширились. Освещение вроде не предполагало. Не успел среагировать, поэтому двинулся об пол затылком. Зато по инерции отрекошетил нормально, зарядил Берлингу лбом в лоб, получите-распишитесь.
Это он потом уже понял, что спину двумя руками обхватил, но первые секунд пять все таки не понимал. Там же как, где спина там и задница, недалеку. А когда понял дернулся как от чумы, получилось даже смешно, панически-комически: пригвозженный Берлингом к полу, завозился ногами как перевернутый кверху брюхом жук. Не вышло. Неудобно. В палату заглянула медсестра. Кроули очень вежливо поздоровался. Медсестра заглядывать прекратила. Кроули весьма идиотски хохотнул и поежился. В его голове было черным-черно от матерного...
Когда он стоял в очереди в кассу, он чуть не заржал:
Йеста - спаситель Килкенни!
Йеста - прыгающий с балкона в партер защитник города!
Йеста - насравший на выходе из бенуара борец за гласность!
Йеста - выбежавший на сцену и сорвавший спектакль извечный знаток искусства!
Йеста - выжравший в антракте весь алкоголь из кафетерия настоящий гурман!
И так далее, что можно сделать с театром будучи Йестой, добавляя в себе, что естественно самому Питеру пиздец.

- Нельзя с температурой ходить на работу, Йеста, инфекция передается при чихании и кашле. - Успокоившись, потрогал его лоб. Вроде бы ничего, даже шишки не должно выскочить. - Я выкупил билеты в театр... Слезь, пожалуйста. - В глаза не смотрел. Неуместно близко, очень жалобно и нестерпимо нежно. - И  по ходу зря я это сделал... - Подумал опять, в свою очередь.

Отредактировано Peter Crowley (2016-01-11 23:02:40)

+1

54

Если бы ты на секундочку, на самую малую долю, дольку, долечку времени остановился и перестал болтать туда-сюда своими длинными, о, ногами, изображая, что куда-то ужасно спешишь, если бы ты перестал болтать так и сяк своим острым, о, языком, изображая, что говоришь что-то ужасно умное, ну, то есть, если бы ты: задумался - по-человечески, - безо всех уколов, склянок, таблеток и те... те... спасибо, буду, - терапий, - ты бы понял своей сообразительной, о, головой, ты бы сообразил своей понятливой, о, головой, что ты нихуя не лечишь. Ты никогда нихуя не лечишь. Ты выкупаешь сопротивление. Это называется: психологический ломбард. За прилавком у тебя пусто и чисто. Ты педант, у тебя вычищенные до блеска, о, ботинки. На досуге ты любишь точить карандаши. В перерыве между покупателями ты достаешь здоровенный, о, нож и стрижешь, пока весь пол не покрывается опилками.
Это, собственно, меня и привлекло. Нож, в смысле.
Ты неуязвим, как ангел или грязь, у тебя, конечно, блестящий доспех. Это дамасская сталь. Я знаю, куда надо бить ложкой, чтобы вскрыть панцирь: я сам его ковал, раздувал меха, работал молотком. Очень жестоко. Залил ноги плавленым, остался без ног, промахнулся мимо печи, остался без рук. Теперь сопротивления у тебя полная глотка, от этого твои губы глянцевы, как будто в перламутре. Не все поместилось. Мне нужно было очень долго работать, Питер, чтобы надеть на тебя этот доспех. Теперь я не смогу больше работать, Питер, из-за этого твоего доспеха. Ты поступил бесчестно, Питер, с этим доспехом: ты украл его после первой примерки. Вышло коротковато в запястьях, не хватает забрала, забыл шлем. Представь себе, как ты выглядел бы в шлеме. Это было бы так смешно.
Нет, это было бы не смешно, это нихуя не смешно, здесь нет ничего смешного, и нечего смеяться, блядь, господи, ради всего святого, оставь меня в покое, это так глупо, это так глупо сработано: критическая точка случилось порядочно времени назад, нельзя думать "а что было бы, если", потому что это - первое, что я помню, я больше ничего не помню, ничего не помню до этого "если", о котором я не могу думать, ты думаешь, "а что будет, если", этих "если" у тебя полные карманы, полная глотка моего сопротивления, вор - не я, ты - вор, мне плохо, отдай, мама! Мама, он отобрал! Он отобрал руки ноги отобрал тоже я ничего не терял ну подумаешь было разочек как будто бы у меня одна пара перчаток это просто перчатки перестань перестань кричать я же не кричу я не кричу на тебя нет я не кричу на тебя тебе кажется мама, отбери у него мне обратно мама ты ослышалась мама мммама куда ты забрала?..
Забрало
Ха-ха
Его нет.
Взгляд бегает. Закройте дверь, а то махнет через забор - и поминай как звали...
Он потирает лоб, разочарованно садится сверху, шмыгает носом, он расстроен, раздвоен, совершенно один. Йесте поджимает: он кривится, вдыхает, выдыхает, все проходит, это не очень трудно. Он чует какое-то вранье, но не может понять, свое или чужое. В любом случае, он, помнится, сказал, что будет хуже. Это совершенно точно: хуже. Хуже - отличное слово. - Вы соврали, вы лжец, мистер доктор, сэр. Разве это красиво?
Йеста наклоняется поближе. Забрала все еще нет, ему все отлично видно. С пару секунд он смотрит внимательно, чуть сощурившись, раздумывает, заносит руку, опускает руку, ладонь безвольно падает. - Сходите с мистером Картером. Он любит все красивое. Ему понравилась моя татуировка вот здесь, - он нашаривает ладонь Кроули, проводит по своей пояснице, отбрасывает руку в сторону. Очень надменная у Йесты морда. Он и в самом деле серьезно задет. - Она красивая. Спросите у него, он расскажет.

0

55

У него арсенал, полно инструментария, он хотел пустить своему врачу кровь, выжидал только лишь полнолуния, мечтательно заострял лезвия, после слегка проходился губами по ним, пробовал кончиком языком, грел эту сталь между перст.
В процессе, когда он сосет чей-либо член, со временем кому-то начинает казаться, что постепенно происходит что-то не то, тело как-то вворачивается в себя, и рано или поздно окончательно исчезнет в его жадном рте: ломаются кости, хребтина, глаза становятся поначалу впалыми, дальше - страшнее.
Кроули дает оплеуху наотмашь, это неконтролируемо. Он очень резок. Он предупреждал, - это неприемлемо. Скидывает с себя и медлительно поднимается на ноги. Идет к двери. Это ровно три шага. Прикрывает чуть колеблясь. Колебания эти не в коня корм. Закрывает, собственно, на замок. Бесшумно. Аккуратно. Замок-ручка это очень приятное изобретение человечества, как-никак весьма удобно.
В мягком развороте корпуса улыбается и от тех трех шагов с недолгого маха бьет Берлинга под дых. Потом еще раз. Волосы у этого пациента неплохо отросли - это хороший метаболизм значит. Подрывает его вверх и прикладывает лицом об стену. Расходится... Бровь расходится, губа расходится и Кроули расходится - ему жарко, ему душно и остро. Срал он на терапию. Пусть вся мировая наука поцелует его в шоколадный глаз.
После следует повтор. На стене остается кровавое пятно. Он валит Берлинга на пол и со всей одури дает ему по почкам, стараясь бить в одно и то же место. Вроде удается неплохо, тот яростно корчится. Рот полон вязкой слюны. Это, быть может, бешенство. Кроули сплевывает без стеснения вниз, куда-то к лицу, и медлительно закуривает. Вздыхает в дыму. Притомился. Картинно. Палп фикшн. Заводит руку за спину и достав пистолет и вышибает ему нахрен мозги. Месиво плоти и кости разлетается по сторонам. Рядом с тем, что раньше можно было назвать головой Берлинга валяется ебать всех в сраку догорающий окурок сигареты. Слышаться удаляющиеся шаги. Жесткие каблуки ковбойских сапог выбивают из дощатого пола чеканный ритм. Тарантино сидит на толчке и издав крякающий звук моментально затихает, чтобы скорее услышать звук своего плюхающегося в фаянс дерьма. Зажигательно, сексапильно звучит рокабилли.

***

Питер лежит на полу и наскоро соображает о превратностях судьбы, мельком шпионски проскакивает и стремление к нежности. Он без особого труда выковыривает эту тварь из себя, выскабливает без остатка. Но беда, самая главная превратность судьбы состоит в том, что он врач и, стало быть, должен быть гуманен. Вместе с тем он человек образованный, он сведущ, что такое провокация. Порой дети не просто плачут, они задыхается от крика-плача, не в силах успокоиться от негодования и незнания предмета это негодование вызвавшего. Естественно, испуг. Он неотрывно смотрит в глаза Берлингу. Не особенно шевелится. Это же своеобразный крик о помощи, Йеста, так ведь? Хочешь ударить меня? Ударь. Давай. Это не у меня, это у тебя карт-бланш. Но есть одно маленькое противоречие. Я твой психотерапевт и я вел тебя уже достаточно, чтобы в твоей хитрой, но не особенно неумной голове зародились нужные мне нейронные связи.
Питер касается бока Берлинга. Это означает особенную инициативу с его стороны. Кожа у Йесты мягкая как у бабы... Он говорит - Я люблю тебя, Йеста... - И притягивает для целований, но не целует, а говорит очень ласково. - А не прогуляться бы тебе, Йеста, например, нахуй... за кого это ты меня принимаешь, сукин ты сын? Пялить думаешь тебя стану? Долбить с жаром в задницу? Нееет... извиняй, я как-то стандартно, по бабам... - Это означает, что он не ебется с людьми собственного пола. Он же обозначил - это неприемлемо.

***

- Это неприемлемо. - Повторяет как некогда Питер и старательно сваливает с себя Берлинга. Тем не менее сваливает аккуратно. Аккуратно после поднимается в рост. Поправляет одежду. Выправляет лацканы рубахи. Стряхивает руки. Поправляет прическу. Не вздыхает, не вдыхает и не выдыхает, кажется, вообще не дышит. Он больше не жестикулирует от слова совсем. В нем теперь все очень лаконично, как в манекене, стоящем в магазинной витрине. Он смотрит на Берлинга и доводит до сведения. - С этого момента я больше не буду тебя вести, Йеста. - Кроули направляется к двери и покидает его палату.

Отредактировано Peter Crowley (2016-01-12 01:47:03)

+1


Вы здесь » Irish Republic » Завершенные эпизоды » Audrey's dance


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно