Шумные, яркие, голые толпы встречали его везде, куда бы ни плыл он на своем плоту, плот был толстых бревен, парус при нем был белый, как простынь. Никто не заметил, как он вышел в открытое море, это, помнится, было как-то зимой, едва тронулся лед. Вместе со льдом белый парус тихо шел к Великому океану.
Его встречали в Португалии ритуальными кострами, в Испании встречали лимонными деревьями, во Франции встречали войнами и залпами, его встречали в Марокко неизменно прекрасной дружбой, в Сенегале - пылью и голой грудью, в Либерии он поселился, стал там королем-либерианином. Он носил корону пальмовых листьев, он ходил нагишом, повязав на шее свой парус. На святой Елены встречали трупами, бережно перехоранивал, поддерживая голову, как у младенцев. Спал как придется, где попало, с кем предложат, под балдахинами и на соломе, с черным, белым, прокаженным, с детьми и стариками, с живыми, с мертвыми, с умирающими, с рождающимися. Лечил руками, лечил головой, обнимал каждого, кто пожелает. Целовал язвы, целовал открытые раны, целовал гнилые рты. Выдавал каждому по потребностям, сам, тем не менее, был неизменно улыбчив и добр, щеголял загорелым лицом, зубы были еще белее при темной коже, волосы выгорели на солнце.
Молился одному в Йемене, другому в Сингапуре, третьему в Уругвае: не хотел никого оскорблять. Носил детей на руках, носил венки на голове. Нажил славы сначала совсем немного, помещалось в карман, потом - клал в рюкзак, потом расставил вокруг.
Ждали. Звали. Кричали. Тел было много, тела были горячими и крепкими. Плыл со стороны горизонта, казалось, что на берегу вырос лес, на самом деле - люди. Неизменно ждали вечера, собирали дерево и травы, копали ямы, жгли, дымило так, что неба не разглядеть. Плот у него был маленький, едва помещались ноги, питался он солнцем и ветром, был худ и здоров, как бамбук, от еды отказывался. Едва оказавшись за столом, начинал петь. Голос уходил в ночь, на ее краю повисали остальные, как нитки. Медленно сплетался узор. Какие-то нити были толще, какие-то - едва заметные, какие-то бисерные, какие-то жемчужные, были нити простой шерсти и нити чистого шелка. Полотно застилало небо, и становилось тепло, как днем. Он улыбался своими белыми зубами, завязывал в узел на пальце, обкусывал у основания иглы и протяжно вздыхал: тогда ему стелили. Ложились все вместе. Накрывались небесным полотном. Было тепло. Было сонно, приятно, травяно. Еще чадило от костра.
Ночью ему было бессонно и холодно - где-то дымило. Снилось, что куда-то плыл, снилось, что оставил за собой костер. Догорала городская лютеранская, догорала школа, догорали ясли, в которые его не взяли. Рушился, как кремовый торт, дом - перекрытиями вовнутрь, осыпался шоколадной кровлей, разъезжался масляный крем, обнажая пустые белые стены, пустые темные столы с липкими пятнами, битые миски и черные от копоти святые лица. Думал: почему они там стоят, почему она ничего не выкинула. Так и не понял. По заботливо расставленным брандмауэрам занималось, шло по Европе, давя луга, поляны, долы и долины, испаряя реки, высушивая озера до инопланетных кратеров. Рельеф стал сухой и песочный, как печенье. Там, где и был песок, стало глазурево-стеклянно. Проснулся, потрогал лицо - слезы. Очень странно. Заснул обратно, но проснулся тут же, не успев даже подглядеть, что загорится следующим: свело в плечах, стало трудно дышать. Молча растолкал постовую, был растерян. Дала платок, накапала травяного, приятного, сонного. Снова ничего не понял: что такое происходит?
Берегами ждали, заснуть не смог. Посчитал по пальцам, снова потекло. Не завтракал и не обедал, выпил чаю. Это называется: обман. Приходил другой - мразь, конечно. Спрятался под одеяло. Грязно и неудачно шутил. Ситуация вышла некрасивой, но оказался, конечно, победителем. Все горело. Горели простыни, горела кожа. Полежал немного, встал, разделся, спросил, нет ли ожогов. Ответа не дождался. Долго щупал - все на месте. Спросил, нравится ли татуировка. Какая? Какая-нибудь. Конь, сказал. Ну ясное дело. Записал - сделал какие-то выводы. А вот эта, - повернулся задом. В самом деле, там тоже, на пояснице. Ушел наконец. И слава богу.
С Вилли играли в карты. Вилли не умеет, не различает масть, играл за двоих. Собирался бежать четыре вечера подряд, но к одиннадцати становилось невмоготу - ложился. Преимущественно, все-таки, лежал. Хорошее дело - полежать. Ночью начал петь, пришла постовая, другая, ругалась, все равно пел, по лицу текло, смеялся, разбил стакан. Трясся, как эпилептик. Очень холодно ночью. Очень холодно. Бессонно. Плот плыл, укачивало, держался стоически. Тихий океан был тих, Громкий океан был громок, Йеста был спокоен. От морской воды его мутило. Гулять не выходил.