Неделя до торжества Воскресения Христа.
Всего одна неделя.
Приход у них небольшой - всего-то четыре викария и настоятель. Сегодня вот к алтарю вышли все пятеро, а Келлаху даже доверили высокую честь предстоятельствовать литургию. Торжество входа Господня в Иерусалим - не рядовое воскресенье, редко когда простому викарию доводится вести Святую Мессу в такие большие торжества. Но настоятель отец Стефан, по всей видимости, считал Морригана достойным подобной чести.
Проповедь Келлах готовил несколько дней. Замучился над складыванием слов так, что чуть не заснул в субботу прямо в мастерской. А сегодня обнаружил, что забыл листок с подготовленными словами дома. Но, как бы там ни было, он всё же вышел к алтарю последним, как и положено предстоятелю.
А говорить о приближения воскресения Спасителя оказалось внезапно совершенно не сложно - слова сами складывались, его словно Дух Святой вёл в самом деле, помогая выцепить из чтений и псалма нужные слова, которые необходимо было услышать людям именно сегодня.
Келлах давно научился читать на лицах людей насколько слова его проповеди касаются их сердец. И, хвала Господу, среди десятков опущенных голов или просто бессмысленно блуждающих взглядов всегда находилось несколько сияющих взоров - ярких знаков того, что проповедь сегодня была полезна.
- И давайте, дорогие, хотя бы один день на предстоящей всем нам неделе посвятим не просьбам, а благодарению Господа нашего Иисуса Христа за бесценный дар искупления, которым Он одарил нас, - Келлах мягко захлопнул лекционарий и призвал народ, находящийся в церкви, к произнесению Символа Веры.
Не смотря на то, что в последнее время он уставал на порядок сильнее - то ли весна с её авитаминозами и каким-то предпростудным состоянием сказывалась, то ли внутренние переживания не давали покоя, а то ли и то, и другое вместе - сегодняшний день у него задался с самого начала. Если не считать несколько минут смятения по поводу утерянной проповеди, конечно же. Сегодняшним ранним утром он впервые за последний год почувствовал себя чуть более свободным - кроме проведения Святой Мессы дел больше не было. Докторская была наконец-то защищена, все требуемые от него документы были отправлены на рассмотрение Апостольскому Престолу, теперь оставалось только молиться, что в предстоящем мае рукоположить во епископы решат кого-нибудь другого, а не его.
Но, эта надежда была скорее чем-то вроде элементарного отрицания очевидного и неизбежного. Сёстры-служительницы и братья доминиканцы уже через одного тренировались называть его Ваше Преосвященство и то и дело пытались отыскать на безымянном пальце его правой руки епископский перстень. Всё это были, конечно, шутки - Келлах и не обижался, только иной раз обещал сразу после рукоположения предать анафеме кого-нибудь слишком уж рьяно шутящего. Тоже в шутку, разумеется.

Негромкое "Отец Морриган" застало его почти врасплох - Келлах собирался пойти забрать Эйфина с заднего двора церкви и отправиться с ним прогуляться по набережной Нор, но планам его суждено было несколько скорректироваться.
- Да, Дэвид? - больше, чем за год он запомнил по именам практически всех, кто хотя бы пару раз обращался к нему за помощью или с какими-то вопросами.
Дэвид Полсон, сын образцово набожной матери, чудом не ударившийся в отрицание, как это часто бывает в таких семьях. Дэвид в глазах Келлаха вообще был образцовым - вежливый, спокойный, отзывчивый и разумный парень. Такие вызывают гордость у матерей и невольное уважение у посторонних более старшего возраста.
- Что ты хотел, Дэвид? - Келлах лёгкими кивками прощается с проходящими к выходу из нефа прихожанами, снова и снова возвращаясь взглядом к лицу парня, приготовившись слушать его внимательно. Это вообще нетрудно - говорить с людьми, когда они нуждаются в твоих словах, отвечать, когда они нуждаются в твоих ответах.
Келлах слушает. Внимательно. Готовый уделить молодому человеку столько времени, сколько ему понадобится. Иначе для чего он здесь?

- Ничего страшного, Дэвид, я рад поговорить с тобой, - Келлаху казалось, что молодой человек всё ещё не оправился от смерти матери и теперь ищет кого-то, кто мог бы стать ему тем, что она для него олицетворяла - мягким светом истины, помогающим найти свой путь во тьме. Морриган видел отблески этого света во всём облике Дэвида - его смирение не было наигранным, не было вбитым в голову, а словно существовало вместе с ним, равнозначно. Равноценно. Не ломая души, а являясь её неотделимым атрибутом.
Такие не выживают в мире в одиночестве. Что говорить, не во всяком монастыре такой выдержит - человеческая природа требует от других затаптывать смиренных в первую очередь. А уж те же монахи иной раз слишком любят сразиться между собой за звание самого святого при жизни.
В комплект к смирению должен идти весьма сильный и несгибаемый дух. А вот этого Дэвиду Полсону, как казалось Келлаху, совсем немного не хватало.
- Это очень приятно, - он даже улыбнулся чуть смущённо. Редко кто после мессы подходит к священнику сказать понравилась проповедь или нет, на какие мысли натолкнула. Ещё реже люди говорят вот так, вдохновляя. Парню бы в священники пойти - склад его характера предполагает умение найти для каждого страждущего хорошие слова.
Но, сегодня их разговор, кажется, должен был потечь в несколько ином русле.
- Ты о чём-то хотел поговорить, Дэвид? - мягко сжимая его плечо и внимательно глядя в глаза парню поинтересовался Келлах. Уж что, а желание поговорить о чём-то, о чём разговор начать сложно, он хорошо умел видеть, а потому он легко подтолкнул Дэвида в сторону конфессионала и длинной лавки около него - самое удобное место, где можно поговорить не опасаясь, что кто-нибудь ненароком потревожит. - Идём.

Церковь медленно пустела. Последние прихожане покидали неф, прощаясь друг с другом, что-то решая с сёстрами-служительницами, кто-то спрашивал как будут проводиться мессы в предпасхальную неделю, молодёжь курсировала между хорами и сакристией, то и дело исчезая на подвальном этаже. Торжество входа Господня в Иерусалим ещё и Всемирный день молодёжи, а потому парням и девушкам сегодня позволялось многое, если не всё. Тем более, что они ещё готовили представление на Страстную пятницу. В общем, жизнь в храме кипела, но Келлаха с его собеседником никто не тревожил, словно случайно создав вокруг них двоих островок спокойствия и тишины.
- Нам всем её очень не хватает, - с некоторой долей сочувствия, но при этом достаточно спокойно сказал Морриган. В некотором смысле достаточно дежурная фраза выражала собой то, сколь много делала Саломея для прихода. Всегда тихая, доброжелательная, она могла дать фору в этой житейской святости не одной монахине, но никогда не стремилась выделяться, даже когда отец-настоятель просил её взять на себя руководство Легионом Марии или хотя бы вести Живой Розарий, Саломея всегда находила на её взгляд более достойные кандидатуры, которые действительно справлялись со своими обязанностями на отлично.
- Ты знаешь, Дэвид, - легко мотнув головой, Келлах посмотрел в глаза молодого человека, накрывая его ладонь своей. Ненавязчиво, по-отечески. - Ты не можешь не знать, как тебе следует поступать. Просто пока что ты, возможно, боишься действовать самостоятельно в вопросах веры. Но, помнишь, Иисус всегда говорил нам быть отважными и смело идти туда, где нам, возможно, совсем не будут рады. И это не обязательно касается географии. Иногда нужно открыть в своём сердце то, что пугает тебя больше всего. Потому что именно это может стать самой верной дорогой к Нему.
Он вдруг быстро поднялся, жестом приказав Дэвиду оставаться на месте, быстро прошёл к амвону, подхватывая с него Библию с кучей закладок, зарываясь в книгу и медленно, не глядя под ноги, возвращаясь обратно к их месту.
- Вот, - протянув раскрытую на одном из псалмов Давида книгу Дэвиду, Келлах уверенно ткнул пальцем в самые первые его строчки. - Читай.

- Мы не можем утверждать с уверенностью, что наша вера тверда настолько, что нам не нужна Божья помощь, Дэвид, - Келлах мягко улыбается говоря, по сути, очень жёсткие слова - указывая на то, что выглядит гордыней. Но Морриган знает семью Полсон, потому в голосе его нет осуждения, лишь желание направить молодого человека на том пути, на котором он и без него, в общем-то, стоит довольно крепко. - Это хорошо, когда сомнения охватывают нас - значит, мы ещё не возгордились настолько, что стали пытаться ставить себя выше Него, - он указывает глазами и указательным пальцем вверх, намекая, разумеется, на Бога.
Келлаху нравится, как говорит Дэвид - его речь прекрасно вписывается в богословские труды, и Морриган внезапно решается озвучить то, что давно вертится в его мыслях, то и дело пытаясь выскочить на язык.
- Ты крепко держишься веры и Иисуса, Дэвид. Такое сейчас встречается очень редко. Думаю, что твоя матушка на небесах улыбается этому, - он мягко пожимает ладонь парня, удерживая её в своей и внимательно смотрит в глаза напротив. - Ты никогда не думал о том, что Он нуждается в твоей помощи? Он позволил распять Себя, чтобы мы могли спастись, но людям нужно что-то, что будет напоминать о Спасительной Жертве даже в Последние Времена, которые всё ближе... - он вздохнул, отпуская ладонь парня, - если не настали уже.
Из Дэвида Полсона вышел бы замечательный учитель Церкви - Келлах впервые в жизни осознал, что своими глазами видит призвание и не может не говорить об этом с тем, в ком он его видит.

Отредактировано Ceallach Morrigan (2017-06-26 21:45:49)

Он слушает его так внимательно, так живо ловит каждое слово, что Келлаху даже неловко становится от понимания того, что начни он сейчас грамотно обрабатывать парня словами и метафорами - раз плюнуть было бы вылепить из него какого-нибудь фанатика. И даже не обязательно религиозного - любая кажущаяся светлой и чистой идея подойдёт для вкладывания в светлую голову.
И от этого Морригану даже страшно становится.
За парня, которому опасно оставаться в этом мире, будучи настолько чистым и наивным в своих помыслах. За окружающий мир, который может пострадать, если кто-нибудь направит желание следовать высоким идеалам совсем не в мирное русло. За людей, по которым может довольно жёстко прокатиться направленный по кривой дорожке идейный субъект. Парню нужно пребывать в общении с людьми, которые помогут ему возрастать в вере, возрастать духовно, но при этом не станут ломать его привычный уклад. Келлах задумался о том, что неплохо было бы поговорить насчёт Дэвида с епископом Ниваном, да и с дядюшкой тоже - они всё-таки больше смыслят в человеческих душах, опыта, во всяком случае, у них точно больше. А значит и посоветовать чего разумного вполне смогут.
- Ты можешь остаться помолиться здесь, если хочешь, - каким-то чутьём понимая, что пока что их разговор закончен, он мягко накрыл плечо парня ладонью. - Молодёжь уже разбежалась и не потревожит тебя, - он поднялся с лавки и отошёл к столу, стоящему у входа в церковь, на котором лежали различные журналы, брошюры и листовки, раздаваемые за пожертвования, а так же стопка небольших листков для разного рода записей. Взяв один, он размашисто набросал на нём свой номер телефона и вернувшись к Дэвиду, протянул ему листок. - Если я вдруг буду нужен - звони в любое время. Звони обязательно. Я всегда отвечу, если только не буду служить в это время Святую Мессу.

Затылок болит...
Келлах попытался пошевелиться, но резкая боль в затылке не даёт ему сделать этого так, чтобы не зашипеть и не попытаться притронуться к больному месту - парадоксальное желание ощупать рану, не смотря на то, что этим самым ощупыванием можно сделать себе ещё больнее. Но почему-то не получается пошевелиться, руки словно занемели находясь в неудобном положении.
Келлах вдруг внезапно осознаёт, что на нём сутана, как обычно надетая поверх брюк и рубашки (жёсткий край колоратки впивается в горло, давит на кадык, заставляя судорожно сглатывать), а значит он не дома в своей постели. До него доходит, что он не помнит, чтобы после вечерней мессы, распрощавшись со всеми прихожанами, дождавшись, когда уйдут из храма все министранты и сёстры-служительницы, и помолившись в тишине, он добрался наконец домой. И это осознание заставляет его дёрнуться всем телом, пытаясь понять, что вообще происходит с ним.
Эта попытка совпадает с доносящимся словно издалека голосом Дэвида, и Келлах сначала с облегчением подаётся навстречу этому голосу, разлепляя глаза и собираясь поблагодарить парня, по всей видимости, помогшего ему. Почему-то в первую очередь Келлах думает, что с ним на улице что-то произошло - он слишком измотал себя за последние несколько недель мыслями, постом, бесконечными делами; он вполне мог потерять сознание, треснуться головой, но вот Дэвид оказался рядом, слава Богу, теперь всё будет хорошо...
До него медленно доходит смысл слов, которые ручьём льются с губ Полсона. Он снова пытается высвободить руки из неведомого капкана, но они по-прежнему не слушаются его.
- Дэвид, что происходит? - губы его не слушаются, в голове нарастает гул, бьющий болью по вискам при каждой попытке пошевелиться. - Дэвид! - повышает он голос, внезапно понимая, ЧТО тот говорит. В голове роятся тысячи мыслей, гудят всё сильнее, как высоковольтные провода, путаются как обрывки нитей на ветру. Спутываются со страхом, холодным потом выступающим на спине. - Дэвид, подумай, что ты творишь!

- Господи, Дэвид... - горло перехватывало от ужаса. От осознания того, что несут за собой слова парня, стоящего напротив. От осознания того, каким странным образом в его голове трансформировались слова, сказанные почти неделю назад во время короткого непринуждённого разговора. От осознания того, насколько пророческими оказались мысли о фанатизме и во что теперь выливаются неосторожно оброненные недостаточно обдуманные слова.
- Дэвид, послушай, - очередная попытка достучаться до разума. Келлах каким-то шестым, седьмым, тридцать пятым чувством понимал, что всё так просто не закончится, но жить ему хотелось намного больше, чем сдаваться вот так вот сразу, даже не попытавшись изменить ситуацию. - Я не говорил о Жертве. Я не говорил о повторении распятия. Дэвид, это богохульство, как ты не понимаешь этого? Ты ведь умный парень, ты знаешь Библию едва ли не лучше меня, там ведь ничего не сказано о распятии, кроме как о распятии Иисуса!
Морриган осознавал, что его голос практически срывается на крик, и это совсем не та интонация, которой следовало бы говорить с... с сошедшими с ума. Он в какой-то момент ловит себя на мысли о том, что следовало бы, наверное, попытаться позвать на помощь, пока его кожи, сквозь распоротую ткань сутаны и рубашки не касается холодное лезвие ножа. Если хочешь жить - говори, разговаривай, понимает в тот же момент Морриган.
И Келлах говорит, отчаянно взывая к здравому смыслу человека, которого считал едва ли не самым достойным среди всех своих прихожан. Ошибся. Жестоко ошибся. Та ещё насмешка судьбы вышла.
- Дэвид, - продолжает горячечно шептать Морриган даже тогда, когда обнажённой кожи уже касается прохладный воздух полусырого и холодного помещения. На улице середина апреля, дожди и температура, далёкая от летней. Кожа покрывается крупными мурашками, а Келлах продолжает пытаться достучаться до разума Полсона даже тогда, когда его тянет за руки вверх, вытягивая мышцы, заставляя его повиснуть в воздухе, практически не касаясь ногами пола.
- Дэвид, - говорить тяжело, но Келлах всё равно пытается. - Иисус был свят, когда всходил на Голгофу. Я же грешный человек, грешнее многих, мне не сравниться святостью с Сыном Божьим!
Что угодно говорить, лишь бы сейчас оказаться на свободе. Потом можно решить, что делать с парнем, свернувшимся мозгами на религиозной почве.
Морриган не успевает даже вздохнуть, когда тяжёлая плеть хлёстким ударом вспарывает ему кожу на спине. Боль разлетается по телу мгновенно, заставляя Келлаха хватать ртом воздух, даже не имея возможности закричать от этой самой боли, впивающейся, кажется, в каждую клетку его тела.

Он считал удары - это было единственное, что мог осознавать Келлах. Ни слова, сказанные ему, ни своё собственное состояние. Только количество ударов.
Тридцать девять.
Тридцать девять ударов бича - столько должны были нанести Иисусу, следуя еврейским законам, палачи.
Боль билась в теле непрерывно - едва угасая, она сменялась новой волной жара, проносящегося по, казалось, каждой клетке тела. Пульсируя адским огнём в каждой.
Он не мог кричать, не мог стонать, не мог издать ни единого нормального звука от того, каким спазмом стянуло горло. Только скрипеть сжатыми зубами, только хрипеть, выпуская какой-то птичий клёкот из груди.
Крюк, за который были зацеплены его руки, держал всё его тело вытянутым подобно струне, не давая ему возможности хотя бы свернуться каким-то подобием клубка или просто подтянуть колени к груди - хотя бы немного расслабить истерзанные в кровавое месиво мышцы, словно рвущиеся от дикого напряжения и боли.
Повисшие на бёдрах ошмётки одежды напитались кровью, ткань брюк прилипла к телу, обувь скользила по полу, по которому медленно растекалась, смешиваясь с грязью, густая бурая жидкость.
Запах крови снова и снова ударял в ноздри - на каждый судорожный вздох, в ответ на каждый удар, в ответ на каждую попытку хоть немного удобнее устроить тело в пространстве. Ему казалось, что стоит телу найти опору, уцепиться хоть за что-то, и адская боль, заставляющая его буквально извиваться, отступит. Он цеплялся за верёвку, стянувшую запястья, пытаясь хоть немного подтянуться, вопреки здравому смыслу лишь сильнее напрягая вспоротые ударами кнута мышцы, срывал ногти в попытке уцепиться за крюк - хоть как-то уйти от ударов, заставлявших всё его тело буквально взвывать от жгучей боли, вонзающейся в него миллиардами игл.
- Давид, - как было велено, на третьем десятке ударов сорванным в сдавленный сип голосом взмолился Келлах, едва шевеля искусанными в кровь губами. - Я клянусь тебе - никто не узнает, что это был ты. Отпусти меня.

Всему рано или поздно приходит конец. Злости, ненависти, восторгу. Даже любви. И милосердию тоже. Его слишком долго жалели, не наказывали за проступки и откровенные преступления. Когда-то терпение должно было закончиться даже у Бога.
С вытянутого напряжённой струной тела давно свалились изрезанные в клочья сутана и рубашка. Собранная комком под ногами плотная ткань давала Келлаху микроскопическую возможность на передышку среди бесконечной вереницы боли. Он снова и снова отталкивался носками туфель от этого комка, осклизлого от его собственной крови, наполнившей помещение тяжёлым запахом, хапал ртом воздух, пытаясь наполнить им скукожившиеся лёгкие, скрипел сжатыми зубами так, что казалось, что они того и гляди грозились выкрошиться костной пылью, и выл от боли, разрывающей каждую клетку его тела. Только воя этого слышно не было - он чувствовал, как напрягается горло, как сводит судорогой скулы, но звуки не срывались с его губ. Только надсадный хрип, раздирающий в кровь и без того искусанные губы.
Облегчение наступило внезапно. С глухим стуком его колени опустились на пол, боль молнией прошила позвоночник, исчезая где-то в затылке, заставляя его наконец-то вскрикнуть, раздирая новой порцией боли горло, закашляться кровью, наполнившей рот и практически упасть к ногам своего мучителя.
Он даже не удивляется, что его тело больше не вытянуто неестественно, у него не хватает лил подумать о том, что он, вероятно, в какой-то момент потерял сознание.
Тяжёлая ткань ложится на изодранную спину, по телу одна за другой проносятся волны крупной дрожи, больше похожей на судорогу, на агонию смертельно израненного существа.
- Услышь меня, Господи, ибо блага милость Твоя; по множеству щедрот Твоих призри на меня, - хрипло, едва слышно шепчет Келлах, не понимая, не осознавая, что память его больше не способна подсунуть ему иных слов, кроме текстов псалмов. - Не скрывай лица Твоего от раба Твоего, - только о смерти, о блаженном забытье моля. - Приблизься к душе моей, избавь ее; ради врагов моих спаси меня.
Посох вываливается из онемевших пальцев, но чьи-то руки вкладывают его обратно, складывая пальцы нужным образом - судорога тут же стягивает их, не давая деревянной поверхности более выскальзывать из ладони. Лоб обжигает новой порцией боли, рот кривится от судорожного всхлипа, смешанного со стоном. Глаза медленно застилает кровавая пелена - кровь из располосованного тернием лба стекает по бровям, огибая скулы, наполняя рот.
- Спаси меня, Боже, - густая багровая жидкость пузырится на едва шевелящихся губах. - Я изнемог от вопля, засохла гортань моя, истомились глаза мои от ожидания Бога моего...
Удар по лицу заставляет его голову бессильно мотнуться в сторону, иглы терновника впиваются в плечо, цепляя ткань, накинутую поверх израненного тела, Келлах запрокидывает голову, неосознанно пытаясь найти взглядом того, кто ведёт его к неминуемой смерти.
- Господи... прости... - срывается с его губ тяжёлыми кровавыми каплями.
Новый удар бросает его назад.[AVA]http://sf.uplds.ru/t/kjwqK.jpg[/AVA]

Отредактировано Ceallach Morrigan (2017-05-15 19:00:13)

Багровая ткань слишком быстро пропиталась кровью, слишком быстро прикипела к истерзанной спине. Рывок, заставляющий эту самую ткань отделиться от тела, - и Келлаха практически бросает вниз всем телом, ладони ударяются о скользкий от его же крови пол, короткий хриплый вскрик дерёт гортань. Боль снова шарахает по всем нервам огнём, заставляя его вздрагивать, сдаваться крупной дрожи, волнами пробегающей по телу, с силой придавливающей его к земле.
Кровь заливает глаза, густые капли цепляются за щетину, скапливаясь в более крупные, и срываются с подбородка вниз, разбиваясь о плотно натянутую на коленях ткань брюк. Кровь везде. Склеивает пальцы между собой, впитывается в кожу, стекает по губам, ударяя тяжёлым тошнотворным запахом в ноздри, просачиваясь острым запахом железа куда-то в самое горло. Склеивает ресницы, окрашивая силуэты предметов вокруг, и без того тонущие в полумраке помещения, в густые багровые тона.
Келлаху даже не удаётся подумать о том, что вот эта безрадостная картина - переплетение непонятных форм вокруг него, густой полумрак, рассеивающийся непонятно откуда льющимся светом, мерцающим из-за постоянных попыток сознания отключиться - то, что он видит последним в своей жизни.
Он не в состоянии подумать, вспомнить о том, что когда-то мечтал умереть в окружении правнуков, любящей семьи. О том, что мечтал умереть спокойно и тихо, может быть даже во сне.
Он даже не в состоянии больше каяться в своих грехах, просить о прощении для себя и для своего мучителя.
Он не в состоянии даже понять то, что забыл о себе от разрывающей его тело боли, но неосознанно продолжал вспоминать всех, кого встретил в своей жизни, просить за каждого.
И не в состоянии он сейчас понять, что на самом деле оказывается ближе к своему Господу, чем когда бы то ни было.
Тяжёлая деревянная балка ложится на его спину, заставляя его со стоном склоняться ещё ближе к земле, пальцы вцепляются в грубо обработанную деревянную поверхность, скользя по ней и срывая ногти.
Келлах не слышит более ни слова Давида, накидывающего верёвки на его руки, привязывающего к ним крест. Неведомая сила - а может быть руки его палача - вздёргивают его вверх...
Тогда наконец он предал Его им на распятие. И взяли Иисуса и повели.[AVA]http://sf.uplds.ru/t/kjwqK.jpg[/AVA]

Отредактировано Ceallach Morrigan (2017-05-24 23:51:09)

Ему хочется рухнуть под тяжестью давящего на истерзанную спину креста. Распластаться на полу и просто умереть наконец-то. От боли, от скручивающегося где-то в центре солнечного сплетения тугого шара из дурноты, холода и какой-то пугающей пустоты.
Ни мыслей, ни слов. Ни желаний.
Колени дрожат. Неизвестно от чего - то ли от слабости измученного болью организма, то ли от тяжести креста, с глухим грохотом тянущегося по полу. Дерево неожиданно легко скользит вперёд, натуральным образом толкая Келлаха в спину, его ноги оскальзываются на его же собственной крови и он сам, неловко завалившись на бок, попытавшись взмахнуть руками, чтобы инстинктивно удержать равновесие, падает, оглушённый грохотом дерева и практически придавленный тяжёлым перекрестьем.
Ему, разумеется, помогают подняться - невидимые руки подхватывают его слишком бережно, тянут его вверх, и Келлах поднимается, будучи не в силах сопротивляться ничему совершенно. Он словно тряпичная кукла, марионетка, подвешенная на колючей проволоке - его ранит даже звучащий словно ниоткуда голос, поминающий Божью Матерь.
- Sub tuum praesidium confugimus, sancta Dei Genetrix, - неожиданно на латыни лихорадочно шепчет он делая следующий шаг, не видя перед собой ни земли, ни стен, ни неба, - nostras deprecationes ne despicias in necessitatibus: sed a periculis cunctis libera nos semper, Virgo gloriosa et benedicta, - славословие словно само изливается с его окровавленных губ, заставляя их лопаться снова и снова. И парадоксально именно эти слова, словно отбирающие у него дыхание, помогают идти дальше, навстречу неизбежному. - Domina nostra, mediatrix nostra, advocata nostra; - кто-то подхватывает крест, разделяя с ним его ношу, делая шаг за шагом рядом, плечо к плечу. И Келлах хочет лишь одного - увидеть лицо своего помощника. Он кажется ему взрослым мужчиной с тёмными глазами и смуглым лицом, обрамлённым тугими кудрями. Келлах благодарно склоняет голову, когда тот отходит в сторону, растворяясь в темноте окружающего мира. - Tuo Filio nos reconsilia, tuo Filio nos commenda, tuo Filio nos repraesenta...*
Нежные ладони, держащие тонкую мягкую ткань, касаются его лица, вытирая с него кровь и пот. Он не видит обладательницу этих рук, но знает, что у неё оливковая кожа и прекрасные длинные волосы, скрытые покрывалом.
И он снова падает, ударяясь о землю всем телом, воздух выбивается из его лёгких, заставляя его беззвучно вскрикнуть, выгибаясь всем телом от прошившей израненную спину боли. Но его вновь вздёргивают на ноги, толкая вперёд, заставляя делать ещё шаг.
И ещё.
И ещё...
Свежий воздух обжигает гортань, выдавливая из глаз слёзы, живительной влагой растекающиеся по лицу, смешивающиеся со струйками крови, сочащейся из изодранного тернием лба.
Он снова падает, теряя последние силы и надеясь, что вот сейчас-то его дух отделится от тела, но нет. Мучения ещё не окончены. Холодный воздух касается кожи, скользит по обнажающемуся телу, заставляя его дрожать, поднимая глаза к небу с едва слышной мольбой.
- Gratiam tuam, quaesumus, Domine, mentibus nostris infunde: ut qui, Angelo nuntiante, Christi Filii tui incarnationem cognovimus, per passionem eius et crucem, ad resurrectionis gloriam perducamur, - Келлах переводит взгляд на возникшего рядом с ним Давида, смотрит на него помутневшими глазами и медленно подняв руку чертит на его лбу окровавленными пальцами благословляющий крест. - Per eumdem Christum Dominum nostrum. Amen.**

[AVA]http://sf.uplds.ru/t/kjwqK.jpg[/AVA]

Отредактировано Ceallach Morrigan (2017-06-07 21:49:36)

"Элои, Элои! Ламма савахфани?"
Слова бьются в горле, стекают по пальцам каплями крови - медленными, тяжёлыми, тянущимися словно бесконечно долгие мгновения. Кажется по лицу должны скользить блики света - поднимающееся солнце пробивается сквозь окна и едва заметные щели в корпусе старого фургона. Автомобиль изредка потряхивает, а в мышцах нет больше ни капли силы. Даже боли будто бы уже нет. Больше нет.
Волосы пропитались кровью, терновые иглы снова и снова вспарывают кожу на голове, пряди липнут к лицу.
Темнота вокруг. Глухая вязкая пустота. Ни света, ни звука. Только тяжёлое едва слышное дыхание, вырывающееся из груди с сипом, с бесцветным звуком лопающихся на губах кровавых пузырей.
Элои! Боже! Ламма савахфани? Для чего Ты оставил меня?
И всё же во всей этой непроницаемой мгле он чувствует, что его Господь рядом - когда пальцы касаются прохладного дерева креста, лежащего рядом, звонким стуком о металлический пол фургона выводящего: "Я здесь. Я рядом с тобой. Я не оставил тебя".
Всё должно было кончиться рано или поздно. У всего есть начало и конец, только Бог бесконечен. И дыхание этой бесконечности снова и снова ощущается на вспоротой кнутом и шипами терновника коже. Дыхание это легко, прохладно и призрачно, как летний вечерний ветер, касается нежными поцелуями кожи, принося покой и умиротворение, забирая, отодвигая на задний план боль.
Израненные ладони снова и снова скользят по ровной поверхности дерева, словно на ощупь пытаясь определить породу.
"Слава Ливана придет к тебе, кипарис и певг и вместе кедр, чтобы украсить место святилища Моего, и Я прославлю подножие ног Моих".
Конечно, не олива. Откуда в Ирландии взяться оливе? Хвойный запах касается ноздрей, перебивая запах запёкшейся на губах крови. Сосна. Тот самый певг из книги пророка Исайи.
Кто бы мог подумать, что Священное Писание так глубоко войдёт в его жизнь, коснётся едва ли не каждой строкой, пробираясь в самые внутренности, наматывая на них слово за словом, высекая букву за буквой на спине.
Кто бы мог подумать, что он сам испытает на себе муки своего Господа, испытывая их - против мук Христа - за грехи свои, а не всего человечества. Иного объяснения случившему и происходящему так и не находилось. Он ведь грешил достаточно, чтобы принять смерть в муках, оставшись посмешищем для всех, бездарной карикатурой Бога. Карикатурой, которая сама по себе грех.
Ни одной молитвы более не всплывает в сознании, ни единого псалма. Пустая бесцветная в своей непроницаемости темнота.

Его выволакивают из фургона, втискивая в зубы какой-то обрывок ткани. Так надо. Так надо, так надо, так надо - набатом звучит в его голове бессчётное количество раз. Или это колокола Святой Марии, Пречистой и Пресвятой, Матери Бога звонят по его душу, разрывая своим густым, тяжёлым звоном марево раннего утра?
Какой сейчас день, час, год?
Какая жизнь?
И есть ли ещё эта жизнь? Может быть всё, что происходит с ним сейчас - всего лишь выверт умирающего сознания? Мрамор обжигает мертвенным холодом его ступни, заставляя вздрагивать с каждым шагом, невидящим взором искать какую-то опору... Зачем? Неужели станет теплее, если пальцы коснутся грубого камня стен старого собора? Может быть станет теплее от того, что придёт осознание того, что вот за такие муки ему просто обязаны простить всё, что он натворил?
Не станет.
Холод пробирается под кожу, заставляя мышцы деревенеть, терять возможность хоть как-то сгибаться.

У небольшой дарохранительницы в углу всегда тлеет алый огонёк вечной лампады - подле Тела Христова всегда должен гореть огонь.
Свет Христа.
Благодарение Богу.
Большой тяжёлый крест занимает всё алтарное пространство небольшой соборной часовни. А до его разума так и не доходит понимание того - зачем его привезли, притащили сюда. Измученного, израненного и в самом деле едва живого. Настолько, что ноги его больше не держат, роняя всё его тело в объятия креста. Крепкие верёвки обхватывают запястья, тянут его руки в стороны, притягивая, приплющивая их к тёплой древесине сосны. И это - единственная, тёплая, сочувствующая и такая безнадёжная нота в непроницаемом холоде со свистом врывающегося в лёгкие обжигающего воздуха.
Ладони касается ледяное острие огромного гвоздя...
Адская боль прошивает всё тело, заставляя его извиваться, снова и снова ударяясь изорваной спиной о ствол жёсткого, грубо оструганного дерева, впивающегося в обнажённые мышцы каждым сучком.
Во имя чего такие муки?
За что?
Для чего?..
Ледяной металл разрывает кожу, мышцы, раздвигая тонкие кости ладоней и ступней, навеки пригвождая его тело к деревянному перекрестью.
Сознание милосердно покидает тело, обволакивая его беспамятством тяжёлой фиолетовой ткани, закрывая его этой тканью от всего мира, отделяя жизнь от смерти, жертву от греха.

- Тяжёлый-то какой, Господи, - едва ли не кряхтит один из четверых крепких парней, одетых в белоснежные альбы, которым должно нести крест, завёрнутый в богатую плотную ткань фиолетового цвета к алтарю для торжественного поклонения Святому Кресту.
- Свинцом они его что ли полили? - натужно вторит ему другой.
- Тихо придурки, - шипит на них один из двоих фактурой помельче, шествующих впереди со свечами.
А сил нет даже на стон. Всё как в тумане. Невозможно ни дышать, ни даже пошевелиться хоть как-то - все мышцы стянуло судорогой, все суставы словно вырваны из тела. Сознание гаснет, оставляя в каждой клетке тела один лишь холод, болезненную пустоту, непрекращающуюся тягучую боль, медленно рвущую мышцы в лоскуты.
Яркий свет прорывается даже сквозь плотную ткань - храм освещён в полную силу. Каждый из пришедших сегодня поклониться Кресту, должен увидеть мельчайшие детали. Узреть и проникнуться.
Верхняя часть покрова креста опадает, закрывая множеством слоёв этот яркий свет тысяч свечей.
- Вот древо Креста, на котором был распят Спаситель мира, - нараспев тянет густой баритон предстоятельствующего на мессе епископа Нивана.
- Придите, поклонимся, - вторит ему мощный хор нескольких сотен голосов, собравшихся на поклонение прихожан.
Тишина словно обрушивается на огромный неф собора, замирая над опустившимися в молчании на колени людьми.
Мышцы скованы судорогой. Одеревенели. Кровь, смешанная с потом, покрыла едва ли не каждый миллиметр кожи, превращая всё его тело в подобие деревянной скульптуры. Той самой, что должна представать в Страстную Пятницу народу для поклонения.
Несколько мгновений торжественной тишины разрываются волной пронёсшегося по рядам оторопелого вздоха, разбавленного испуганными вскриками - взгляду народа, вместе с открытием правого плеча креста, вместе с рухнувшим на пол фиолетовым покровом предстаёт не Иисус, вырезанный из дерева, а его живая копия.
Живая.
Всё ещё живая.
Висящий на кресте, практически не дышащий, но всё ещё живой человек.
Истерзанный бичами, коронованный тернием, пригвождённый к кресту.[AVA]http://sf.uplds.ru/t/kjwqK.jpg[/AVA]

Отредактировано Ceallach Morrigan (2017-07-01 21:43:46)