Снег падает вниз, летя из разодранных в клочья небес. Как когда-то в такую же ночь, она стояла на улице. Затерявшись на улицах Лондона, среди шумных компаний, в которых смех и поздравления мешались удивительным коктейлем. Она была рядом с Рождеством. Когда в такую же ночь он доставал из-под елки подарки, с воплем летел в мамину комнату, что пятки в теплых носках скользили по дешевому паркету. Когда он засыпал, обнимая брата и новый паровоз, доставшийся ему от Санты.
Мороз щипает за румяные щеки, пробирался за ворот короткой шубы, пытаясь прокрасться дальше до самой впалой груди. Пальцы в кожаных перчатках мерзнут, и она почти не чувствует как сжимает бутылку.
На лицо, обращенное к темному небу, ложатся снежинки, тая от соприкосновения с еле теплой кожей. Ресницы, приклеенные с таким усердием, слиплись меж собой, а алые губы дрожали от переполненных эмоций. Челка парика стала жесткой и скребла лоб. Сколько прошло времени? Казалось, что она только выскочила из дома каких-то полузнакомых мужиков. Выскочила из лап сальных взглядов. Почти нагая из-за тонкого и короткого платья, на каблуках шествуя через сугробы до остановки. Делает глотки на ходу и кутается в жалость к себе, как в самую теплую шаль. Сколько прошло времени?
Она идет, спотыкается и снова идет, почти не разбирая дороги. Упрямо пробираясь сквозь сонный город. Люди встретили первую звезду в объятиях семьи. Ее семья слишком далека от нее. Даже не с географической точки зрения, а с этической. Семья не хотела признавать такого образа жизни. Семья гордилась Эйданом, а не принцессой подворотен.
Когда он снова стал таким? Когда пришло это, давно убранное в самый дальний ящик имя и одежда? Жизнь, которая никогда не приносила ничего, кроме ощущения цельности себя. Разве это была жизнь? Она виновна. Виновен!
Глоток водки горячит губы, обжигает рот, и слезы замерзли в уголках глаз. Дополняя этот боевой раскрас словно пара страз. Она смеется хрипло, надсадно, вытаскивая сигарету и почти роняя на снег зажигалку. Пальцы не слушаются, руки трясутся. И все, что ей хочется - это быть дома. Дом? Где ее дом? Где его дом?
Церковь вырастает маяком на горизонте, огни над яслями с младенцем. Олени, освещенные гирляндами. Все это как свет для мотылька, и она летит к ним сквозь сугробы, сквозь печаль и преграды, которые сама когда-то выстроила. Возле ворот она делает последнюю затяжку и гасит сигарету, наступая на нее носком сапога. Одергивает подол, поднявшийся еще выше и оголивший ее худые бедра.
Он верит в Бога. Верит, что всем даровано милость его. Он верит, что когда-то искупит свою вину. Все ошибки уже сделаны, но он может не делать новых. Он разгребет когда-нибудь все это дерьмо, чтобы совесть больше не грызла его кости, оставляя шрамы на коже. Он хочет найти мир и покой в этой жизни. Она слишком хорошо знает, что ничего этого не случиться.
Еще глоток, вероятно для храбрости. Потому что чудится, что войдя в церковь сейчас в таком виде, она получит молнию в самое сердце. Но вот ее каблуки стучат в тишине, и она крадется медленными шагами к самой дальней скамейке. Бутылка на половину пуста. Она откидывается на спинке и закрывает глаза, мыча мотив «Святой ночи» с закрытым ртом.
Все кружится даже за закрытыми веками. Желтые пятна мешаются с воспоминаниями, и вина накладывается на дурноту. Все качается, и она хочет спать. Усталость сжимает голову в висках, а вина за все комком встает из самого желудка, стараясь подняться по пищеводу.
Она вспоминает, сколько рождественских праздников она на коленях стояла в Лондоне, отсасывая за хрусткие купюры. Он вспоминает, что так и не сказал своей семье о ней. Он вспоминает, что Кит, его друг, не знает о ней. Точнее что они один и тот же человек. Все это нагромождение недомолвок и есть ложь. Молчание гнетет его. И даже исповедь дается ему тяжелее, чем должна. Он погряз в этом вместе с ней. И как все это разрешить? Как все это расставить по местам? Как ему жить?
- Тихая ночь, святая ночь… - он начинает заново, тихо напевая под нос и садится прямо. На него с распятия смотрит осуждающе Иисус. И он просто глотает водку снова, доставая сигарету и закуривает, вздыхая и отворачиваясь от распятия. Зло усмехается, слыша как по проходу кто-то идет. Возможно сейчас его выгонят, а возможно …
Эйдан выдыхает вверх струю дыма. И вытирает глаза. Он даже не заметил, как слезы оттаяли в божьей обители.

Она продрогла. Дрожь заставляла пепел с сигареты ссыпаться на ярко розовую ткань колготок, обтянувших ее худые колени. Шуба из искусственного меха совершенно не грела в эту морозную ночь, одно название, а не мех. Поэтому губы дрожали, и струя дыма никак не выходила ровной. Такой же кривой была вся ее жизнь. Несколько лет, покрытые стыдом и принятием, а после взорванные одним мрачным вечером. Тот инфаркт убил не только мистера Аллена, но и ее. И вот теперь она в церкви… Зачем все это?
Сначала был голос, а потом сквозь пелену слез она увидела отца Келлаха с молитвенником. Пятно сутаны и лицо с этим озабоченным выражением, но еще нейтральное. Он всегда был понимающим, всегда поддерживал на каждой исповеди. Но останется ли он прежним? Останется ли, если они расскажут настоящую правду? Как можно кому-то озвучить все это? Как?
Теплая шершавая ладонь манила, и ей не оставалось ничего, как вложить в нее свою, сцепляя озябшие пальцы. Она поднялась со скамьи, пошатываясь, и мир закружился вокруг. Пламя свечей и запах благовоний усиливали какофонию, сигарета выпала по дороге, и она наступила на нее, топча.
- О, святой отец, я… я… - покачала головой, понимая, что извиняться нужно не только за сигарету и поведение, но и внешний вид, но не сдержалась. - Простите. Я не думала, что кому-то помешаю в эту ночь.
А может быть она знала? Ведь Эйдан должен был знать, что сегодня ночью Келлах будет здесь. Значит они оба стремились к единственному, кто может внести мир в их душу. Значит они оба хотели умиротворения в этот праздник.
  - Надеюсь, я не отвлекла тебя от важных дел, - шмыгнув носом, она прошла вслед за ним и встала на пороге, одергивая подол. Макияж непременно поплыл, и ей не спасти не только накладные ресницы. Челка оттаяла и намокла, и она собрала привычным движением длинные светлые волосы, слегка подкручивая и отпуская, стирая с них капли. Она вздохнула, понимая что разговора не избежать. То, как смотрел Келлах, заставляло правду бурлить внутри, словно проснувшийся вулкан истины.
С той самой ночи прошло много времени. И Эйдан каждый рабочий день пытался замолить этот грех, спасая и заботясь о пациентах, пытался наладить связь с Богом, пытался понять свою ошибку и смириться с ней. Но когда появился Кит весь хрупкий мир нарушился, и он знал, что когда-то он будет здесь, утешаясь у Келлаха. Но сейчас он был Рэйон, той, что являлась неотъемлемой частью его натуры. Той, которую пытался забыть. Той, что сотворил сам когда-то давно впервые надев платье. Это всегда был он. Это всегда была она.
Взглянув вниз, Эйдан чуть повел плечами и расстегнул поочередно сапоги, снимая их. Он несколько часов провел на каблуках, и сейчас его ноги почти кровоточили. Хмель все еще кружил голову, но организм пытался справится. Градусы согнали кровь к сердцу, и тепло помещения только усиливали эффект водки. Мир вращался, но Эйдан пытался оставаться более или менее трезвым.
- Очень неудобные сапоги, знаешь ли. У тебя не найдется платка, Келлах? - с наслаждением выпрямляя пальцы, Эйдан сказал это своим голосом, а не голосом Рэйон. Без ее манерных интонаций, которые истребляли всю мужественность в его голосе. Он переступил с ноги на ногу, понимая что нужно начинать с самого начала.
Это наверняка совершенно не то, что святой отец хотел услышать. Вероятно он думал о простой девушке, которую обидел возлюбленный. Но получил мужчину, который переодевался в женщину.
- Это я, Эйдан. Эйдан Флэтли. Ты можешь звать меня Эйданом сейчас, а можешь… Нет, лучше Эйдан, - он глубоко вдохнул и выдохнул, беря платок и начиная подправлять свое потекшее лицо, аккуратно стирая дорожки туши и теней. - Это очень долгая история. И этого я никогда не касался на исповедях.
Он развел руками, приземляясь на пол рядом с Келлахом. Пол казался ему более устойчивой поверхностью, нежели стул.

Эйдан уставился в пространство рассеянным взглядом. Он не видел стен, сейчас он отстранился от происходящего, уйдя на несколько минут в себя. И как-то мимоходом откликнулся в ответ по привычке.
- Аминь.
Внутри все дрожит. Бьется о ребро неугомонное сердце. Мысли вертятся чехардой воспоминаний, гулко ударяются о черепную коробку, сливаются в другие, искажая смысл. Он облокачивается на колени Келлаха, кладет голову и молчит. Прикрывает глаза.
Слезы высохли, реки внутри него тоже иссохли. И он хотел бы оказаться пустым, выдохшимся, потерявшим не только наполнение, но и форму.
Вдох дается тяжело. И он борется с ней. Борется с самим собой. Борется с этими словами, которые нужно выпустить в воздух. Нужно вспороть себя, выдавить по капли этот яд. Иначе он сожрет себя сам.
- Я давно к тебе не приходил. Исповедь последняя с месяц как была, - он дышит тяжело, надсадно, и голова слегка кружится от алкоголя, который скальпелем вырывает все слова, искусно режет живое во славу прошлого. - Ты же знаешь, я всегда исполняю все. Я хочу, чтобы Господь меня любил. Я хочу мира. Хотя бы в самом себе. Когда-нибудь…
Эйдан мотает головой, улыбается зло и печально, поворачивает голову и смотрит снизу вверх на бесстрастное лицо святого отца. Он понимает, что вероятно очень сложно не удивляться.
- Я не мог рассказать тебе раньше. Ты же понимаешь… Нет, ты не понимаешь. Но скоро начнешь. Сейчас я соберусь с духом, - Эйдан вздыхает рвано, хмыкает и вытягивает сигарету из пачки. И зажигалку. Слава богу, они не выпали из кармана полушубка.
- Знаешь, я был примерным мальчиком. Ладил с семьей. Ну и что, что отец оставил мать еще в Килларни. Не знаю как он выглядит. И кто он. И не хочу знать.
Он затягивается и выпускает длинную струю в воздух. В церкви, конечно, нельзя курить. Сейчас нигде нельзя курить. Такова воля народа и власти. Но дым помогает держать ритм дыхания. Ощущение сигареты в руках дает ему ощущение спасательного круга в шторм. Он уже давно за бортом, и его самого очень сильно штормит от правды, льющейся с его языка.
- Я был очень примерным мальчиком. И мне нравились не совсем примерные мальчики. Семья это приняла. Не в этом главная трагедия. Геем в наше время никого не удивишь. Это не болезнь. А потом появилась Эмма, моя сводная сестра. Она показала мне путь. Она впервые одела меня. Ее платье… Я до сих пор помню, как шелк ласкал кожу. Я помню, как неудобно было на каблуках. Я помню, какими липкими стали мои губы от первого блеска на них. Я помню себя в зеркале, Келлах.
Щеки расчерчивают слезы. Он усмехается, глядя прямо перед собой. В его взгляде наверняка отражаются воспоминания. Он шмыгает носом и вдыхает дым, выдыхает.
- Тогда в ее квартире я впервые осознал себя цельным. Полным. Впервые в своей жизни. И я не смог отказаться от этого ощущения. Я будто открыл глаза, заново родился. Или как там еще это называют?
Он усмехается зло снова, подчеркивая свой легкий сарказм. Впечатывает сигарету в подошву своих сапог. Кладет бычок перед собой. Морщится от запаха.
- Потом меня понесло очень сильно. Повело на этом. Я закончил учебу, прошел интернатуру. И потом все. Я отказался от жизни. Став другим. Другой.
В горле першит от постоянного монолога, и он берет в руки бутылку и делает глоток. Просто промочить горло. Ему итак тяжело, и повысить градус сильнее не сделает это проще или легче. Наоборот.
- Когда тебе за двадцать мир кажется таким хрупким. Хочется его изменить. Кажется, что ты способен на все. И впереди вся увлекательная жизнь. Когда тебе только немного за двадцать. Но года идут, месяц сменяет месяцем. И вот ты понимаешь, что стоишь на коленях в переулке отсасывая за тридцатку какому-то типу. Тебя почти выселили из квартиры. И все, что ты делаешь, это утюжишь улицу, чтобы отсосать еще одному. Как там? «Бегайте блуда; всякий грех, какой делает человек, есть вне тела, а блудник грешит против собственного тела.»
Он проводит ладонью по лбу, стирая испарину. Искусственная челка топорщится. И он берет еще одну сигарету.
- Не скажу, что не хотел этого. Не скажу, что мне не нравилось. И не скажу, что нравилось. Это просто было. И там я встретил одного молодого человека, который предложил неплохую оплату. Слушай внимательно, Келлах, - он поднимает голову, ловя его взгляд, насмешливо кривя губы. Он дрожит сильнее, прижимаясь к ногам святого отца. - Слушай. Он хотел, чтобы я помог ему собрать компромат на отца. Ничего такого, просто отсосать, может быть еще что-то… А он застукает. Это, конечно, мерзко. Но оплата была хороша. А моя квартира… Но все закончилось хуже. Много хуже.
Эйдан мрачнеет, вцепляется в сигарету и замолкает. Он облизывает губы, кусает их, съедая помаду в середине, оставляя только неаппетитный контур. Проходит несколько минут. И Эйдан благодарен падре за подаренные минуты. Что тот не торопит. Слушает. Внимательно.
- Он умер, - тихо отзывается Эйдан. Он смотрит в точку на полу, дрожит, но говорит дальше. - Он умер. Я не успел его спасти. У него оказалось больным сердце. И он глотнул таблеток, чтобы завести нижний мотор. Но отказал другой. Инфаркт. Скорая не успела, я не успел. Это было летом.
Он передернул плечами. Докурив сигарету, кладет туда же, где и предыдущий окурок. Аккуратно и бережно.
- И после этого я здесь. Как я могу с этим примирится, Келлах? Как? Потому что спустя год я знаю о том молодом человеке. Я его видел. Я с ним общаюсь. Пытаюсь искупить вину. Но я не могу ничего … Я ничего не могу. Я ничего не могу…
Он шепчет, утыкаясь в колено Келлаха. И закрывает глаза, позволяя слезам скатываться.

Он столько раз пытался понять что сделал в жизни такого, что теперь это все нужно разгребать. Он столько раз пытался вымолить у Господа прощение за свои грехи, что уже не понимает слов. Эта боль внутри не унимается, и каждый раз когда он смотрит на Кита, то видит как падает и умирает его отец. Это никогда не сможет стереться из его памяти. Никогда еще он не терял так просто человека. Когда рядом нет адреналина, когда мысли путаются, а нужно просто ударить по грудной клетке со всей силы и завести сердце, дать импульс забарахлившей электросистеме. Но синусовый узел не всегда отвечает на удар. Фибрилляция желудочков, остановка сердца. Что он мог сделать? Ничего.
Он понимал всегда, препарируя все эти мысли и факты, но вина все еще висит на нем. Вина полуправды, вина лжи, вина молчания… Он должен сбросить эти оковы, представ перед глазами общественности целым. Не частично, как обычно он делает это последние полтора года. Последние полтора года, пока налаживает то, что не имеет смысла. Как можно быть тем, кем не являешься о сути?
Он убийца? Он лжесвидетель? Он трансвестит? Как много ярлыком можно наклеить на одного оступившегося человека. И как после этого можно жить? Спокойно и в гармонии со спекшейся совестью, давно уже зарастающей огрубевшим коллоидным рубцом соединительной ткани.
Он слышит каждое слово, ударявшейся в него как гвозди, забивающиеся обычным монотонным молотком. Он слышит каждый вздох и давится горечью рвоты на корне языка. Он итак позволил себе слишком много, закурив в храме. И теперь не позволит себе облевать ботинки единственного, кому смог осмелиться сказать о себе правду.
Боль давит на сердце, заставляет течь слезы по измазанному лицу. И его лицо стекает вместе со слезами, оставляя потеки туши и тональной основы на бледных впалых щеках. Он устал от этого. Устал прятать эту боль глубоко в себе, и теперь она обнажилась костлявой трухой, с которой давно исчезли эластичные мышцы. Боль тяжелая, твердая, плотная, гулко стучит камнями внутри, перетираемыми снова и снова.
Эйдан поднимает заплаканное лицо, чтобы посмотреть в глаза Келлаху. Сквозь слезы мужчина размазывается силуэтом. И фокус все никак не наводится.
- А ты как думаешь? - шепот слетает с губ вместе с всхлипом, и Эйдан щурится. - Как я могу ему сказать? Как это можно было сделать? За завтраком, Келлах? «Перейдай мне молочник, дорогой, и я убил твоего отца». Или за уютным просмотром мыльной оперы под одним пледом? «О, милый, я как раз хотел тебе сказать, что та потаскушка - это твой милый сосед по квартире. Спасибо, что не настучал полиции.»
Эйдана начинает трясти сильнее, дрожь снова проходит по всему телу сильной волной. Он кривит губы, но продолжает смотреть в лицо Келлаху, будто встречаясь со своим глубинным страхом.
- Я хочу сказать ему. И это даже не гордость. Это страх, Келлах, страх того, что все изменится. Страх того, что человек не сможет вынести всей ситуации. Страх сковывает. Ты же знаешь… Должен знать, как сильно развит инстинкт самосохранения. И я лживая тварь, если не скажу, что я боюсь его потерять. Он хороший. Просто запутался. Мы все путаемся в этой жизни. Это неизбежно. И я хочу ему помочь. Но страх сильнее желания правды. И у меня нет мужества…
Он качает головой, понимая что не может дать себе право думать о правде. Кому нужна правда? Ему? А Киту? Разве Киту будет лучше, если он узнает ее? И так ли важна правда? Может быть ее переоценивают?
Он снова утыкается в колени, позволяя руке Келлаха блуждать по искусственным волосам, бездумно поглаживая. Он наделал слишком много ошибок в своей жизни, чтобы исправляя их спустить в унитаз еще и жизнь Кита.

- Аминь… - Он глухо откликается по привычке, все еще пытаясь переварить в себе эмоции. Его подташнивает, накрывает от осознания того, что он только что выложил все без утайки впервые. Впервые в своей жизни он рассказал все кому-то другому, а не пережевывает все это внутри себя, в бесполезной попытки найти примирение с собственными страхами и демонами.
Он пытается понять как ему быть дальше. Найти в себе смелость взглянуть в глаза Келлаху после всего, что они только что сказали друг другу. Он медленно поднимает голову и смотрит. Смотрит пристально, пытаясь не разочароваться, если внутри на самом дне глаз будет презрение. Но Келлах не такой, нет. Он смотрит чисто, без всяких лишних примесей. Сочувственно. Как и положено священнику, узнавшему страшную тайну на исповеди.
Он не осознает, что его ладонь неподвластна ему, и кожу колет от легкой щетины, пробивающейся через поры. Он склоняет голову и чувствует, как ладонь согревается о щеку падре. Это непозволительно, но кто его теперь осудит.
- Спасибо, - он роняет тихо, скупо, понимая что ничего больше сказать не может сейчас. Ему нужно время. Время прийти в себя, надеть на себя немного брони, чтобы просто суметь выйти отсюда. Время, которого просто нет.
Он обязательно подумает о том, что сказал ему Келлах. Потому что возможно тот прав. Его опыт бьет его, как камень всегда разбивает ножницы. И да, ему нужно сорвать с себя этот пластырь. Раскроить все, чтобы заново залечить все правдой. Насколько правда может быть целебной?
Бессмертна ли душа? И сможет ли он очистить свою душу прежде, чем его ноги коснутся порога чистилища? Разве сейчас это важно?
Его голова кружится от мыслей. Он будто парит вне себя, под сводами, и в то же самое время он находится внутри своего тела. Это странное ощущение. Неприятное, колкое, липкое. Ему хочется его сбросить. Стать собой. Вобрать в себя, и выйти наружу. Скинуть огрубевшую кожу и обновится. Наверное, так себя чувствуют люди, решающиеся на самый важный шаг - правду. Если он не сделает этого сегодня, сейчас, то не сделает никогда.
Тублер щелкнул. Он подбирается, моргает несколько раз и осмысленно смотрит в глаза, рука падает на пол.
- Я боюсь, Келлах, очень боюсь говорить правду. Но если Бог хочет, чтобы я стал смелее, я стану. Если ты хочешь, чтобы я сделал это, я сделаю. Потому что я сам хочу?
Он все еще неуверен в том, что это правильно. Потому что эта правда сломает все в одночасье. Он знает, что Кит не выдержит. Что Кит уйдет. Он боится, что Кит не выслушает его. И Кит может наворотить дел. Он же в сущности еще мальчишка, потерявший отца. Потерявший свою прежнюю жизнь.
Его гложат сомнения. Но Кит достоин знать правду, пусть это и будет болезненно для них двоих. Он любит Кита как друга, которых у почти не осталось. Брайана больше нет. И теперь не будет и Аллена.
Он вздыхает. Дрожь отголосками сотрясает его тело неравномерно. Он вздрагивает, понимая что решимость какая-то нездоровая. И он оглядывается по сторонам, озираясь, съеживаясь.
- Ты не мог бы… Не мог бы сделать кофе? Мне нужно еще немного протрезветь и согреться.
Тихим голосом просит Эйдан уже не у исповедника, у друга. Его слегка покачивает. Алкоголь уже почти выветрился, но он понимает, что идти обратно ему придется все еще в сапогах. Шпилька уже убила его ступни, но он рад чувствовать эту боль. Он уже давно не был так счастлив, позволяя Рэйон выходить из его души на волю.
- Как думаешь, я могу когда-нибудь быть счастлив? Я смогу найти человека, который примет…
Он взмахивает рукой, обрисовывая себя. Жестом легче, потому что не хочется лишний раз произносить вслух свое Я. Ярлык. Гребанный ярлык, от которого он так устал.