Новый день в Ирландии. Еще один день в хостеле Direct Provision. Хамма еще не успел привыкнуть ко всему вокруг — к твердым прочным стенам, обступающим его кругом, к длинным коридорам с множеством дверей, к широким окнам с тяжелым ставнями. Каждый раз, выглянув в окно, удивлялся, видя сквозь густые зеленые ветки высоченных деревьев серые клочковатые облака, застилающие солнце. Небо в Ирландии было низким и блеклым, а солнце — безобидным и едва греющим. Здесь днем, под лучами солнца, было холодно так, как в пустыне бывает только ночью.
Хамма поговорил в столовой с соседями по хостелу. Некоторые из них прибыли сюда прямо из других стран, а других перевели из других общежитий Ирландии. Хамма попытался узнать, как долго вообще ждать решения по заявке, и вообще, как тут жить дальше. В хостеле Хамме дали человека, который сказал, что будет его опекать, и объяснил очень много разных вещей, но Хамма ничего не понял, кроме того, что он теперь должен спрашивать все у этого человека, а еще написать заявление и ждать, пока его рассмотрят. Он думал, что все будет просто: они посмотрят заявление, убедятся, что Хамма безобиден, а не какой-нибудь террорист, и выпустят его на вольную жизнь в Килкенни. Не тут-то было.
Огромный негр из Сенегала только громко расхохотался, когда услышал, что Хамма надеялся получить статус беженца сразу по приезде.
— Слышишь, приятель, здесь так оно не делается. Я уже год в этих хостелах, а мою заявку еще не одобрили. Ни работы нельзя искать, ни другое жилье… Тут еще посвободнее, я был в Дублине, там вообще бардак.
Хамму обидел его смех. Он хотел было ответить, “слышь, я тебе не приятель”, но рассудил, что этот сенегалец тоже может что-то ответить, а там слово за слово — и придется драться. То, что предполагаемый противник в полтора раза его выше и в два раза толще, Хамму не смущало. Он был уверен в своей способности навалять всяким там неграм, разговаривающим с ним свысока. Смущало его, что тот человек из миграционной службы строго-настрого предупредил его насчет драк. Если будет драка — сразу депортация, так Хамма понял. Так что не стоило даже начинать.
Раз так, то он пойдет к тому человеку и спросит все у него. Пусть объяснит еще раз, как все происходит, и правда ли, что он может прождать в хостеле целый год. Он пошел искать кабинет того человека в административную часть здания. Столько дверей в этих коридорах, не так-то легко найти нужную… Через пять дверей и разговоров со всеми встретившимся на пути людьми Хамма выяснил, что его социальный работник именно сейчас на месте не присутствует. То есть, поговорить с ним прямо сейчас не выйдет. И через час тоже, и через пять часов. И завтра тоже, потому что завтра суббота, и у работника выходной. А послезавтра — воскресенье, и это тоже выходной! Но если что-то срочное, Хамма может позвонить по телефону. Хамма сомневался, что его вопрос очень срочный, и разговаривать по телефону ему не хотелось — всегда лучше выяснять что-то у человека, когда ты его видишь, и он тебя видит, и нельзя так просто сказать “до свидания” и положить трубку.
Он был разочарован и не хотел так просто отступать. Когда его, со всеми подробными пояснениями, выставили-таки из пятой двери, он подошел к шестой. “Психолог”, было написано на ней. Хамма гордился тем, что умеет читать по-английски, но сейчас, он почувствовал, что это ему ничем не помогает.
Но если просто стоять и бояться, так ничего и не добьешься.
Хамма постучал, как его учили, приличия ради и, не дожидаясь ответа, приоткрыл дверь с загадочной табличкой и просунулся внутрь.
— Добрый день, вы можете мне помочь? — так нужно начинать все разговоры с этими работниками. Они обычно останавливаются, говорят, что могут, потом начинают разбираться и выясняют, что все-таки нет. Но попробовать стоит.

Пока Хамма протискивался в дверь, он вспомнил еще один волнующий его вопрос. Пожалуй, это был более подходящий вопрос, который можно было решить прямо сейчас, а не кормить его туманными обещаниями насчет "завтра" и "потом". По меньшей мере, так Хамме казалось.
Впрочем, когда он оказался в кабинете и увидел за столом совсем молодую девушку, его охватили сомнения. Нет, пожалуй, она вряд ли обладает здесь достаточной властью, чтобы что-то решать. Или у них все настолько перепутано? У него аж челюсть отпала от удивления: нет, ну надо же, девушка! На вид так почти его ровесница. Он поспешно закрыл рот и отвел глаза в сторону, чтоб не пялиться слишком откровенно, но время от времени нет-нет да стрелял взглядом из-под ресниц. Молодая. Симпатичная. Беленькая. С растрепанными волосами. Они все здесь ходят растрепанные, стригут волосы и не заплетают их - это было так непривычно, впрочем, как и одежда, и весь облик в целом. Но пожилые женщины-работники центра его особенно не волновали, он их воспринимал... бесполо как-то. А вот эта девушка прямо взбудоражила: она была слишком молодой.
Но про свой вопрос он все-таки не забыл.
- Такая проблема, - он торчал журавлем посреди кабинета, уперся руками в край карманов своих потрепанных джинсов - не так, чтоб спрятал до конца, скорее, просто поставил ладони на разрез. Так и тянуло принять для уверенности какую-нибудь позу понаглее, упереть руки в бока, например, или сложить на груди, но он старался слишком не зарываться. Все-таки это он здесь просит, а не наоборот.
- Я несовершеннолетний, - столько слов пришлось выучить за последние полмесяца. - Есть правило: взрослым платят 38 евро в неделю, детям 29 евро в неделю. Я вроде как ребенок, да? Но я один, о других детях заботятся их родители, обо мне - никто. Почему тогда мне тоже платят 29 евро, а не 38? Я же сам о себе забочусь. Это несправедливо.
Он уже догадывался, что ему ответят: "Я не могу решить этот вопрос, это не ко мне, обратись туда-то и туда-то". Вот только она может выставить его сразу, или дать шанс спросить еще что-нибудь. Он подумал, если она скажет сейчас "это не ко мне", то он спросит, чем она вообще занимается и зачем здесь сидит. И что значит надпись "психолог". Может быть, это прозвучит не совсем вежливо, но ведь она совсем молодая, почти как он! Почему он должен с ней церемониться? Потому что она работает здесь, а он пришел чего-то просить?
Он старался не смотреть ей в глаза, лишь бегло оглядывал и снова опускал ресницы, но получалось так, что его взгляд притягивали ее белые, тонкие, обнаженные выше локтя руки. Он смущался и опускал взгляд еще ниже, в край стола, а потом снова поглядывал на девушку.
Кто его знает, насколько это было заметно со стороны. Может быть, совсем незаметно.

Эта девушка обошла стол и встала перед Хаммой во весь рост, даже уселась на краешек, так, что он мог созерцать теперь не только лицо, обрамленное волосами и голые руки, но и всю ее фигуру, закрытую гораздо меньшим количеством ткани, чем он привык. Женщины его народа надевали платья, а поверх платьев - еще длинные струящиеся накидки. И он видел только их лица, кисти руки, иногда - шеи и краешек волос, и то, исламисты той группировки, в которой он воевал, учили, что волосы и шеи, и даже кисти рук - это харам, и заставляли девушек их прятать. А теперь он смотрел на покатые, как бочок гитары, бедра, почти в облипку обтянутые джинсами, тонкую черную маечку, обнимающую талию и грудь. Ему даже примерещилось - а может, и правда увидел - косточки лифчика выпирают сквозь ткань.
Он сел в кресло. Ему было страшно неловко. Он внезапно почувствовал себя почти голым, потому что у него не было сейчас привычного покрывала или шарфа, чтобы закрыть лицо, как было принято у мужчин его народа. Хамма был еще совсем молодой, но уже давно вошел в тот возраст, когда парней начинают беспокоить страстные желания. И может быть, неслучайно как раз тогда они начинают, как взрослые, носить тагельмуст - тюрбан, краем которого закрывают лицо. Пускай туарегская молодежь в городах давно распустилась и не закрывает ни лиц, ни голов, но Хамма-то большую часть своей сознательной жизни рос в группировке, а там тюрбан был чем-то даже вроде военной униформы. И он привык прятать лицо.
В Европе никто тагельмуст не носил, и Хамме было непонятно, это запрещено, или просто нежелательно. В любом случае, выделяться он не хотел,  меньше всего ему надо было выделяться! Надо перестраиваться и привыкать, раз он хочет здесь жить.
Так что сейчас он просто отвернулся в сторону, закрыл рот ладонью и принялся объясняться по тому вопросу, с которым пришел.
- Мне дали человека, он сказал, что будет мой опекун, - по правде сказать, Хамма по-английски и так говорил достаточно невнятно, а ладонь у лица четкости и громкости вообще не добавляла. - Но я не могу до него дозвонится.
Ну да, он и не пробовал звонить, но сам искренне об этом забыл. Так был уверен, что всеми брошен и забыт.
- Я говорил с ним один раз, но я не понял всего про документы. Мы подписали какие-то документы, а сколько я должен ждать?
Он искоса поглядел на девушку: как она оценивает эти слова о печалях пребывания в хостеле? Или печали все-таки недостаточно печальные? Совершенно непонятно, все, что с ним происходит - это нормально и так надо, или нет, и ему надо просто усиленнее добиваться чего-то.
- Я здесь один, я плохо говорю по-английски, а тут никого нет, кто говорит на моем родном языке, - пожаловался он. - Я не уверен поэтому, что мне тот человек говорил, я все понял. Или нет.

Ну да, разумеется, трудно разговаривать с европейцами и не сделать что-нибудь не так. И они тебе, конечно же, об этом скажут. Хамма послушно убрал ладонь от лица, и даже развернулся чуть больше в сторону девушки, даже поглядел - всего на пару секунд - в глаза, правда, взгляд вышел не очень добрым, исподлобья. В глубине души он был очень уязвлен тем, что она вот так откровенно отметила его странные жесты и потребовала вести себя по-другому. Нет, она, вроде бы, была вполне дружелюбна... и может быть, по местным обычаям это самое правильное поведение - сразу сказать, что не так. Но для Хаммы это значило, что он не справляется.
До прибытия в Ирландию он никогда не общался с европейцами, за исключением того заложника в пустыне - но это было совсем, совсем другое дело. Там Хамма был главный, а тому человеку приходилось подстраиваться и вникать в их обычаи, а здесь - наоборот. И это внезапно оказалось очень неприятно, пусть даже никто не наставлял на него автомат, больше того, улыбались и обещали помочь.
- Телефон, - он достал из кармана джинсов смятую бумажку, - вот здесь мой, - показал на верхнюю строчку, написанную неровным скачущим почерком, - Вот этот - того человека.
Он протянул бумажку девушке, снова избегая встречаться взглядом.
А еще она произнесла то самое слово, которое озадачило Хамму у входа, и в нем проснулось любопытство. Надо же узнать, что это за зверь такой.
- Психолог, это было на двери написано, да? А что это такое, психолог?
Можно было еще спросить про документы, но он уже догадался, что сама девушка ничего не решает, она разве что может позвонить и начать допытываться у тех, кто решает. Правда, то, что она вызывалась звонить, уже интересно. Обычно Хамме говорили: "Вот тебе телефон, звони, узнавай". А когда он отвечал, чтоб пробовал, пожимали плечами и говорили, что ничем помочь не могут.
Может, он просто понравился этой девушке? Конечно, ведет она себя странно. И думает, что странно ведет себя Хамма - вот такие сложности межкультурного, как это называется, общения.

Надо сказать, из объяснения девушки Хамма понял почти ничего. "Помогает пережить тяжелые ситуации" - это, вроде бы, ясно, но для Хаммы весь персонал хостела был теми, кто помогает пережить тяжелые ситуации - на практике помогает, давая еду, деньги и крышу над головой. Или помогает с документами, потому что документы - это совершенное темная вещь. Какие-то бумажки, которые очень важны для жизни здесь, при этом непонятно, как именно они работают, для чего они нужны. Он уже знал, что существует идентификационная карточка - это чтоб каждый чиновник или жандарм знал, что за человек перед ним, откуда родом и сколько ему лет. Здесь идентификационное карточки было мало. Ему уже выдали какое-то удостоверение, но, как ему объяснили, это было совсем не то удостоверение, которое дает статус беженца, и совсем не то, что ирландский паспорт. Чтоб получить правильное удостоверение, нужно заполнить бумаги, а потом ждать... а если откажут, нужно заполнить еще одни бумаги - и ждать опять. Это все совсем непросто, и точно требует помощи!
А душевная поддержка - это дело друзей и близких, а не специального человека. Тем более непонятно, что значит "разобраться в своих чувствах и мыслях". Нет, Хамма прекрасно представлял, какой в мыслях бывает кавардак, но как может с этим помочь другой человек, если сам он себе не поможет? Другой же не залезет ему под череп. К счастью. Потому что мысли и чувства - это последнее, что Хамма хотел бы обнажить перед другим, особенно девушкой.
У него уже отняли повязку, закрывающую лицо, но они не смогут отнять лицо, прячущее мысли и чувства. Он надеется, что...
- Как психолог может разобраться в мыслях, ты же не можешь прочитать, что человек думает или чувствует? - подозрительно спросил он.
Вот кто этих икуфар знает. Нет, пожалуй, читать мысли - это слишком сильное колдунство, недоступное даже икуфар, выдумавшим самолет и компьютер. Но, признаться, на какую-то долю мгновения у него екнуло сердце и похолодели руки.
"Вот еще, догадается, что я воевал с моджахедами, и все пропало".
Он старался смотреть спокойно, чтоб ни одно движение губ и век не выдавало волнения и страха.
- Лиз, очень приятно, - повторил он заученную фразу. - Мое имя Хамма. Хамма аг Ашаратуман, - надо сказать, разобрать со слуха правильно его полное имя вместе с патронимом было довольно сложно, пожалуй даже, без знания его языка или хотя бы принципов построения имен - невозможно.
Но он-то об этом не знал.

Лиз отвечала на его вопрос долго и обстоятельно, но, надо сказать, Хамма перестал улавливать суть ее речи довольно быстро. После слов "я не могу прочитать твои мысли", если быть точным. Дальше все слилось в однообразное общее бла-бла о поддержки и помощи, частности которой были ему недоступны, не столько потому, что он вообще не понимал вещей, о которых она говорила, сколько потому, что ни время, ни место, ни человек не были подходящими. Он не слышал то, чего не готов был слышать. То, что ему, наверное, было очень нужно, но - не от Лиз. Не от молодой девчонки, почти его ровесницы, чужой девчонки из другого народа и другой веры.
Пока он сидел, смотрел на нее и слушал - не смысл слов, а переливы ее голоса, все больше и больше в голове разрасталась идея о другой помощи, которую она могла бы ему дать. Не в силу своей непонятной профессии и социального положения, а просто потому, что она молодая, красивая, дружелюбная. Он думал о том тепле, которое обещал ее мягкий голос, гибкие руки, гитаристые бедра и ложбинка там, где сходились бесстыдно штанины синих джинсов.
Он был почти готов подняться, опустить руки на ее плечи, сказав "тссс" - время слов прошло - повалить ее прямо на стол. Но он был порядочным парнем, поэтому спросил, ничем не выдавая внутреннего бурления (а все же, хорошо бы она не умела читать мысли!):
- А ты замужем?
Он знал, что девушки из Европы - другие, чем мусульманские девушки. Европейские девушки не беспокоятся о своей чести. Они не покрывают голов, не прячут тела. Они могут заниматься любовью с мужчинами до свадьбы и даже без намерения когда-нибудь выйти замуж за этого мужчину. С кем угодно.
Больше того, эти женщины могут спать с другими мужчинами даже после свадьбы, а их мужья ничего не могут с этим сделать. И этих женщин не ждет ни общественное порицание, ни побои, ни домашний арест. Такой вот народ.
Но для Хаммы это было неприемлемо. Он не хотел оскорблять другого мужчину, даже не мусульманина, даже если тот сам был не против, чтоб его жена ходила с голыми руками и оставалась наедине с чужими парнями. Все равно. У Хаммы есть правила. Он не будет спать с чужой женой. А с девушкой, если ей самой плевать на связи вне брака, почему нет?

Отредактировано Hamma Ag Acharatoumane (2019-11-07 14:56:30)